квадратная пуля, надламывая висок,
разваливает мир на звенящие глыбы,
они рассыпаются в стеклопесок,
и из глаз уплывают зеркальные медлительные рыбы.
на пламя свечи из отверстия рта выползает белая мышь —
в теле отключается внутреннее освещение,
тишина проникает откуда-то с крыш —
откинувшись, слушаешь земное вращение.
встаешь и уходишь, оставляя тело в убитом пальто,
покидаешь свой необитаемый раздавленный корпус.
бежать скорее, чтоб тебя здесь не встретил никто.
распахиваешь дверь – за дверью открытый космос.
наконец эти организмы улеглись в свои постели,
в них теперь затухает пищеварительный процесс,
и в каждом отдельно взятом теле
начинается действие потовыделительных желез.
пока они спят, проведем инвентаризацию:
номер первый – елена николаевна семидесяти трех лет,
ей снится бомбежка в эвакуацию,
станция, затянутая дымом пожаренных ею сегодня котлет.
номер второй – василий алексеевич отсутствует в кровати,
он попал в притяжение трех трельяжных зеркал
и ныряет в них перед сном в сатиновых трусах и халате,
оставляя на тумбочке со вставными челюстями
и кипяченой водою бокал.
номер третий – александра ивановна кусаема клопами,
номер четвертый – иван алексеевич видит незрячие сны,
номер пятый – гена, алкоголь в нем блуждает кругами
и мутные страсти его никому не ясны.
номер шестой – нина включает телевизор тем же жестом,
каким расстегивает молнию на юбке,
артист калягин, пробегая по слизистой оболочке ее глаза,
скатывается слезой по щеке,
она сидит на диване в позе человека в прохудившейся шлюпке,
в кофточке поверх комбинации, со спущенной петлей на чулке.
ее лицо – любительская перерисовка по клеточкам
с неизвестного оригинала,
полустершиеся линии обведены химическим карандашом,
и мое воображение замирает, когда после передач
общесоюзного канала
она посреди комнаты раздевается и ложится
в постель нагишом…
в замерзшем воздухе твердеют облака
и невесомость, избегая веса,
срывается с высот в летейские луга —
смотри: вверху болтается оборванная леса.
тогда земля притягивает свет
и намагничивает этим светом окна,
встает моя жена, включает в спальне свет.
не топят. холодно. который час? четыре ровно.
ложится. гасит свет. во тьме под утро жидкой
фоточувствительное плавает пятно
и проявляет свет, влетающий в окно,
на негативе сна семейные пожитки.
как сквозь систему линз, пройдя сквозь толщу снов,
они сливаются в обуглившемся свете
в пейзаж взорвавшихся деревьев и кустов
под солнцем в полиэтиленовом пакете.
и в раскаленный свет запархивает моль,
и выпадает снег в закрытом помещении,
и, крик нагнав, крупицей станет боль,
и легкость возвратит при совмещении.
Он подает в тебе свой струнный голос,
на языке сыпучих миражей
тебе твою Он выдувает память,
в ушко игольное Он продевает космос,
всю эволюцию из клеточки дрожжей
Он повторит быстрей, чем бомба будет падать.
уходит Он и остается пепел,
из пепельниц напополам с бычками
закручиваться начинают вихри,
их в купол сердца ввинчивает ветер,
размешивая в темноте смычками,
и видимость распарывает выкрик.
а манит Он покоем или светом,
судьбу изображает снегопадом,
мытарства заменяет осязаньем
и, делая прозрачными предметы,
затепливает в них свои лампады,
и наделяет чувством и сознаньем.
мы думали еще до своего рожденья,
предусмотрительно расфасовали чувства,
но в реку времени вошли, и развалились
египетские пирамиды правды —
нельзя их строить из съестных припасов
и правду выводить из гастронома —
она ведь не наземное строенье,
она ведь изоморфна пустоте.
она есть только в чертежах и схемах,
и если завернуть ее в газеты,
то пятнами на ней проступит совесть
и заведутся в чертежах клопы.
предусмотрительно душа вошла в предметы,
вдохнув в них полноту и невесомость,
изъятую из глаз разрозненной толпы.
в процессе жизни гасятся детали,
и остаются в комнате потухшей
под койкой две щекастые гантели
и в зеркале мальчишеские уши,
и майка промокашечного цвета,
через которую просвечивают окна,
которые морщит и комкает от ветра,
который вырывается с шипеньем
из четырех конфорок газовой плиты.
еще из-под двери, прикрытой плотно,
сквозит полоска света или пенья:
там ангелы поют, вдевая свет в иголку,
и там растут бумажные цветы.
в замочной скважине торчит оттуда ключ,
но видно облака в дверную щелку,
и эту дверь, ведущую на небо,
с той стороны обугливает свет.
с той стороны не наступает ночь,
а с этой – пыльный воздух щиплет нёбо,
когда садишься, кожаное кресло
вдруг издает туберкулезный свист.
и если в комнату опять впадает время,
то кресло опрокинь и сам садись на весла,
и в кресле кожаном ты поплывешь навстречу,
вверх по теченью, рассекая пламя
настольной лампы в рое мошкары,
поставленной в неосвещенный вечер…
сон расположен вдоль метрической шкалы,
он снится женщине, уснувшей за столом,
подставившей настольной лампе щеку,
над нею плавится стеклянный абажур,
сон каплет закипающим стеклом,
она во сне сбивается со счета
и просыпается. ей снится коридор,
ей снится офицер морского флота:
высокий лоб напоминает глобус
с ранением на тихом океане.
ей снится крепдешиновое платье
и столик в прибалтийском ресторане.
потом ей снится собственное тело
в проекции, как корабельный корпус,
со схемой органов устроенных в примате,
опутанных системой капилляров
с расчетной мощность в каких-то там ноль целых…
весь этот механизм, изъятый из футляров,
разложенный в гостиничной кровати,
сперва пульсирует, как водяная помпа,
а после курит в ситцевом халате,
испытывая чувство в форме ромба…
фрагмент души, разобранной на части,
среди болтов развинченной судьбы
валяется в траве, растущей у санчасти,
пригретый солнцем, сорванным с резьбы.
еще хранит футболка форму тела,
продавленного кедою корейской:
прошел футбол, оставив лужи мела,
и задышал озон кирзой армейской.
здесь чьи-то голоса еще звучат отдельно,
на тонких проводах прикручены к забору,
и каждая деталь отчетлива предельно,
попав в наклонный взгляд, утративший опору.
но весь пейзаж сложив в брезентовый мешок,
ты смотришь со спины на собственные уши:
на нежные хрящи, на вздыбленный пушок,
а на просвет они – рельеф девонской суши.
ты узнаешь себя при взгляде со спины,
ты узнаешь в своем лице чужие лица,
несешь из булочной батон чужой вины
и прежде, чем забыть, ты должен отразиться
в разбитом зеркале, в заплаканных глазах,
в какой-то детской заводной модели,
на разный лад в бесполых голосах,
запутаться пушинкой в волосах
и все глядеть в себя, и целить мимо цели.
и открывать себя, как перочинный нож,
жизнь складывать, как веер или ширму,
и зажигать свечу, входя в погасший дождь —
перегорели пробки, валяется крепеж
и ночь всосалась в спущенную шину.
что забывал язык, то вспоминала речь,
и пустоту сместив, до слуха доносила,
как коротковолновая пульсировала ночь,
и в ней взбухала мышечная сила.
и мышцу темноты с пунктирами огней,
которую к земле пришили электрички,
слух вдруг нащупывал и зависал над ней,
качаясь на волне эфирной переклички.
и не было границ, отодвигавших сон,
на метаязыке калякали светила,
и плыл по гребням волн космический ясон,
руки не отнимая от кормила.
О проекте
О подписке