Одна половина резных деревянных входных дверей, видно, давно лежала в стороне от входа. Уже вросла в землю и была засыпана снегом. Частью, там, где ветер убрал снег с двери, видна была засохшая полынь, прорастающая летом сквозь разбитые доски.

Странно, подумал я, почему местные двери на дрова не приспособили. Верно, неудобно было рушить эти двери – из дуба сделанные, они на самом деле были сработаны на века.

Вечерело. В пустые провалы окон врывался ледяной ветер. Вокруг церкви валялись занесенные снегом мраморные горельефы. Я почистил от снега одно разбитое творение. На меня с каким-то укором и грустью глядела Богородица. Рядом лежала чья-то кисть руки. Трех пальцев не хватало.

Я вошел вовнутрь. Роспись на стенах была сбита, но проступали детали жизнеописания Иисуса и его учеников. Впрочем, от всех них остались голубоватого цвета хитоны и почему-то печальные глаза. Лиц не сохранилось.

В алтаре также был снег и много сена и соломы. Позднее я узнал, что летом туда, в церковь, загоняли овец и коз. В церкви, очевидно, было летом прохладно и для деревенской живности весьма комфортно.

Разглядел я и широкую трапезную, и следы иконостаса, сгинувшего в неизвестность. Вот ведь как.

Но тем не менее время шло, я жил в развалюхе возле церкви и нет-нет, а загадочную старуху – «помещицу», княгиню Годунову, встречал. Вначале, правда, обидевшись, что она меня ни к себе не приглашает, ни на какие контакты сближения не идет, я прозвал ее «пиковая дама». Но вот узнав про род ее, я понял – нечего лезть туда, куда по рождению ты не дорос.

И я успокоился.

У меня ведь была задача – заветная дверь в церкви. Иногда ругал себя – старый ты дурак, ну куда в мальчишки играть, по подземельям шастать. Но вот не отпускает меня, как и каждого мужчину, эта надежда – найти клад или что иное.

А однажды случилось событие приятное. Я нес два ведра воды из колодца, и вдруг меня окликнула княгиня.

– Сударь, не хотите ли выпить кофию. Мне вчера из Лавры привезли, уже молотый. Или чай по утрам пьете? – сказала княгиня с некоторой иронией.

– Нет, «княгиня», – так я осмелился впервые назвать «помещицу», – с удовольствием. Вот только захвачу к кофию сыр, я из Москвы привез запас и борюсь за его сохранность – мыши хитры и коварны здесь, в Махре.

– Как, сударь, вы утром сыр кушаете? Оригинально. Ну, впрочем, заходите.

Комната княгини была превосходна. Чистенькая. Кот на меня смотрел долго и внимательно.

«Черт возьми, – подумал я, – хоть бы коту понравиться. Видно сразу, он здесь главный».

Кофепитие началось. Кофий на самом деле был превосходным. А легкие, голубые с золотым гарднеровские чашки, да и весь утренний ансамбль стола требовали и беседы соответствующей, и поведения определенного. Чему я приучен не был совершенно. Ибо жизнь проживал совершенно в иных условиях.

Правда, хозяйка нисколько моим очевидным смущением не заботилась.

«Вот что значит княжеская кровь», – думал я.

Княгиня вела беседу спокойно. Тактично в собеседование меня втягивала. Я беседу поддерживал и с каждой минутой чувствовал себя почти как дома. Когда еще была жива мама и обсуждалось все и вся. Да когда это было.

Мимоходом княгиня рассказала мне про свое житие. Получилось, что и я ей рассказал о себе достаточно, чтобы составить первое впечатление: не очень глуп, но простодушен. Наивен, хотя в его возрасте пора бы уже… В меру начитан, но языков не знает, что удивительно… И так далее. Многое могла вынести обо мне хозяйка домика. Да и кот тоже. Кстати, хозяйка представила мне кота: полное имя – Монигетти.

– Но я зову его просто – Моня. И что думаете – откликается. Кстати, сударь, обратите внимание: хитер, своенравен и характер имеет крайне склочный. Но уж ежели примет кого, то будет ему верен и выказывать свой полный решпект.

Кот и на самом деле, к моему удовольствию, решпект выказал. Он легко прыгнул мне на колени, устроился удобнее и замурлыкал, одновременно сквозь брюки запуская мне в нежные части тела острые когти.

В другой обстановке этот кот уже летел бы у меня в угол комнаты. А здесь – ноблес оближ – я улыбался и поглаживал кота, еле сдерживаясь не поддать ему как следует.

Постепенно я так увлекся «помещицей», что охладел к идее проникнуть в церковные подвалы. Да и Марья Ивановна тоже была не прочь принимать меня почти каждое утро на утренний кофий.

Беседы наши становились все откровеннее и откровеннее. Мы уже критиковали правительство, обсуждали новости науки и техники.

Мне было особенно интересно слушать ее рассказы о времени до 1917 года. А к моменту нашего знакомства княгине Годуновой было, по моим подсчетам, не меньше 80–85 лет. «И сама ходит за водой», – думал я изумленно.

Но что были за рассказы по утрам, я понял не сразу. Марье Ивановне доставляет удовольствие выговариваться, рассказывая о близких, знакомых. Правда, она часто оговаривалась, что о тех или иных родных, знакомых или просто известных людях она узнавала по рассказам маменьки. Княгини Годуновой.

Княгиня рассказывала, да как будто все было вчера, – что граф и князь Орлов в 70 лет влюбился в «какую-то певицу Анжелину» и позже заперся в своем имении и сошел с ума.

Узнал я, что вдовец 70-летний канцлер Горчаков пользовался успехом у женщин. Многие хотели бы выйти за него замуж.

Светские сплетни Марья Ивановна перемешивала с жалобами на повара Терентия: «Загордился и отбился от рук полностью. Я его просила – хочу спаржи. А он мне, видите ли, отвечает: вам холодной ботвиньи подам, она русскому духу более соответствует. И ведь знает, наглец, что не выгонят его. Ибо обучен и секреты блюд знает, как бог, Господи меня прости».

В таких случаях Марья Ивановна становилась нервная и меня выпроваживала довольно бесцеремонно.

Но я не роптал. Шел в свою развалюху, писал какие-то мысли, а больше – топил печь да пек картошку. С питанием в стране российской было не густо.

Постепенно я стал жить в каком-то сюрреалистическом мире. По утрам меня окружали Юсуповы, Потемкины, князья Шово или Лихтенштейнские, а днем забегал Леонид. В грязной майке. Всегда – в телогрейке. Просил трояк. Получал рубль и был рад. На мои вялые увещевания относительно пьянства он, почесывая грязными руками шею, отвечал:

– Эх, Маркел, ну ты в жизни ничего не понимаешь. Я чё пью-то? Я, – он переходил на шепот, – я «Голос» слушаю. Ну, который из Америки. А апосля «Голоса» только пить и остается. Жалею я очень за нашу страну, вот что я тебе скажу, Маркел. Какие же все у нас в правительстве суки. Вот мне и жалко за народ да за баб.

– А бабы-то здесь при чем?

– Дак как это при чем. Смотри. Одна проснулась, кричит: мама, хочу, мол, сырников. А глядь – мама-то она сама. И все сама – и работать, и варить, и кормить. А ночью-то тоже нет отдыха. Муж либо пьяный, либо невесть чиво хочет. Нет, нет, Маркел, погиб СССР, это я тебе говорю, Леонид. Я решил вообще завязать и записаться в энти… во враги народа. Ладно, дай еще рубль, и я побежал записываться, га-га-га.

Но однажды произошло то, чего я втайне ожидал. То есть уверен я был, кроется какая-то тайна в этой Марье Ивановне. Ну есть что-то. Ах, как мне хотелось это все узнать. Да как.

А вот как.

Утро было пасмурное. С реки тянул туман. Какая-то грусть меня вдруг охватила. Печаль, что ли. Неладно я живу – вот и вся причина моего душевного неустройства. А по-другому уже жить не могу. Запутан, запутан. Да воли нисколько не осталось. Осталось только петь «куда ты, удаль прежняя, девалась…».

Все эти мысли теснили мою душу, пока я собирался да шел к княгине на утренний раут.

К моей радости, и княгиня была в состоянии сумеречном. Сидела в полутьме, в кресле. На столе лежали пачки каких-то бумаг. Вроде писем-документов.

Кстати. Иногда мне хотелось выдумать что-либо такое и признаться княгине, что, мол, я из фамилии… которая… которой… Но тут мысли мои путались, и понял я, что врать не только нехорошо, но в данном случае просто отвратительно.

Вот с таким настроением налил себе кофию.

– А вы что же, княгиня. Налить вам?

– Нет, голубчик, что-то не хочется. Вот смотрела бумаги свои, и грустно мне стало. Кому все оставить. – Она тяжело вздохнула.

– Да никому не оставляйте, Марья Ивановна. Соберитесь да и езжайте к своей родне во Францию. Вы ведь рассказывали, давно вас зовут и ждут. Да и времена у нас пошли неожиданные. Выехать можно. Только паспорт да билет. А уж визу-то вам посольство выдаст без сомнений. Еще бы, вы ведь носительница такого титула. За границей это весьма уважают.

– Да нет, уже, видно, не поеду. Не хочется. Я здесь, в домике ведь не просто так. Можно сказать, по обету я здесь. И обет этот менять не хочу и не могу. Да и зузы кончаются. Ладно, как-нибудь расскажу, ежели Бог даст. А сейчас давайте залудим кофий да побазарим^[10] за жизнь нашу грешную.

Княгиня, видя мое изумление от сленга, весело рассмеялась. И быстро собрала рассыпанные бумаги.

– Ну, за кофий. Кстати, сударь, как вы смотрите на настоечку-наливочку?

– Да прекрасно, княгиня.

Появился графин с рубиновым напитком. Ну просто именины сердца.

Марья Ивановна, видно, чувствовала себя не очень хорошо. Я предложил вызвать врача. То есть, так как телефона, конечно, в разваленной Махре не было, я предложил сгонять в Загорск за врачом.

– Нет, сейчас не надо. Еще не время. Лучше послушай да не перебивай меня. Мне нужно тебе рассказать. Думала – многое, но нет, не получится. Плохо себя чувствую. Поэтому просто слушай внимательно. И ежели возможно, даже запиши. Но вначале ты должен выслушать вот что.

Я не заметил, как Марья Ивановна стала называть меня на «ты». Да и ладно. Даже хорошо. Я уже давно испытывал какое-то чувство к ней. Может, потому, что рано потерял родителей и всегда чувствовал себя одиноким. Одним во всем мире. Хотя уже и в возрасте сейчас достаточном, но все равно – очень хотелось маму.

Может, и казалась мне в княгине Годуновой хоть частичка того, что мы получаем только от матерей. Недаром на фронте, в крови, грязи и смерти вокруг часто последнее слово кричит солдат – мама. Вот почему пытался я в силу своего разумения помочь Марь Ивановне. Да и вообще – как не помочь.

Марья Ивановна мною руководила. Я дал ей корвалол, налил крепкий сладкий чай, после чего она просила слушать ее, не перебивая. Но – очень внимательно. Вначале она сделала мне предложение. От которого, как она сказала, слабо улыбнувшись, я не имею права отказаться.

– Дело в том, что уже второй год я тебя изучаю. И поняла – могу доверить тебе нашу семейную, годуновскую тайну. Только ты все равно должен дать клятву. Что не подведешь, не предашь, выполнишь все, что я скажу. Вот, возьми у изголовья книгу, это Библия еще самого Годунова. Ей, кстати, цены теперь нет, – мимоходом заметила княгиня. – Держи ее в руках и просто скажи мне – выполню вашу просьбу. Честное слово. И все. Мне этого достаточно.

Конечно, я весь этот ритуал проделал. И уже не любопытство мною руководило. Я понимал, чувствовал – не обману, не предам.

* * *

– Ну, хорошо. Дай еще чаю. Теперь слушай. Вся наша семья в 1918 году бежала из России. Оказались в Париже и через трудности, но все-таки все стали устроены.

А перед побегом нужно было принять одно важное решение. Дело в том, что в Махре в середине XIX века располагался лейб-гвардии Волынский полк. Чего его туда загнали на зимние квартиры, никто не понимал. Правда, слухи ходили – мол, много вольнодумцев в полку. Пусть позимуют в холодных избах да побудут без итальянских певичек – вот из них все вольнодумство и выветрится. Так думали, видно, у государя.

В этом полку служил и наш родственник, князь Петр Годунов, капитан. Хоть и храбро он воевал в 12-м году, но, по рассказам, был совершенно статским. Наивный и уж очень справедливый. А в России справедливым быть сложно. Да подчас и опасно.

Случилась там история, я тебе ее рассказывать не буду, ты из документов и записок все поймешь. В общем, был убит наш Петруша Годунов и похоронен в приделах церкви Рождества Богородицы, что в Махре. Тайно братия Лавры его хоронила. И по преданию, положила у гроба ценные вещи царя Бориса Годунова.

Больше в нашей семье никто не возвращался к этому вопросу. Только боялись воров. Особенно когда ваши большевики стали править государством. Поэтому-то решили на семейном совете: всем бежать, так как понимали – рано или поздно, но доберутся власти до Годуновых. Припомнят нам и гибель царевича Дмитрия Угличского, и Смуту, да и все, что было и не было.

Но оставлять реликвии без присмотра тоже было нельзя. Поэтому решили, чтобы в России осталась я. Мне к 1918 году было 18 лет. Думали мой батюшка да родственники, что гимназистка ничем не запятнана. Еще при царе, можно сказать, не служила и никто меня не тронет.

А должна я проживать в Махре тихо и с Лаврой поддерживать связь. В Лавре был человек, кто меня знал и моим родичам информацию передавал. Задача же моя была простая: следить, чтобы могилу Пети не повредили воры или другие лихие. А в случае – быстро сообщить в Лавру. Для этого все было приготовлено. В случае беды, хоть ночью, хоть когда, должна я подать условный знак. Тут же придут люди, которые разбираться с церковными грабителями приучены.

Да вот ошибся мой папенька. Меня-то как раз и заарестовали.

Будь добр, дай мне чаю, да давай отдохнем, я устала…

Через час мы продолжили собеседование. Вернее, инструкции по этой детективной истории.

– В общем, 19 лет меня мотали по лагерям. Сначала – Соловки, 5 лет. В 1937-м – 10 лет – Дмитровлаг. Хорошо, я спаслась, учила детей начальника французскому. А в 1949-м – снова на 5 лет. Но сидела в Дубравлаге 4 года. Вот почему я сленг этот и знаю. Потом усатый откинулся.

Впрочем, все документы найдешь в сундучке под кроватью. Побереги их. Когда мои родственники приедут – передай им.

Ну, я устала. Спать буду. Приходи завтра утром…

Однако я не ушел. Остался. Часов в 5 утра меня разбудил кот. Он прыгнул мне на грудь и молча на меня смотрел.

Я все понял сразу. Княгини уже не стало. На столе лежала записка, без адреса. Всего два пункта.

Первый – не бросай кота.

И второй – отдайте все Маркелу.

Не понимаю, что за связь работала у княгини, но в 5:45 в дверь постучали люди из Лавры. Они были немногословны. Меня попросили подождать. Через час позвали. Переодетая и уже готовая в последний путь лежала княгиня Годунова. У изголовья монах читал псалтырь. Пахло свечами и ладаном. На буфете сидел кот, и его огромные зеленые глаза не отрывались от лица княгини.

Была тишина. Даже вороны и галки примолкли.

Ко мне подошел красивый молодой человек в рясе.

– Мы выполним все формальности по оформлению дома. Также мы знаем, что вы дали согласие исполнять просьбу княгини. Ежели вам что-то потребуется срочно, то вот для экстренной связи вам фонарь. Ставьте у окна с южной стороны. Он сильный. Через три месяца я буду менять аккумулятор. Вот эта кнопка – красный свет. Значит – тревога. Через 15 минут наши люди будут у вас. Другая кнопка – зеленая. Ее можно не включать. Княгине она нужна была для сообщения – все в порядке, я здорова.

Ежели приедут от семьи Годуновых, то я приеду вместе с ними и вам никакого беспокойства не будет.

Через три дня похороны княгини в Лавре. В родовой усыпальнице Годуновых. Приезжайте к 12 часам дня. Стойте у святого источника, к вам подойдут.

Ну, Бог вас храни…

Далее княгиню тихонько вынесли. Во дворе стоял Леонид. Кот вышел на крыльцо, он далее не пошел. Снова ушел в дом. Вот так я и стал вместе с котом жить в этой маленькой избушке близ церкви Рождества Богородицы, где в одном из приделов был похоронен капитан лейб-гвардии Волынского полка князь Петр Годунов.