– Пойдешь с Государем в гетто – приказал Ланг.
Приказ главного императорского камерария, это приказ самого Государя и я молча склонил голову: мол слушаю и повинуюсь. Но любопытство взяло верх.
– Что такое “гетто”, господин Ланг? – спросил я.
– Филипп, просто Филипп – благосклонно произнес Ланг – Ты что, забыл Сент-Анжело?
Забыть последний оплот госпитальеров было бы сложно.
– А “гетто”, это всего лишь еврейский квартал в Старом Городе. Государь хочет поговорить с одним из их раввинов. “Раввин” у иудеев, если ты не знаешь, это нечто среднее между попом и учителем. Этот же самый знаменитый из всех и зовут его Йехуда Лёве Бен Бецалель.
Это имя мне ничего не говорило, но расспрашивать и дальше могущественного камерария было бы неразумно. Не первый год живу на этом свете и понимаю, что дружба дружбой, а к власть предержащим, даже если они всего лишь камерарии, лучше зря не лезть и уж точно – не навязывать им свою дружбу. Поэтому я молча поклонился и пошел готовить своих гвардейцев. Нам предстоял переход, хоть и короткий, но пересекающий сразу два города.
Я только-только начал обживаться в Праге, но уже успел узнать, что существует два места с этим названием. Имперская Прага, которую местные называют странными словами “Градчаны” или “Пражский Град”, расположена на левом, высоком берегу Влтавы, как и полагается укрепленному бургу. Это блестящий город королей, рыцарей, попов и мошенников. Вот только не знаю, к которому из этих благородных сословий следует отнести меня. Впрочем, хоть я и живу поблизости от императорского дворца, но окружают меня не блестящие вельможи, а златокузнецы, оружейники, пекари и прачки. Ну и, разумеется, алхимики, которых тут хоть пруд пруди. Такова она, наша Злата уличка, тихий островок простой жизни среди имперского блеска, хоть и внутри городских стен. Но есть и здесь свои предместья, называемые почему-то “Малым Городом”. Они лежат далеко внизу и наверняка страдают от весенних паводков.
На противоположном берегу реки, за Карловым мостом виден другой город: обитель купцов, ремесленников и пивоваров, еще одно поселение бюргеров, почитающих себя свободными и гордящихся своими правами, но исправно кормящих империю. И это тоже Прага. Только называет она себя, наверное небезосновательно, “Старым Городом”. А вот про еврейский город на правом берегу я до сих пор не слышал, но Ланг меня просветил. Оказывается, еврейский квартал был некогда огорожен стеной за которую обитателям квартала запрещалось выходить вплоть до недавнего времени. Стена осталась, но наш добрый император отменил многие замшелые декреты и теперь евреи могут свободно покидать гетто и даже продавать товары на провинциальных ярмарках. Впрочем, большинство из них, по утверждению Ланга, предпочитают оставаться внутри стен. Меня упоминание об этом народе несколько смутило, ведь я родился и вырос в тех местах, где иудеев не видели со времен Альгамбровского эдикта и Трибунал до сих пор всячески стремится искоренить даже саму память о них. Мне же, как верному сыну Церкви, иудеев следует презирать и ненавидеть, но за отсутствием таковых в Кастилии, эти чувства пока молчали, а вот любопытство было тут как тут.
То ли в силу преклонного возраста, то ли еще почему, но сесть верхом император не решился. Карлов мост он собрался пересечь в одной из своих карет, темно-зеленой, а потом на Староместской площади ему придется пересесть в паланкин. Карета, как объяснил Ланг, не пройдет в ворота гетто, да и мостовую там только начинали выкладывать. Мне и моим десяти солдатам было все равно обо что протирать подошвы: о брусчатку Королевского пути или о камни гетто. А вот носильщикам придется помучаться на неровных булыжниках. Но была у меня и иная забота… Позапрошлой ночью выпал снег и это само по себе было достаточно плохо. К тому же вчера днем он растаял, а прошлой ночью подморозило и дороги покрылись корочкой льда. Это уже могло стать опасным. Снег для меня в новинку: в тех местах где я вырос его почти не бывает, а в тех местах, где я воевал, не бывает и вовсе. Но я никогда не гнушался спросить совета у знающих людей, что меня неоднократно выручало. Поэтому я загодя послал вперед двух конюших и теперь не только Королевский Путь, но и дорога к гетто были густо присыпаны песком. Итак, где-то за час до полудня наша процессия вышла наконец из ворот Града.
Я, как и полагается капитану, вышагивал впереди кареты в новой одежде от одного из королевских портных. В своей ослепительно блестящей кирасе золотистой чеканки поверх дублета бордового бархата, плундрах в черно-желтую полоску, белых шоссах и замшевых туфлях “медвежья лапа”, я выглядел, надо полагать, неплохо. Это великолепие венчали черный плащ, бархатный берет с белым страусиным пером и перчатки желтой кожи. Дага на простой кожаной перевязи служила моим единственным оружием, так как с доброй абордажной саблей, привезенной из Рагузы, я выглядел бы, надо полагать, совершенным пугалом. И так на меня обращали слишком много внимания и я даже начал опасаться ревности императора. Дело было, разумеется, не в моей новой одежде, а в моем уродстве, которое не могла скрыть даже подстриженная по последней испанской моде полуседая борода. Если на спуске (в Погорельце и на Увозе) нашей процессией любовалась лишь праздная дворцовая челядь и немногочисленные монахи и монахини, то внизу, на Малостранской, наше шествие привлекло самую разную публику. Любопытные зеваки, выглядывавшие из многочисленных окон, опасности, конечно же, не представляли. На тот же случай, если кому-нибудь из них вздумается разбить тухлое яйцо о крышу императорской кареты, двое из моих солдат демонстрировали арбалеты с наложенными на них болтами. Говорят, такие дела случались в прежние годы, но сегодня пражане были более благоразумны. А вот на узкой улице, ведущей к мосту, нам пришлось попотеть. Но я не зря гонял по плацу гвардейцев, изрядно разжиревших на императорской службе. Повинуясь моей команде, они мгновенно расчистили алебардами дорогу, а потом и сам мост от прохожих и зевак. Теперь ничего не мешало карете, влекомой восьмеркой белых коней с плюмажами, величественно вкатитьсяѕ на мост. Потом она миновала предмостную арку и торжественно двинулась вперед, иногда задевая за каменные перила своими широкими колесами. Теперь мне следовало вернуться на свое место впереди экипажа, дабы придать высочайшей процессии еще больше торжественности. Кстати, шайка придворных, попробовавших было сопровождать нас верхом, застряла еще на предмостной улице. Видя полное равнодушие императора к его верным слугам, большинство из них предпочло вернуться во дворец и лишь немногие честолюбцы (и Ланг в их числе) спешились и продолжили путь за моими гвардейцами.
На противоположной стороне реки за второй предмостной аркой нам снова пришлось потрудиться. Староместские зеваки, вдохновленные то ли городскими вольностями, то ли пивом, расходиться не собирались и жаждали приветствовать государя. Пришлось мне выстроить пикинеров по обеим стороны кареты дабы не дать слишком много воли верноподданическим чувствам горожан. Однако Рудольфу, судя по всему, пришлось по душе воодушевление народа и он соизволил откинуть занавеску, улыбнулся и бросил в толпу несколько приветственных слов. За всеобщими воплями никто его не услышал, но, тем не менее, толпа завопила еще энергичнее, в воздух полетели шапки и некоторые даже попытались пробиться к карете. Не тут-то было: мои гвардейцы стойко выдержали натиск и вскоре мы благополучно добрались до Ратушной площади. Наверное, этому способствовало и то, что при виде моего лица горожане в ужасе отшатывались, освобождая дорогу.
Здесь императору надлежало выйти из кареты чтобы сесть в паланкин. Но паланкин задерживался и этим воспользовались бургомистр и советники магистрата, бросившиеся приветствовать правителя империи. Я стоял далеко и до меня доносились лишь обрывки слов, но, скорее всего, они подавали жалобы и выпрашивали привилегии, как делают все магистраты от Севильи в Андалузии до Нувегарда в Московии. Наконец паланкин прибыл и я снова занял свое место во главе процессии. Ну, что вам сказать: идти по свежеуложенным и еще не утонувшим в грязи булыжникам это совсем не то, что вышагивать по отполированной брусчатке. Первыми это поняли носильщики, вторым – император, паланкин которого порой опасно кренился. Вскоре он предпочел покинуть паланкин и двинуться дальше на своих двоих. Далеко идти, впрочем, не понадобилось, так как ворота в гетто обнаружились в двух-трех сотнях шагов. Стена, ограждающая иудейский квартал, не производила сильного впечатления: сделанная из неровных камней, даже не скрепленных известью, невысокая, она явно была предназначена не столько для обороны, сколько для обозначения границ гетто. Довольно хилые деревянные ворота тоже не впечатляли, как не впечатляли и скромные дома за стеной. Подобно постройкам пражских предместий, они возводились из разнокалиберных камней, скрепленных некогда белым, а теперь темно-серым раствором. Но, в отличие от какого-нибудь Смихова или Жижкова, в гетто было тесно и строения, в основном одноэтажные, лепились один к другому, оставляя просвет в который с трудом мог протиснуться достаточно худой человек.
Проковыляв еще немного по неровным булыжникам, император со свитой остановились у более солидного дома. Не слишком большой, в четыре окна, с выступающим консольным этажом, он производил приятное впечатление своей мрачной аккуратностью серо-каменной тесаной кладки. Над дверным косяком я заметил барельеф, изображающий львов по обе стороны от виноградной грозди. Хозяин, наверное предупрежденный императорским скороходом, уже ждал нас под тремя ступеньками, ведущими в дом. Это был мужчина лет 50-ти – 60-ти, довольно высокий, одетый в темную однотонную одежду, как и полагалось людям его сословия. На нем был простой распашной кафтан черного сукна, под которым складками спускалось темно-бордовое одеяние, подобное мантии придворных алхимиков, но без галуна или каких-либо еще украшений. На мантию ниспадала матовая серебристая цепь с брелоком в виде двух переплетенных букв неизвестного мне алфавита. На голове у иудея была намотана пестрая головная повязка со свободно свисающим концом, подобная той, что я видел у магрибских дервишей. Наконец обут раввин был в мягкие туфли со слегка загнутыми носками.
– Добро пожаловать в мое скромное жилище, Ваше Императорское Величество!
Раввин говорил с подчеркнутой почтительностью, но с достоинством и без подобострастия, что выгодно отличало его слова от набивших мне оскомину речей придворных. Император милостиво улыбнулся и соизволил взойти на ступеньки, предварительно осторожно проверив каждую из них на прочность. Хозяин поднялся за Рудольфом, вслед за ними двинулся Ланг. Я пресек попытки придворных последовать за ними, приказал гвардейцам оцепить дом и только после этого поднялся сам. Но в дверном проеме я слегка запнулся. Причину этой заминки я понял не сразу.
О проекте
О подписке