Работа эта подвернулась Жене случайно, ее сосватала сюда подружка с филфака, которая уходила в декрет, а Женя как раз из декрета выходила и искала что-то временное, пока не подрастет Гриша. Редакция располагалась очень удобно, три остановки на метро по ее ветке, что было большим плюсом – Андрей, например, мотался в институт на другой конец Москвы c двумя пересадками. А один раз в неделю тексты и вовсе можно было брать на дом и в редакцию не приезжать.
Поначалу предполагалось, что Женя будет работать редактором в отделе иностранной литературы, но в последний момент планы наверху перекроили, кто-то кого-то потеснил, и Женино место забрал себе общественно-политический отдел, а Жене предложили корректорскую ставку. Она поколебалась, но все-таки пошла, потому что полагала, что проработает здесь недолго, пока Гриша не привыкнет к саду, а она не найдет что-нибудь по душе.
И вот уже третий год Женя сидела в тесной корректорской на первом этаже издательства и вычитывала, сверяла, сводила и правила тоску смертную: брошюры об успехах передовиков животноводства в Алтайском крае, пособия по политической работе среди водителей автобазы № 1 Липецкого стройтреста, отчеты о борьбе за успешное выполнение планов и обязательств последнего года пятилетки. Иностранной литературы им перепадало совсем мало, тот отдел почему-то предпочитал работать с внештатными корректорами.
Хуже всего были еженедельные информационные бюллетени, которые направлялись в библиотеки партийных комитетов по всей стране и вряд ли вообще открывались кем-либо после того, как их вычитывала Женя. Тексты эти были написаны таким казенным, таким железобетонным языком, что у Жени сводило челюсть: в обстановке высокого политического подъема, под знаком мобилизации всех резервов, в авангарде социалистического соревнования, обеспечение ритмичного выполнения задания по укреплению. Ей хотелось добежать до редакторской в конце коридора, заколотить в дверь и прокричать, что ни один человек не разговаривает так, даже роботы и те наверняка изъясняются более живым языком. Она, Женя, уж точно отредактировала бы лучше, да господи, она бы написала лучше.
Женя писала с тех пор, как себя помнила. Маленькой толстощекой девочкой она расхаживала по квартире с блокнотом и ручкой, наблюдала за домочадцами и записывала происходящее. Любая прогулка во дворе, любой поход в зоопарк с отцом или в театр с мамой, даже проезд в общественном транспорте, то еще событие, – все находило отражение в Жениных очерках. В темноте зрительного зала, перед клеткой гориллы или облокотившись на заиндевелое окно трамвая, Женя сосредоточенно водила ручкой по бумаге, фиксировала увиденное. Хотя зимой она носила с собой простой карандаш – на морозе чернила замерзали.
Еще Женя задавала вопросы. Начиналось все с обычных детских почемучек – почему нужно спать, почему небо нельзя потрогать, что означают цифры в головке сыра, – а потом пошли более серьезные темы: почему папа слушает радио на сломанной спидоле, которая все время шипит и булькает, так что почти ничего не слышно, хотя на кухне есть другой приемник, исправный, по которому передают музыку, или почему, когда маме дали от больницы путевку в Болгарию, она не взяла с собой папу и сказала тете Эммочке, что двоих не выпустят – а кто не выпустит и почему? Родители отвечали уклончиво, обещали объяснить все, когда Женя чуть-чуть подрастет, а пока что заклинали ее ни о чем таком за пределами дома не заговаривать.
Однажды в трамвае она заметила усатого дядьку, сидящего на месте, предназначенном для беременных женщин, лиц пожилого возраста и инвалидов. На беременную женщину тот похож не был, для пенсионера – слишком молод. Женя подошла к нему, придерживаясь одной рукой за поручни, а в другой сжимая блокнот, и без каких-либо расшаркиваний, но при этом все же вежливо и учтиво, спросила:
– Скажите, пожалуйста, вы инвалид?
– Чего? – нахмурился дядька. – Нет, не инвалид я.
Женя чиркнула что-то в блокноте.
– А почему же вы сидите на этом месте?
Когда к родителям приходили гости, Женя забиралась с ногами на кресло, стоявшее в большой комнате в углу, и, положив тетрадь на согнутые мостиком колени, точно так же как Гриша сидел на удобе, конспектировала сказанное. Мама смеялась:
– Женя у нас журналистом будет. Смотрите, как она всех нас взяла на карандаш.
Гости соглашались, поднимали бокалы, пили за Женино блестящее будущее, а Женя записывала: «Журналист. Чокаются. Пьют вино».
Но когда в конце девятого класса зашла речь об институте, и Женя обронила, что на журфак, кроме обычных экзаменов, нужно пройти еще какой-то творческий конкурс, мама опрокинула на нее ушат холодной воды.
– Какой журфак? – ужаснулась она. – Окстись, Евгения! Мы в какой стране живем. Ты в газетах хоть слово правды видела? А по телевизору? Разве что прогноз погоды, да и то вечно обещают солнце, а потом как ливанет…
Женя глядела ошарашенно, глаза ее заблестели.
– Да ты что, Женюш, даже не думай, – смягчилась мама. – Врать с утра до вечера ты и сама не сможешь, даже если очень постараешься. Смотри на меня, я удаляю гланды, ковыряюсь в носах – может, не предел мечтаний, зато от всей этой дури подальше.
– Мам, а почему же вы мне раньше это не сказали? – возмутилась Женя, еле сдерживая слезы. – Пап, почему?
– Мы шутили, Жень, это ж очевидно, – пожал плечами папа. – Мы были уверены, что ты сама все понимаешь, умная девочка.
Женя побежала рыдать в свою комнату. Она чувствовала себя глубоко обманутой, преданной. Почему они сказали только сейчас? Почему разрешили ей мечтать все эти годы? Зачем называли ее журналистом?
Что ей оставалось? Ни к медицине, как мама, ни к точным наукам, как отец, пока еще живой, но уже перенесший первый инфаркт, никакой склонности Женя не имела, она была гуманитарием до мозга и костей, так что на семейном совете, который на самом деле был не советом, а скорее маминым монологом, было решено, что Женя будет подавать документы на филфак, самое близкое к осрамленному журфаку.
Женя поступила на классическое отделение и училась, надо сказать, с удовольствием, даже с азартом, может, и права была мама. Запоем читала все немыслимые филфаковские объемы от Еврипида до Вергилия, от которых другие студенты только стонали, выучила латынь, древнегреческий и новогреческий и диплом по поэзии Горация написала блестяще. Завкафедрой прочил ей большое научное будущее, но аспирантуру пришлось отложить: Гриша уже был на подходе.
И вот теперь Женя скользила по строкам цепким натренированным взглядом и вылавливала опечатки, повторы, расставляла на полях корректорские значки, лишь очень отдаленно напоминавшие греческий алфавит, – замена, выкидка, вставка, перенос, курсив, абзац, – один авторский лист за другим. Так получилось.
Дни были похожи друг на друга, и единственным развлечением на работе были перебранки между двумя старшими корректорами – Ириной, надменной дамочкой с филфака, которая на первом курсе вела у Жени семинар по практической стилистике, и Вероникой, крепкой во всех отношениях теткой из менее престижного полиграфического. Спорили они яростно – о расстановке запятых, дефисе и многоточии. Последний раз схлестнулись из-за словосочетания «вместе взятое», которое, по Ирининому мнению, обособлять было ни в коем случае нельзя, так как это устойчивое выражение. Вероника же трясла в воздухе справочниками Розенталя и кричала так, что в коридоре было слышно, что не обособить будет просто преступлением.
В издательстве, конечно, были неоспоримые преимущества. Зарплата младшего корректора была ерундовая, впрочем, как и везде, и на пару сапог в «Польской моде» Жене пришлось копить несколько месяцев, но зато давали путевки в профсоюзный санаторий в Адлер, недорогие, а Грише так вообще бесплатные, продуктовые наборы раз в месяц, в которых попадалась печень трески и минтаевая икра. Если Гриша болел, очень выручали домашние дни.
Научный руководитель звал было Женю вернуться в университет, но Гораций ее больше не интересовал. Поначалу Женя еще мечтала найти другую работу, потом – хотя бы получить в издательстве редакторскую ставку, но ставки все не было, или, может, Женя была недостаточно настойчива в своем поиске. А последнее время она уже ни о чем не мечтала, а просто смотрела в окно, наблюдала, как семенили по своим делам прохожие, стремились куда-то в отличие от нее, и набиралась сил и терпения, чтобы приступить к очередному информационному бюллетеню.
Выздоровев после затяжной непонятной болезни, Гриша пошел в сад один, без Моцарта, и это был уже совсем другой ребенок.
Он совсем замкнулся в себе и только и делал, что читал. Если раньше он говорил не переставая, обсуждая с Женей прочитанное, то теперь общался неохотно, скрываясь от всех в удобе с книжкой в руках. Смеялся он редко, а если и улыбался, то совсем тускло, и на щеках больше не играли ямочки.
Женя все думала, чем же можно порадовать мальчика – день рождения еще не скоро, и до Нового года еще далеко. Она даже сама не поняла, как ей пришла в голову эта идея про волшебное дерево – видимо, просто очень хотелось чуда. Андрей затею одобрил, а вот мама, как всегда, скривила лицо и в очередной раз известила Женю о том, что потакание ребенку ни до чего хорошего не доведет.
Теперь по пятницам, когда Женя забирала Гришу из садика, они шли не прямо, как обычно, домой, а сворачивали налево, где вокруг пруда был разбит небольшой парк. Гриша сразу вырывался из рук и бежал к самому дальнему дереву, большому, развесистому клену. На самом деле это были даже два дерева, два ствола, сросшиеся у корня, и поэтому еще лучше подходили для Жениного замысла.
– Мама, мама, давай быстрей! – кричал Гриша. – Я уже тут.
Женя прибавляла шагу, становилась рядом с сыном, брала его нетерпеливую руку в свою и слушала, как он торжественно, будто со сцены, произносил волшебные слова.
– Дорогое волшебное дерево! Я обещаю, что буду слушаться маму, папу и бабушку! Подари мне, пожалуйста, какой-нибудь подарок.
Он снова вырывался из Жениной руки и начинал шарить под деревом, искать. С первого раза он ничего не находил, страшно расстраивался, и тогда Женя советовала ему посмотреть, например, вон там, чуть поодаль, в траве, или, может, за камнем, вон смотри, а вдруг там что-то лежит? Гриша сразу же бежал по подсказке, и у Жени образовывалась пара секунд, чтобы присесть и, заведя руки за спину, аккуратно подложить под дерево какой-то подарочек: шоколадку, набор воздушных шаров, а если уж очень везло и она успевала заскочить во время обеденного перерыва в «Продукты» около работы, то пачку апельсиновой жвачки в оранжевой упаковке.
Гриша возвращался под дерево несолоно хлебавши, уже готовый расплакаться, а потом «Ой, мам, смотри!», и находил на самом видном месте сюрприз.
Радость, правда, быстро выветривалась, и когда они доходили до дома и шоколадка была съедена, или же все пять пластинок жвачки изжеваны, мальчик снова мрачнел.
– Мам, нет никакого волшебного дерева, – говорил он, нахмурив брови и сжав кулаки. – Это ты все подарки подкладываешь.
– Ну ты же видел, что я ничего не подкладывала, я стояла рядом с тобой.
– Значит, папа или кто-то еще. Мы вчера на прогулке ходили на пруд, я повел всех к волшебному дереву. Мы под ним целый час стояли, просили, волшебные слова говорили, но никаких подарков не было, и надо мной все смеялись… Нет никакого волшебного дерева, – повторял он, залезал на свой удоб и закрывался от всех книгой.
Как-то перед Новым годом Женя вышла с работы и увидела возле «Продуктов» длинную очередь, которая тянулась аж до конца здания. Давали бананы. Бананы! Для Гриши!
Она встала в хвост очереди, ей сразу же всучили ручку и велели записать на руке свой номер. Чернила, конечно, от холода замерзли, ничего не выходило, очередь ругалась, пока наконец высокий мужчина в черном пальто, вставший за Женей, не вынул из своего потертого дипломата фиолетовый фломастер. Ледяными от холода руками Женя написала на тыльной стороне ладони число 62.
Почти час простояла она на морозе, заледенела и все гадала: повезет – не повезет, достанется – не достанется. Когда наконец подошла очередь, выяснилось, что бананов осталось всего три связки, и Женя постыдилась взять больше одной, пожалела мужчину с фломастером.
Дома она положила бананы в кастрюлю, в самый дальний и темный угол шкафа, на дозрев. Андрея с мамой предупредила, чтобы бананы никто не ел и ни в коем случае Грише не показывал.
Первой мыслью, конечно, было приберечь их до Нового года, но за десять дней они бы перезрели, испортились, так что Женя решила, что бананы Грише подарит волшебное дерево.
В тот день она забрала его пораньше – нужно было съездить в поликлинику. Перед тем как зайти в сад, Женя свернула к пруду и, убедившись, что вокруг никого нет, положила связку спелых уже бананов в сугроб под ничего не ведающий о своих волшебных свойствах клен, припорошила сверху снегом, чтобы не было видно, и со всех ног побежала в садик – боялась, что найдут, и тогда пиши пропало.
– Как он сегодня, Татьяна Сергеевна? – Женя задала воспитательнице уже ставший дежурным вопрос.
– Да все так же: сидит за ширмой, читает, даже елку наряжать не захотел.
Женя только вздохнула в ответ.
Как всегда, она запарилась в раздевалке, пока ждала Гришу. Он долго не шел к ней, потому что пребывал в джунглях, где Маугли как раз похитили бандерлоги, и того нельзя было оставить одного в такой опасный момент, потом одевался, искал шарф, никак не мог попасть ногой в сапог. А Женя все подгоняла, боялась, как бы не украли бананы.
Когда дошли до пруда, уже стемнело. Клен стоял по колено в сугробе, и в свете фонаря снег под ним блестел и переливался.
Гриша еще издали протараторил волшебные слова, быстро обнаружил то место, где сугроб лежал неровно, подошел, аккуратно раздвинул варежками снег и застыл. Несколько секунд он стоял как вкопанный, не двигался и, как показалось Жене, даже не дышал. Наконец он нагнулся и выудил из-под снега связку бананов.
– Мама, смотри – бананы! – полушепотом проговорил Гриша. – Зимой!
– Вот это да!
– Настоящие бананы! Это волшебное дерево, точно, оно!
Женя смотрела, как радовался мальчик, и не могла нарадоваться сама, только надеялась, что он не съест все бананы сразу, а растянет удовольствие. В связке было семь штук, если есть по банану в день, то хватит на целую неделю, почти до Нового года. А там уже праздники, елка, Дед Мороз.
Гриша, словно угадав ее мысли, прижал бананы к своей коричневой шубке, которая становилась ему маловата – Женя уже несколько раз собиралась съездить в «Детский мир», но все никак не было времени, – и сказал серьезным тоном:
– Я не сразу, я потом.
Медленным шагом, чтобы продлить радость момента, они брели до трамвайной остановки, и Гриша все бормотал себе под нос:
– Бананы. Зимой. Зимой. Бананы.
Он даже не вспомнил о том, что в поликлинику они ехали не от хорошей жизни, а чтобы сделать прививку, и что утром из-за этого были слезы.
Им повезло, трамвай приехал из двух вагонов, и Жене даже удалось сесть – на одно из трех сидений в самом конце вагона, около таблички с цифрой «26», примерзшей к заиндевевшему стеклу. «Как в очереди за бананами, только наоборот», – подумала она.
Гриша встал рядом. Он стянул варежки – те повисли на резинках, как игрушки на елке, – и, выбрав самый зрелый банан, принялся счищать с него кожуру. Потом сделал глубокий вдох, зажмурился зачем-то и откусил.
– Так вкусно, мам, – сказал он, открывая глаза. – Какое доброе волшебное дерево. Как оно только нашло бананы зимой.
Женя улыбнулась. Волшебное дерево очень долго стояло в очереди, ответила она про себя, с номером на руке, чуть ноги не отморозило, потом долго отогревало их в метро, как же больно было. Но теперь волшебное дерево страшно радо.
Гриша тем временем торжественно отдал Жене кожуру и оторвал от связки еще один банан. Ну хорошо, еще один, решила Женя, пусть съест еще один. Останется пять – на пять дней.
– Мам.
О проекте
О подписке