Не Ритка звонила – Мура. Наталья так удивилась, что сразу заговорила быстро-быстро: а, Мура, здравствуй, ну как ты, у меня столько пациентов. Пока не сообразила: Мура звонит зачем-то. Остановила поток слов. Покашляла в трубку. Пригласил её в гости вечером. Она хотела сразу отказаться, но что-то в голосе его насторожило. Больно тихо он говорил, просительно, и голос то ли подрагивал, то ли в телефонном аппарате помехи.

Никогда она не может отказать. Мягкая. Самой противно. Как тесто. Как пластилин. Она положила трубку, пошла понуро. Тётка продолжала возмущаться. К ней подключились другие – и уже скандал метался от стены к стене, норовя умчаться дальше и захватить весь коридор.

– Наталья Антоновна, опять вас! – её окликнули из регистратуры. Медсестры относились к ней с симпатией: не зазнаётся и на психику дисциплиной не давит. Доброжелательная, одним словом. Звонила на этот раз всё-таки Ритка. Всё нормально, она не придет, Митя нашёлся, привет.

– Привет, – она уронила на место трубку. Стояла молча и глядела, не видя, перед собой.

– Да что творится! Вы только посмотрите, посмотрите!

Крик вывел ее из задумчивости. Она с любопытством перевела взгляд и обнаружила рядом электрическую брюнетку, трясущую больничной карточкой. Регистраторши в белых колпаках и медсестричка, та, что позвала Наталью к телефону, обернули к негодующей свои невозмутимые лица.

– Что пишет врач: в горле слизистые чистые, миндалины не увеличены!

– Ну, так что? – вяло поинтересовалась медсестричка.

– Что такого?

– Все правильно, – закивали точно в немом кино регистраторши.

– А то такого – у меня миндалины удалили в тринадцать лет!!!

Наталья отвернулась и молча захохотала. Она поспешно сделала вид, что ищет чью-то поликлиническую карту среди разноцветных корешков, выстроившихся на полках. И когда крикливая пациентка ушла, медсестра Галя тоже просто покатилась со смеху. Они весело смеялись вдвоем. А белолицые регистраторши глядели на них строго, даже осуждающе глядели эти застывшие девы в накрахмаленных колпаках.

* * *

С Митей ничего особенного не произошло. Это слабые женщины, Юлия Николаевна и Ритуля, видели за каждым углом несущийся на него грузовик. Ритка и сестру заразила своим сумасшествием. Конечно, бабушка уже была один раз напугана судьбой, но сумела выстоять, выдержать и даже обратить свою страшную потерю в перевернутую боярскую шапку, куда полетели монеты сочувствия и жалости к бедной старухе. Юлия Николаевна любила читать пьесы. И жертвенная её любовь к внуку порой превращалась в королевский флаг, под которым выступала израненная флотилия. Пожалуй, Митина интуиция проникала часто слишком глубоко, и если бы не его доброе сердце, если бы не его доброе сердце, девочка моя, я бы его боялась! Сердце у него мягкое и нежное. Иногда он, бывает, взорвётся, но уже через час, покаянный, виноватый, жалостливый, приникает к моим старым ладоням. Он во всём и со всеми такой. Как-то одного старого бездаря, увенчанного лаврами, знакомого мне по моей журналистской работе, пожалел, ходил к нему, терпеливо выслушивал его бессмысленный, напыщенный бред, чтобы, когда старец, растаяв, уже готов был раскрыть объятия и написать рекомендацию ему в союз, с мастерской помочь, на выставку протолкнуть, взять да и выпалить ему правду-матку. И потом как он мучился, и ведь не тем, чудак, что так всё у него плохо клеится, а что старика обидел. Вот ведь он какой, наш Митя.

Юлия Николаевна перелистывала свой блокнот: сейчас я тебе найду, девочка, слова одного польского писателя, нет, кажется, жены писателя о нём, точно не скажу, но удивительно они подходят к Мите, так, так, вот тоже интересные выписки сделала из какой-то рукописи, он приносил, читал, а я за ним, о цветах: голубой – цвет правды, связан с религией, развивает чувствительность к музыке, успокаивает нервную систему, вылечивает лёгкие и благотворно действует на глаза. Интересно? Что вы, очень интересно. А фиолетовый, оказывается, мистический цвет. А вот ещё: если тебе вдруг станет страшно, ты в темноте идёшь, обратись к свету, попроси свет сопровождать тебя, защитить тебя… Нашла: «Творческая его природа, требующая всего нового, постоянных метаморфоз, странствий души и привязанности только к одному листу бумаги, вступала в неразрешимое противоречие с нежностью, которую, точно стеклодув, вдунула его мать в него, наделив его хрупкой, утонченной формой и слишком большой душой».

Как-то сказала я ему: ведь, наверное, хочется тебе, Митенька, уехать из нашего города, уезжай, ничего со мной, старухой, не случится, помогут добрые люди, и молока принесут, и хлеба кусок найдется!

…И, как ребенок, взглянула на меня такими беспомощными, наивными глазами. Ты присмотрись, присмотрись, Рита, у бабушки глаза пятилетней девочки.

– А в людях он, девочка моя, не разбирается совершенно.

Ощущал себя постоянным притворщиком: проходит сквозь них, но маскируется. Неловко ему выказывать, что он в них обнаруживает, под всеми их благожелательными улыбками и самоиллюзиями. Иногда злился на себя – не за что их всех жалеть, страдают-то они чаще всего из-за собственного тщеславия, из-за не взятых честолюбивых вершин, из-за того, что заглядывают завистливо за соседский забор. Жалеть?! Только за скудость. За бедность. За ничтожность. Дух мой не любит людей, как-то сказал он Ритке, но душа прощает и обнимает всех сирых мира сего.

Возможно, все душевные порывы предков Митиных, священников-миссионеров, сконцентрировались в нём, только помни, Рита, что свет, сконцентрировавшись в линзе, способен прожигать.

Если я прожигал – и обжигал – и сжигал – вины моей не было в этом. Так зачем же виню себя?..

Уверенный, что бабушка будет спокойно спать, считая, что внук на даче, и подзабыв о ри-ри, что означало ритуальный Ритин вечерний звонок (она всегда проверяла, на месте ли её принц), встретив случайно, возле собственного дома бывшую свою приятельницу, узенькую кареглазую Альмиру, он отправился к ней и провел у нее ночь.

«Вода на поверхности искрится, переливается, кажется легкомысленно-игривой, но глубина её способна и притянуть, и отпугнуть робких пловцов. И небо вроде вот оно, рядом, с беспечными кудряшками белых облачков, с желтым солнышком, точно из детского мультфильма, но всё выше, всё выше поднимается самолет, а нет небу конца, за облачными кудряшками снежные холмы, а дальше огромные поющие пространства, величественное безмолвие…»

Юлия Николаевна отложила книгу и задумалась.

***

Альмиру любил он год, он любил в ней свой образ Азии – её орнаменты и тонкие запястья, её шелковые ресницы, прикрывающие осторожные зрачки, её горловой крик несущегося наездника, её навязчивые пряные мелодии и то страстное зло, которое угадывалось под вежливо-сладкими улыбками и плавными движениями. Он звал Альмиру просто Азиаткой. Она была для него линией, красками, пластикой Азии. Он рисовал её очень много – и много любил. Он никогда ни к кому не возвращался, и, возможно, провел с ней нынешнюю ночь, только чтобы вспомнить запахи и цвета Азии своей души – так вспоминается что-то во сне, уже к полудню следующего дня полностью стираясь из памяти. И утром он шел к мольберту, чтобы не потерять мелодию линий, изогнутых, смуглых: музыкальные зигзаги в пору их страсти рисовались им на всех листочках совершенно автоматически. Наброски его, кстати, Инесса и её приятели сравнивали с рисунками Пикассо и графикой Анатолия Зверева. К сожалению, и тогда он уже понимал, что Альмира для него – лишь разложимый на линии и краски символ, через узкое горлышко которого пил он древний и душный дух Азии, чтобы, захмелев, превращать его в наркотические образы на полотне. Чувственности обычной Альмира в нём не пробуждала. И она женским чутьем, видимо, улавливала это и однажды призналась в своём непонятном страхе: что-то будто в тебе не совсем человеческое, сказала шёпотом, будто мы не в постели, а в Космосе…

Чувственно влекла его, как ни странно, Ритка. И если и рисовал он её, работы его были или открыто, или чуть завуалированно эротичны.

Может быть, он забыл намеренно о вечернем обязательном звонке? Любят все Ярославцевы немного подразнить, так – для придания жизни некоторой остроты.

Ритка готова была его убить!

Не забавно ли? Милая дуришка. Контролировать его каждый шаг – это, пожалуй, слишком. Достаточно ему пристального Циклопа – его старой кормилицы.

Но уже было жаль её, и он тут же приехал к ней на работу – Ритка заведовала культработой клуба. Они пошли в парк, она курила и язвила насчёт его распутного образа жизни. Он весело лгал, что был у приятеля. Если в творчестве он шёл, пожалуй, одной из самых трудных дорог, то в общении предпочитал пути наименьшего сопротивления.

Мимо катали свои разноцветные коляски молодые мамы, шли старушки с палочками, бежали, выкрикивая что-то и хохоча, дети, на Ритино лицо падала тень от ветки, делая её похожей на даму со старинного полотна, а ветер нёс пепел от её сигареты обратно и ссыпал на Митины джинсы…

У нас будет вот такой малыш, думала она, когда мимо проплывала очередная коляска, побегает он тогда у меня, ещё посмотрим, кто будет бегать – я за ним или он за мной.

А его завораживала тень от листьев – и он, наклоняясь, целовал Ритке висок. Он всегда желал и жалел её, такую маленькую и смешную! Она не очень мешала ему: стремление поймать его в клетку было подобно усилию лилипутихи, пытающейся связать Гулливера. Однако ты недооцениваешь моей хитрости, думала она, силой не смогу одолеть, хитростью опутаю моего великана. Но ни о каких её хитрых планах он совершенно не тревожился. Часто мысленно он сажал её на ладонь и улыбался: какая хорошенькая девочка, просто чудо. А порой, чтобы девочку сильно не запугать, он тоже превращался на время в Мальчика-с-пальчика, поскольку, сам тому удивляясь, умел становиться то огромным, то необычно маленьким. В его удивлении была всё-таки доля небольшого мужского нарциссизма – нравился он себе иногда, чёрт возьми!

– Я так перепугалась, Наташке позвонила, – призналась вдруг она.

– А вот это зря. Не надо волновать сестру по пустякам.

– Для тебя пустяк! Пустяк! А для меня… – и она заплакала. Она уже минут пятнадцать хотела, чтобы слёзы красиво потекли по её щекам, но они не текли, потому что Митя болтал какую-то ерунду со смешными подробностями про приятеля, у которого ночевал, и снова целовал её в висок, – наконец ей все же удалось зарыдать прекрасно, как в кино.

– Ты не понимаешь, как я беспокоюсь! – рыдала она. Он обнял её. Она всхлипывала.

– Смотри, – шутливо пригрозил он, – накличешь своими слезами дождь. И точно: через несколько минут полил дождь. Тучку краем глаза он давно приметил над городом, бессознательно фиксируя все изменения в природе, потухание красок или, наоборот, их возрастающую интенсивность, особенности движения людей, зигзаги ветвей, колышущихся на ветру или неподвижных… Дождь лил, Ритка перестала рыдать.

– Бежим! – позвал он, и они побежали к ее клубу. У дверей, уже под навесом, она с изумлением оглянулась: льёт, как из ведра.

* * *

Мура приготовился. Сделал сам ужин: потушил баклажаны, открыл банку креветок, сварил два яйца вкрутую, пошинковал, плача, лук, смешал, получился салат, заправил его майонезом из дорогого магазина – всё Мура может купить! – а баклажаны будут гарниром к варёному мясу. И приправы добавил в меру, чтобы только усилить аромат свежей говядины, а не заглушить, хотел телятинки поджарить – показалась несвежей. Нарезал и помидоры, добавив к ним тоненькие зелёные пластинки свежего перца и прозрачные кругляшки лука, один салат с майонезом, второй для разнообразия заправлен оливковым маслом. Фрукты: груши, яблоки, дыня. Разве мало? К фруктам и шоколадным конфетам – коньячок, к мясу – неплохое винцо. Недурственно получается. Роскошный ужин.

Серафима отправилась к Антону Андреевичу. Они вообще постоянно курсировали из его квартиры в её и обратно. Долго мамаша меня не выдерживает, а я ведь поору на неё, а все потом сделаю сам. И обед. И пол даже вымою. Цены мне нет. Разве так мы жили, когда я свою кандидатскую писал? Разве приволакивал ящиками сгущёнку, мандарины, шоколад, мясные консервы? Я, между прочим – единственный кандидат наук, торгующий пивом! Скажешь Феоктистову – знаешь, парень, люблю я, признаюсь тебе, Сальвадора Дали, он аж облезет. А матушка моя все больше импрессионистов. Такие вот пироги.