В этот город попадают по-разному. Способов много и самый простой из всех – стать туристом. Не знаю, любит ли их Город или просто терпит, как неизбежное зло, но он лоялен и снисходителен к этим странным и дотошным существам. И верно, ведь порой такой турист ведет себя совершенно неадекватно, носится неизвестно куда и зачем и поглощает, как правило, огромное количество совершенно ненужной ему информации. Подобно шпиону, идущему на задание, он судорожно пытается запомнить “явки”, имена и даты, и, разумеется, ничего не запоминает. Именно так ведет себя глупый турист. Иной же путешественник пропускает через себя “белый шум” экскурсоводов и путеводителей и впитывает сам Город, его неповторимую тональность, его запахи и его людей. И хвала тому, кто так поступает. Но и ему достается лишь верхний, поверхностный слой загадочного Города.
Еще можно приехать в Город по делам, но это немного обидно. Приоритеты расставлены не тобой и Город далеко не на первом месте в них. Ты сможешь, возможно, вырваться на час-другой куда-нибудь в центр, но это совсем не то, потому что вместо того, чтобы раствориться в извилистых улицах, ты будешь смотреть на часы, боясь пропустить важную встречу или последний трамвай до гостиницы. А ведь Город не терпит спешки. Нет уж, если тебя и занесло сюда по работе, то лучше так и оставайся в своей высокотехнологичной промзоне, коротая вечер за кружкой пива в гостиничном ресторане.
А вот некоторым повезло родиться и вырасти в Праге. Если счастливчику досталась квартира в Йозефове или в Подскали или даже в Виноградах, то его судьба – стать частью этих задавленных камнем улиц, врасти в них. А вот если ты годами жил где-нибудь в новостройках Баррандова, то тебе суждено с болезненным высокомерием поглядывать на жителей Мала Страны и натужно рассуждать о преимуществах зеленого пригорода. Впрочем, я, скорее всего, преувеличиваю, ведь госпожа Элишка Херманова, хоть и живет в новостройках Страшнице, но высокомерием вовсе не страдает. Зато она словоохотлива, порой даже слишком…
– Посмотри туда – говорит она – Видишь фигурку медведя на фронтоне здания напротив? В старые времена мало кто умел читать, да и цифр простые пражане не понимали. Поэтому на домах не писали номера – все равно их некому было прочесть. Но как-то отличать их все же надо было, хотя бы для того, чтобы попадать в гости именно к тому, к кому ты шел, вот и лепили украшения кто-во-что горазд. Этот вот дом назывался “У черного медведя”, а есть у нас и дома “У орла” всех цветов, “У трех скрипачей”, “У черной мадонны” или, скажем, “У трех страусов”.
Черный медведь снизу похож на хомяка, вылезшего из дымохода, но я не спорю с Элишкой. А про “трех страусов” она могла бы и не говорить, ведь именно так называется моя гостиница в древнем доме, притулившемся к малостранской оконечности Карлова моста. Да здесь на Малостранской почти каждый дом имеет имя, каждому не менее двух сотен лет и у каждого своя история. Привидения тут тоже не редкость, а уж легенд и совсем не счесть. Все это безумно интересно, но сейчас у нас иные планы: мы идем к станции метро чтобы покинуть Малостранскую. Наш путь ведет в Кобылисы к профессору Смоляржу.
В эту историю я по уши вляпался еще у себя, в Нетании, неосторожно зайдя на интернетовский форум и откликнувшись на предложение Элишки. А вот теперь я не уверен, что поступил правильно. Хотя госпожа Херманова весьма милая дама моего возраста, но речь тогда вовсе не шла о сайте знакомств. Мне лишь предложили поработать над редкой и древней книгой, неожиданно обнаруженной профессором истории и славистики. При чем тут славистика, непонятно. И вот теперь мы с моей спутницей едем не в музей и не в университетскую библиотеку, а в спальный район столицы. И все это ради никому не известной книги.
Кобылисы, по крайней мере ее западная часть, застраивалась наверное еще до Второй Мировой или сразу после нее и поэтому избежали засилья унылых панельных коробок и выглядят много веселей. Нашему хозяину где-то далеко за шестьдесят, а может он уже разменял свой восьмой десяток. Но Йиржи крепкий старик, по крайней мере если судить по тому, где он живет. А живет он на четвертом, последнем этаже без лифта, но не жалуется на количество ступенек. Снаружи его квартира выглядит мансардой: выступающий этаж, слегка покатые стены, облицованные красными керамическими панелями, которые издали можно представить черепицей, утопленные внутрь окна. Но это все обманка: внутри нет и намека на скаты стен – квартира как квартира.
Мы с Элишкой тонем в глубоких креслах, Йиржи сидит на диване напротив. В гостинной полумрак, высокий торшер скупо освещает наши лица, нетронутые бокалы с глинтвейном и темную обложку книги на журнальном столике. Из-за нее, из-за этой книги мы здесь. Книга старая, с наугольниками позеленелой меди и узорным тиснением на обложке, но оформлена она скупо, можно даже сказать – бедно. Странно, что на обложке нет ничего кроме узоров: ни имени автора, ни названия. Наверное, все это мы найдем на титульном листе.
– Я ведь в молодости работал в типографии – начинает разговор наш гостеприимный хозяин – Вначале учеником наборщика, потом мастером, а потом даже и… Впрочем, это неважно. И всегда меня интересовали старые книги. Нет, я не считаю себя специалистом, вовсе нет. Но такие книги – это тоже история. Поверьте мне, ведь меня не раз приглашали для консультаций в музеи и чего я там только не насмотрелся. Приходилось и инкунабулы держать в руках, но эта книга… Впрочем, смотрите сами!
Наш разговор идет по-русски. Йиржи, в отличие от Элишки, свободно владеет этим языком и даже акцент у него почти не заметен. Я знаю (Элишка рассказала), что он профессор одного из пражских университетов, а какого именно, она и сама не знает. Но сейчас он больше похож на ювелира, получившего в руки драгоценную диадему императрицы и трясущегося над ней. А еще он напоминает старого часовщика, хищно нацелившегося на какой-нибудь уникальный экспонат антикварных часов. Но ведь это всего лишь книга. Или не просто книга?
Профессор осторожен и нетороплив. Вначале он надевает нитяные перчатки, берет тонкую мельхиоровую лопатку и, с ее помощью, бережно, даже благоговейно открывает обложку. Там, на титульном листе, следует быть названию, но его нет, как нет и самого титульного листа. Вместо него идет простая, бесхитростная печать, текст кириллицей. Он, этот текст, ничем не украшен, нет ни затейливых буквиц, ни узорных рамок. Все просто и бесхитростно. Литеры полуустава потускнели и большинства слов не разобрать при таком скудном освещении. Вижу лишь начало первой строки: “Азъ, Пътр сьн Ѳъмаѳеев съ Мъстъславлѧ…”
Теперь я уже совершенно ничего не понимаю. Я же не славист и не историк. Я всего лишь скромный лингвист, специализирующийся на семитских языках. Покажите мне текст на арамейском или мальтийском и я не оплошаю. Но старославянский… Профессор понимает мое недоумение и хитро улыбается. Тут явно таится какая-то загадка и я ерзаю в кресле от нетерпения. Но Йиржи – опытный рассказчик, он не торопится:
– Эту книгу передал моему деду один поляк, его друг. Дело было во время той войны…
А вот мой дед не говорил “та война”, он говорил просто “Война”, но произносил это слово так, что слышна была заглавная буква.
– …Тот поляк был родом из Острога. Книга несомненно оттуда и это объясняет имя печатника.
Я смотрю на него в недоумении.
– Петр Мстиславец – снисходительно поясняет профессор – друг и компаньон Ивана Федорова, известного как Москвитин.
Ну, про Ивана Федорова я хотя бы слышал. Но, во имя всего святого, причем тут я? Наверное, недоумение все еще отражается на моем лице, потому что Йиржи улыбается и перелистывает страницу. Вот теперь профессор доволен, по настоящему доволен, потому что недоумение на моем лице наверняка сменилось изумлением. Оно, мое недумение, несомненно так и сделало, да и есть от чего – на втором листе ивритские буквы.
Теперь необходимый эффект достигнут и полумрак больше не нужен. Йиржи приносит лампу. Ее свет ярок, но холоден, не то галоген, не то матрица светодиодов, он не повредит древним страницам. Пытаюсь читать, но это не так просто. Иван Федоров со-товарищи творили вроде бы в XVI-м веке, когда знаки препинания уже начинали осторожно использовать, но в этом тексте их нет и в помине. Зато есть огласовки, но они едва заметны, ведь над ними в первую очередь поработало неумолимое время. Нет, тут нужна лупа.
– Будете работать здесь или заберете с собой в гостиницу? – спрашивает профессор и добавляет – Лучше, разумеется, здесь.
Интересно что мое желание или нежелание возиться с древним артефактом даже не обсуждается. И правильно, нечего тут обсуждать. А вот заданный им вопрос меня смущает. Не хотелось бы стеснять профессора, но с моей гостиницей не все так просто. Соблазненный прекрасным расположением, средневековым антуражем и доступной ценой, я не обратил внимание на мелкий шрифт в конце письма, в котором мне любезно сообщали о подтверждении заказа. А зря! Оказалось, что все четыре фасада “Трех страусов” взялись ремонтировать как раз в дни моего пражского сидения. В общем, когда в восьмом часу утра над моей головой начали стучать молотки, я понял причину столь низкой цены. Наверное Йиржи догадался по моему лицу, а может быть его просветила Элишка и вопрос был демократично решен двумя голосами при одном смущенном воздержавшемся.
И вот теперь я сижу в профессорском кабинете и осторожно пытаюсь разбирать непослушные слова. Здесь прекрасный свет и лупа на штативе. Что еще надо для работы?
– Может показаться странным, что в Остроге печатали на иврите – рассказывает профессор – Но это только на первый взгляд. Особенно, если прочитать предисловие издателя. В те времена еврейские печатники было весьма консервативны и вряд ли согласились бы напечатать такой текст…
Иврита он не знает и саму книгу, разумеется, прочесть не смог бы, да и я ее пока не прочел. Зато мы прочитали предисловие Мстиславца, точнее прочел профессор. Он ведь славист, ему и карты в руки, ну а для меня он сделал перевод на современный русский язык. Впрочем, язык его перевода не совсем современный, зато орфография соответствует той, которой меня учили в детстве. И вот что там написано:
Я, Петр, сын Тимофеев, скромный друкарь из Мстиславля, с Божьей помощью переношу на бумагу здесь, в земле Острожской, повесть удивительную, коию получил на наборных досках, а те доски доставил мне верный человек из Праги-города. Сий муж и поведал мне то сказание, что на досках, поелику гебрайкого языка не ведаю. А и до меня-то много было говорено о том деле, как в Праге-городе, так и в иных землях, да не все то правда, а и кривды немало. Сей же текст доставил мне муж ведомый и честный и посему сие правда есть. Вот и тщусь я, грешный, донести до добрых людей истину о том, что случилось в жидовском месте Праги-города, геттом именуемом, при правлении славного императора Рудольфа и что сделал добрый рабби Лёве, а чего не делал. А желал тот рабби своих жидов защитить от мужей неправедных и создал того, кто Големом звался и был тот Голем у них защитником. А ни демона, ни монструма рабби тот не сочинял, поелику был праведен и мудр, хоть и в Христа не верил. А люди правды ту повесть записали и на печатные доски нанесли. А правда-то не всем люба, вот и не взялись ту повесть нести на бумагу ни друкари жидовские, ни друкари папистские. Мы же, на Господа нашего уповая, сие исполним.
– Подозреваю, что у нас в руках оказался единственный сохранившийся экземпляр – продолжает Йиржи – Мне уже встречались намеки на эту книгу в летописях начала XVII-го века, вот только тогда я еще и представления не имел, о какой именно книге идет речь. Ведь намеки те были до нельзя туманными, книгу даже не называли по имени и теперь я понимаю почему. Но по-прежнему непонятно отчего в те непростые времена на нее ополчились буквально все кому не лень. Странность эта усугублялась тем, что ни один из источников не ссылался на содержание книги. Ее не называли ни еретической, ни крамольной, ни как-нибудь еще – ее просто уничтожали. Папистские инквизиторы занесли ее в индекс запрещенных книг, может быть даже и на всякий случай, но жгли ее исправно. Православные попы предавали ее анафеме и тоже жгли, да и ортодоксальные раввины не отставали. Утраквисты, впрочем, тоже были мастера жечь не устраивающие их тома. Поэтому книга, которую вы держите в руках, уникальна и до недавнего времени я и сам не подозревал о ее существовании. А тут вдруг всплыло, совершенно неожиданно, завещание моего деда и выяснилось, что кроме полуразвалившегося загородного домика, он завещал мне эту самую книгу. Нет, он мне про нее и раньше рассказывал, но я никогда не придавал значения его словам, считая их старческой фантазией. А зря! Много, ох как много интересного рассказывал мой дед…
Я слушаю его вполуха; меня больше интересуют темные буквы на серой бумаге. Странный это текст. В еврейской книге того времени можно было ожидать цитат из Торы, аллюзий на библейские темы, иносказаний. Ничего этого в книге нет, хотя титул Всевышнего упоминается и написан по всем правилам. Но это вовсе не записки мудреца, не очередной комментарий и не поучения. Это просто-напросто автобиография, или нет, неверно – это исповедь: повесть о любви и о боли потерь. И язык той исповеди странный: автор явно не силен в иврите и порой путает слова или ошибается в их написании. Иногда он даже пользуется немецкими словами в их ивритской транскрипции, подобно тому как современный иврит абсорбирует английские и французские термины. Зато его речь живая, не книжная, почти современная мне. И слова… горячие, страстные, не потускневшие за века, в отличие от несущих их букв. Начинается книга такими словами:
Да благословенно будет имя Всевышнего во веки веков!
По велению славного рабби Лёва пишу эти строки и оставляю их для того, кто потрудится их прочесть. Судьба же слов моих мне неведома. Если будет на то воля Всевышнего, то послужат они поучением для читающих. А может и так статься, что лишь посмеются надо мной потомки. Скорее всего неверно ни то ни другое, и вскоре забыты будут мои слова, как забыт буду и я сам. Полагаю, что будет то справедливо, ибо корявы и нелепы слова мои, как коряв и нелеп я сам. Все же веление рабби следует исполнить и я его исполню. Внимайте же повести лет того, кто стал Големом…
У меня на руках такие же нитяные перчатки, как у Йиржи, но и без этих атрибутов библиофила я предельно осторожен. И чувство, которое я испытываю перелистывая страницы близко к благоговению. Но все же что-то меня смущает, что-то не так, чего-то не хватает. Ага, вот оно что… ведь у книги нет имени. Петр Мстиславец не дал своему детищу названия, нет его и в ивритском тексте. Но я не оставлю ее безымянной. Я назову ее “Сказание о Големе”. Вот оно…
О проекте
О подписке