Он попивал свое пивко и рассуждал. Ты, мать, просто не представляешь, кто туда ко мне на поклон приходит! На черных лимузинах подъезжают! Хочу – одарю, хочу – подсолёный кукиш покажу. На днях сотрудник Сергея наведался.

– Сейчас бы ты, Мурочка, докторскую уже написал!

– Да на кой она мне?! Чтобы задницы академиков лизать?! Я теперь сам себе хозяин. И сыт, и у тебя все есть, еще и своего сутенёра кормишь…

– Загубили талант, – вздыхает Серафима несколько притворно.

– И в моём деле талант нужен.

– Верно, Мурочка, верно.

– Ты не представляешь, как морда у Феоктистова вытянулась, когда я ему признался, что мое любимое произведение все-таки «Мастер и Маргарита»! – Мура тоненько захихикал. Вообще-то он обожал с детства Юлиана Семенова, оттого старший сын Антона Андреевича представлялся ему этаким Вихрем из старого фильма или даже самим Штирлицем мирного времени, внушая наравне с уважением еще и завистливое восхищение.

– Ну, старик, как там у вас, ё-мое, есть профессиональные тайны?

– Ты, парень, сам все понимаешь. Раскрыли тут одно дельце, взяли резидента. Вот истечёт срок – десять лет – можно будет и рассказать. Сложная была работенка. Да, всё-таки раскрыли!

Главное – значительная интонация. Дай им фактик, ну два от силы, остальное – присочини, будут кормить, поить, на руках носить.

– Пей, пей пивко, Серега, – сладко потчевал Мура, – так ты говоришь – сложное дело? С гостайной связанное?

– Вот уйду на свободу, сяду и напишу воспоминания. Много есть чего порассказать.

– Везёт тебе, – шмыгал носом Мура, – один мой одноклассник тоже работать у вас хотел, зрение подкачало, не взяли.

– Я же бывший спортсмен.

– У тебя первый? Или ты был кандидат в мастера?

– Эге!

– Слушай, а правду говорят, у вас там такие таблетки есть – трахнулся, выпил, и чем бы баба не болела, ты не заразишься. Если есть – достань, а?

– Там всё по счету.

– А тебе давали? Да?

***

Подружку, которую притащил и чей смех услыхала Наталья, Сергей накормил бутербродами.

– Ты чего так громко хохочешь, сумасшедшая? – спросил, моргая полусонно. Выпил он предостаточно.

– А чего, граф, нельзя?

Он глянул на нее ошалело: откуда бы ей знать его школьное прозвище. Но уже хотелось спать, спать. Или – еще выпить. Пожалуй, надо дерябнуть. После тридцать четвертой рюмки трезвеешь. Шутка. Он на полусогнутых вылез на веранду, открыл шкаф, скрипнула дверца. Бесшумно из-под шкафа выкатился котёнок. Перевернулся на другой бок спящий Кирилл. Чего только сын мой не лицезреет. Так вдруг подумалось. Но чего только не довелось увидеть ему самому! Отец был женат не три раза, если вообще считать Серафиму, как-то сказал он Митьке, а тридцать три. Кстати, на тридцать четвертой рюмке… Или опосля ея? И вообще – считать ли Серафиму? И я заставал отца так, что лучше не вспоминать. Правда, потом и он меня случайно подлавливал. Даже ему было неловко. Как-то с такой застукал – жуть! Патологоанатом. Любила всем этим заниматься в резиновых перчатках. Баба была явно не для моих слабых нервов. Ей бы каменотеса или мясника. Только ты у нас, Митька, херувимчиком прикидываешься, а вон какие чёрные круги под глазами. С чего бы, а? Скажи, скажи, не стесняйся!

Эге! А бутылки нет. Он вернулся в комнату. Вот, пьян, а стулья все на своих местах, как солдаты. Ать-два. Не хочу я ничего, в том смысле что напился, давай-ка лучше… Она обвила его руками, шепнула, что стоит пойти на террасу, здесь душно.

Где это я ее выкопал, такую славненькую? Он подумал вслух, и она рассмеялась. Ать-два. Ать-два. Споткнулась о табуретку. Шшш! Разбудишь сына. А таким, как ты, нельзя иметь сыновей. Всё смеешься? Смотри у меня.

На террасе она задрожала, обними скорее, зашептала, обними же. Тепленькая такая, ну, как ребенок, ночные путанки, они такие мяконькие; она приникла к нему, он сел на старый стул, не выпуская из цепких пальцев ее кругленького локотка, она – к нему на колени, вскинула торопливо юбчонку, а под ней ничего! Купальник был мокрый, сняла, горячо шепнула ему в ухо. О, здорово, а ты ловкая, подруженька. Ну? Полувопросительно, полувластно, с хриплым смешком. Эге. Она впилась в его острые кривые зубы. Пушистенькая хищница ночи. Оторвалась. Ну и где? Он у меня, кстати, не так плох…

О… Черт! Носит же Наталью по ночам!

Наталья ойкнула, заметалась: то ли обратно идти в дом, то ли по тропинке туда, куда и направлялась?

А пусть смотрит! Лунный свет воровато нырнул в тёмный омуток, окружённый прохладным незагорелым атласом. И, ткнув ему в шею горячей босою ступней, она быстро закинула ногу ему за спину. Скалолазочка, чёрт ее дери. Он убрал руку. Ну?! Хрипло. Чего он у тебя там?! Взвизгнула вдруг, точно гарпия…

– Сядь нормально, – осердился он, – это моя сеструха.

Наталья, ежась – холодные капли первой еще ночной росы слетали на неё с кустов, – пробежала по тропинке обратно. Она ничего не сказала, и Сергей промолчал. Притихла и опустившая смуглую ногу ночная девица… Крупные, крупные звезды над крышами дачных домов и дальний одинокий лай бессонного пса.

Ничего не получилось. Он проводил подружку до её хибарки – она гостила у знакомых – чмокнул в щеку: не сердись, малышка. Она повернулась к нему, сверкнула злыми пустыми глазами, выдохнула: не сестра была, не ври!

Он подождал. Калитка, впуская её, ржаво пискнула и замолкла. Потом присвистнула дверь домишки. И хлопнула напоследок.

Не унывай, парень, сказал он сам себе, нам всем в привычку рисковать! Умейте проигрывать, граф! И вспомнил: он сам рассказал ей – когда, оторвав её от вялой, ленивой подруги, вел между домов – анекдот про утонченного графа, с надеждой вопрошающего после первой брачной ночи: «Графиня, я надеюсь, вы беременны?» – «Ах, боже мой, граф, – пугается она, – но я слышала, что не всегда так получается с первого раза». «Боже мой! – восклицает граф горестно. – Неужели мне еще раз придется повторять сии гнусные телодвижения?!»

Он захохотал и сутуло, быстро, мелкими шажками побежал к дачке. Утром он вспомнил, что «Под пеньком» должно явно что-то оставаться, заторопился, смотался туда, выпил рюмашку, выпил другую, и, вернувшись за Кириллом, уже вместе с ним, поскакал, как серенький козлик – за грибами.

Он срезал влажные грибы и скрипуче орал: «Вот как, вот как, тру-ля-ля-ля!»

Вот как, вот как, тру-ля-ля-ля.

* * *

А Ритка заметила: после каждой её измены заболевает Кристинка. Странная картина: температурная свечка до тридцати девяти и выше! Кристинка металась сначала, потом затихала, глазки её глядели почти бессмысленно; всегда такая живая, подвижная прямо, как ртуть, сейчас она лежала покорно, тихо, точно вот-вот душа её нежная покинет маленькое ослабшее тельце. Господи, только бы она не умерла! – молила Ритка. Всю ночь просиживала она над ребенком, девочку часто рвало, она меняла ей простынки, приносила в чашечке водички, чуть ли не выла над родной постелькой.

Всю ночь она курила, выходила на балкон, всю ночь заваривала и пила кофе. К утру девочка засыпала, а к обеду следующего дня уже бегала, смеющаяся, резвая, шаловливая – будто ничего такого страшного и не было совсем. Не болела она, не мучилась бедная, изможденная мать, валившаяся с ног от недосыпа.

– Я в тебя вкладываю своё здоровье! – выговаривала ей Ритка сурово. – Ты съедаешь меня, съедаешь!

Девочка не понимала.

Митя сделал с ребенка несколько набросков. Ритке не понравилось.

– Нарисуй Кристинку в платье, которое Леня купил, финское платьице такое, мы еще гуляли, помнишь, в парк аттракционов её водили в нём? Зачем ты её рисуешь в майке?

– В майке нужно рисовать Майку, – пробормотал он, прощая непонимание.

– Какую еще Майку?

Видимо, он уже привязался к ней, даже порой скучал, если она не звонила дня два: Рита же нарочно порой не звонила – боялась надоесть. Юлия Николаевна ей по секрету сказала: «Бойся только, девочка, его пресыщения. Он нуждается в новом. Ты должна всегда быть разной».

И она старалась. Пыталась и ревность вызвать – не получилось. Все её настырные намеки на какого-то черноглазого и чернобородого он просто пропустил мимо ушей. Между прочим, через некоторое время вспомнил и пожалел: надо было подыграть. Пусть бы смешная обрадовалась, что он ревнует. Митя не любил разбивать иллюзии, а маленькая Ритка так сильно в иллюзиях нуждалась.

– И не думай, дорогая моя девочка, его женить. Твой Леня – муж, семьянин, он для тебя – опора, стена, а Митя – только художник. Ему самому нужна опора, его нужно терпеть, о нём нужно заботиться. А у тебя Кристина…

– Что вы, Юлия Николаевна, я все понимаю. Но Митю я люблю.

– А его, Митю, и нельзя не любить.

Они рассматривали семейный альбом: вот Мите годик, его держит на руках Анечка, нет, нет, он не похож на мать, а жаль, да, пожалуй, только мягким взором, мягким взором? Ты, девочка моя, не идеализируй, в с я к и й он, порой так поглядит – волк, помню, в годы послевоенные, может, сразу в сорок шестом, зашла я как-то в зоопарк, наверное, с годовалой Анечкой, а может и для газеты, что-то нужно было написать, я рано начала там работать, подошла к клетке с волком, тот сидел, вытянувшись, смотрел вдаль, в степь свою, наверное, любимую, далекую, меня он и не заметил, своими светлыми прозрачными глазами туда, туда глядел, меня мороз по коже продрал – сквозь меня смотрел.

Не считай уж Митю таким ангелом, хотя чист, честен, по-ангельски честен… Да, вот он в первом классе, до четвертого класса, пока я следила, а он, видимо, меня немного побаивался, отличником был, потом решила – да ну, мальчишка, зачем ему одни пятерки? – и он съехал, а уже тогда много рисовал, и не так, как все, я даже тревожилась, какой-то необычный свой мир у него уже тогда был… А вот она… да, да, жена его, ну что ты – какая семья – поиграли и разбежались, и сама посуди, к чему бы ему такая дура?.. Красивая? Смазливая просто, поразилась я, сердечная, признаюсь тебе, его выбору, по-моему, чтобы самоутвердиться, он стеснительный был… Он?! …И не подумаешь. Порой и сейчас робок.

– Никогда бы не подумала!

Прадед его тоже робок был, может, Митя чем-то на него и похож, тот не способен был ничего делать на людях, отец-то прадеда был крупный священник, архиерей, не мог иметь детей, воспитал и усыновил племянника-сироту – моего деда, походил он на дядюшку своего, как две капли воды, злые люди поговаривали, что сын он его родной, а вовсе не племянник. Лгали. Хороший род – духовный, если бы не революция – было бы уже четыреста лет духовенства. Ну, правда, справедливости ради скажу – уже мой отец был атеистом, в отличие от брата своего двоюродного, протоиерея, говорят, он потом в Канаду уехал, так следы и затерялись, кто его знает – где его потомки?.. Да ты, права, девочка, сейчас многие своих находят, да уж его-то, конечно, давно нет – не до ста же лет он живет, а дети его, что они нам? Что мы им? …Отец-то мой отошел от священничества, занимался редакторской деятельностью в каком-то журнале, кажется, астрономическом. Я была девчонкой, когда он умер, а знаю только, что мама моя, Митина прабабка, была по отцу своему из рода польских дворян, всего лишенных и в Сибирь сосланных за польское восстание – правда, мать-то ее, моя бабушка, была русской, сибирячкой – дочерью иркутского мелкого чиновника – видишь, как судьба ведет?

– Митина жена? Да забудь ты о ней, Риточка, забудь, он уже давным-давно все забыл, как старый фильм какой-нибудь…

* * *

…Как во сне получилось. Господи. Как могло такое получиться?! Ведь брат, брат, а не просто… Оттолкнула уже в последний момент!

Оттолкнула!

Оттолкнула!

Оттолкнула!

А гнилостные эти поцелуи впечатались в душу. И на коже, по всему телу, точно вмятины с грязью. От его пальцев.

Наталья сидит у себя в кабинете. Понедельник. Больше она на дачу не сможет поехать никогда.

– Здравствуйте, Наталья Антоновна. Старушка. Не с её участка. Там болеет врач. Проходите, что беспокоит? Беспокоит все, доктор. Старость беспокоит. Близкая смерть беспокоит. Но больше всего не это – к этому привыкнуть можно – беспокоит, что вижу плохо. Слышу плохо. Но даже и не это больше всего – давление. Нет ли повышенного давления, доктор?

– Галя!

– Здесь я.

– Измерьте давление, будьте добры.

Медсестра Галя. Хорошая девка. Уходила от мужа, вернулась. Господи, ну как такое получилось?! Ведь брат!

– Спасибо, Наталья Антоновна.

– Не болейте.

Как получилось?

– Вы пойдете?

– Галя, сколько раз говорила, мы – на ты.

– Но когда вы с ними разговариваете, у вас такой вид, я сразу же забываю, что мы договаривались. Вы обедать пойдете?

– Вот опять. Нет, не пойду, плохо себя чувствую.

– Вот-вот, я и хотела сказать, что вы не в форме. Случилось что-нибудь?

– Да нет. Спала плохо.

– А…

– Иди, иди, Галя.

– Принести что-нибудь? Может, сока?

– Ладно, посмотри там.

– Ага.

Вообще-то совсем не спала. Как, как получилось? Да, Митька лег. Совесть чистая – сон хороший. А он попросил – посиди. Села. А сначала сняла купальник, мокрый ведь, надела шорты, маечку. Днем я так стесняюсь ходить: ноги кривоваты, маленькая грудь… Да, да, он тоже шёпотом: маленькая грудка какая у тебя, Татка, но до чего же ты хорошенькая, господи, люблю! Чушь! Алкогольный бред! Нет. Он налил вина. Вот, пьянка его во всём и виновата. Его пьянка? А я? Зачем пила? Зачем?! Пошли ещё в его кабачок, допили портвейн. Или что там было?..

– Можно?

– Входите, пожалуйста, Сергей Лаврентьевич. Имя мерзкое. Серый. Се-ре-нький.

– Вы знаете, что-то печень стала беспокоить.

Знал бы он – к о м у жалуется… Господи.

– И болит, болит.

– А настроение? – Недавно она прочитала в одной из новых работ, что болезнь печени может быть следствием депрессии и единственным её выраженным сигналом.

– Мерзкое, доктор.

И у меня. Слушать Сукачева.

– Так, так – больно?

– Да…

– Слегка увеличена. Ничего. Что-нибудь придумаем.

Придти домой – и в петлю.

– Так порой болит – хоть в петлю. Кто это сказал? А, он. Телепатия в действии.

– Ничего, ничего, пройдет.

– Какая вы хорошая женщина, доктор.

– Обыкновенная.

– Нет!

– Ладно, значит, после еды сразу минеральной. Лучше «Ессентуки». Слегка подогревайте… Я не ищу белых пятен на глобусе, господи, как это получилось, ну, шорты, шорты, какие, говорит, у тебя штанишки – отпад, почему не носишь днём? Ножки совсем чуть-чуть кривоватые. Так совсем – или чуть-чуть? Ты – дурёха. Зашли обратно в ограду. Давай я тебя в гамаке покачаю. Отец несколько дней назад прикрепил гамак к двум соснам. Лучше бы он этого не делал. Покачай. Ой, чуть не опрокинул. Слушай, Татка, ты ведь взрослая, а мне кажется, ты и целоваться-то не умеешь, у тебя и парня-то никогда не было! Ты ведь девственница, эге! Всё равно умею. Да брось ты. Умею! Продемонстрируй! Пожалуйста! А ещё! …ещё… нет, ещё! Говорил же – опрокину!.. говорил, глупая, глупая… ещё…

– Можно?

– Войдите?

– Это что же такое творится, Наталья Антоновна, не записывали к Вам, твердят – приходите завтра.

– Врач на соседнем участке болен – все ко мне. Как вы, Антонина Павловна?

– Ой, не спрашивайте!

– Должна я вас спрашивать.

Боже мой, забыть навсегда.

– Да, всё то же – и здесь вот…

Когда закрылась дверь за последним пациентом, она откинулась на спинку стула, достала сигарету, закурила. Белая, белая дверь. Белых пятен на глобусе. Вот привязалось. Белая, белая тварь. Это она.

М о ж н о л и т е п е р ь ж и т ь?!

А где Галя? Галя-то где? На столе банка с томатным соком. Вскрыть вены. Нет, слишком истерично. Я же сама отпустила её пораньше. Ничего не помню. Смерила себе давление: девяносто на шестьдесят. Опять закурила. Нет сил даже встать за пепельницей – пусть себе сыпется пепел в бумажку. Не сгорит. И так все уже сгорело. Как называют таких мужчин? Да. Подонки. Ее брат – подонок. Легче стало? Определение даёт успокоение. Назовешь болезнь – так вроде и вылечить можно. Врачебный самообман. Такой мальчик был в матросочке с синими глазами. Такая девочка была в вязаном костюмчике с детской сумочкой в руках. Такая жизнь была, бананы в магазинах. Бананы. Мать удрала. Отцу на все наплевать. Брат – подонок. Нет, лучше некоторых диагнозов не знать. Она…

Митя!

Вот и кончилось в с ё.

Митя – о, ужас! Митька-то выходил!!! Он же не знает, что оттолкнула, оттолкнула, всё-таки оттолкнула!

* * *

Если смотреть на Землю с высоты – Земля прекрасна. Издалека глядя на человека – не заметишь в нем недостатков. А если и заметишь, покажутся они его своеобразными достоинствами. Расстояние – необходимое условие для любви. Разлука с Россией пробуждала таланты. Оторванность от своих близких обостряет нежность. Так беседовал сам с собой Митя. И не совсем понимал, почему в разлуке с Риткой он её забывает, а чем чаще видит, тем сильнее привязывается. Все духовное усиливается разлукой, все плотское ослабляется. Он отошел от мольберта. Работа называлась «Луна, или Скудные радости бытия». Неплохо бы, кстати, сделать портрет отца. Митя задумался. В его зелёных глазах появилось то странное выражение, что так пугало порой его бабушку Юлию Николаевну: он смотрел сквозь… сквозь время, сквозь тебя, Рита, моя птичка, сквозь детей и грядущих внуков твоих, моя радость, сквозь собственное чувство к тебе…

Импульсивный и по-детски порывистый, Митя, однако, знал о себе многое – и о своей способности становиться точно бестелесным давным-давно догадывался. И, несмотря на все терзания сомневающегося рассудка, чувствовал он и то, что талантлив. Если на его холсте было яркое солнце, смотрящему невольно становилось жарко. Когда он делал портреты, ему не нужно было использовать фотографии – с фотографий писали некоторые члены их союза и даже, хуже того, со слайдов, спроецированных на холст, а самые продвинутые уже меняли проектор на компьютер.

Ему же достаточно было бросить точное цветовое пятно, а на бумагу – несколько мгновенных штрихов – и изображенный узнавался моментально, словно выхваченный из мглы вспышкой света. Наташа, увлекшаяся на одно время опытами по экстрасенсорике, подносила к его работам подвешенное на нити колечко: оно вращалось точно так, как над фотоснимками живых людей.

О своей судьбе, между тем, Митя никогда серьёзно не думал. Серьёзно – то есть сесть, взять тетрадь, составить план и прочая, прочая. Нет. Митя просто верил, что судьба – если жить, бессознательно подчиняясь глубинным ритмам жизни, – все расставит по местам. Рано или поздно, но обязательно в нужный миг спустится с неба то, что будет ему так необходимо. Он верил в удачу и не очень печалился, что местная организация художников почти отторгала его. Он нёс на себе печать легкого и как бы случайного, будто именно отпущенного ему свыше дарования, печать, неприемлемую ни там, где работа художника считалась делом государственным, вполне подвластным планированию и сознательным сверхзадачам, поставленным в ключе очередных деклараций, ни там, где она подчинялась только деньгам. В первом случае самой высокой оценкой таланта служили официальные премии, а во втором – бешеные гонорары. Митя не стремился к дружбе с представителями власти, как многие его собратья по кисти, хотя никакой ненависти к правящим кругам не испытывал. Его не влекло превращение в яростного «подпольщика», за которым с покровительственным одобрением следят зарубежные знатоки.

Всё, кроме искусства, было ему безразлично.

И к хоровому рёву толпы, восхищенному или негодующему, он был равнодушен.

О Митиной судьбе думала бабушка.

Она, кстати, совсем не умела рисовать, но прекрасно лепила. И не стала учиться ваянию по двум причинам – был страх, что с её происхождением высовываться в сталинское время опасно; но была причина и субъективная: слишком легко у неё все получалось, так легко, что, казалось, все так умеют, она даже некоторое время была убеждена, что дар её подобен умению ходить, говорить, есть, спать, и страшно удивилась, когда убедилась – большинство никакой такой способностью не обладают. Лепят в детстве. Играют в детстве – а разве её умение не игра? И дар заснул вместе со взрослением. Правда, куда-то тянуло её в молодости, она металась, рвалась, влюблялась, а, родив дочь, словно умерла. Она так и сказала Мите: «Я умерла в тридцать лет, родив твою мать. Жизнь женщины кончается вместе с рождением ребёнка. Меня не стало».

***