1941. Октябрь
{МОСКВА – СВЕРДЛОВСК}

Все те же девочки в красных пальто, но уже перевязанные поверх платками крест-накрест для утепления. Они до одури, во всю глотку орут друг на друга.

– Да что у вас в Свердловске интересного, – кричит Наташа Ромм, – ты едешь к бабушке с дедушкой. А у нас… Мы едем в Ташкент. Мы кино снимать будем. Про фашистов! – кричит Наташа, и Галя Волчек обиженно надувается.

С самого начала войны Галя вместе с любимой нянечкой Таней отправились в Свердловск к бабке по материнской линии. Что это за личность, она не представляла, но уезжала в кислом настроении – никакого кино ей в Свердловске не светило. Большинство из киношников переехали в Алма-Ату, а верная подруга Наташа Ромм отправлялась с родителями в Ташкент и дразнила Галю перспективами:

– Мы кино снимать будем. Про фашистов. А ты, а ты…

Галя от обиды только прикусывала губы.

Через 30 с лишним лет после того, как Ростислав Плятт снялся в фильме «Мечта» Михаила Ромма и Бориса Волчека

Зато именно на Урале она впервые столкнулась с незнакомым доселе миром фанатов. Ее бабушка Роза пыталась привить столичной внучке любовь к жанру, где изобилие женских ножек, легкомысленных куплетов и обходительных манер делало суровую действительность военного времени приятней, чем она есть.

Роза Борисовна была личностью знаменитой в городе, что-то вроде лидера андеграунда: она возглавляла движение сыров местной оперетты. Девочка рядом с ней проходила школу театральной интриги: в дом стекалась вся закулисная информация, и Галя не успевала ориентироваться в именах и заслугах опереточных теноров и сопрано.

– Как, Каринтелли не посмотрел в первый ряд? Ну, мы ему устроим!

– Цветов у Викс было больше? Так, срочно организовать три букета!

– Собирайте копейки, мы ей устроим звон!

Кому, кто и за что устроит медный обвал, Галя не догадывалась, но была свидетелем бурной опереточной войны между сырами разных премьеров и премьерш. Они жили своей особой жизнью, и казалось, что настоящая, не театральная война, в которую погрузилась страна, их не касалась.

Девочка в восторге от красивой опереточной жизни – графы, перья на шляпках, элегантные тети. Но их долгое пение про любовь, называемое бабкой ариями и дуэтами, вызывает у внучки зевоту. Не исключено, этот незначительный опереточный эпизод расставит существенные акценты в ее взрослой жизни: Волчек полюбит красоту вокруг себя и на себе, а в любви совсем не сможет выносить невразумительных длиннот и пауз.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: – Меня до сих пор потрясает одна история из того времени. Отец проездом на три часа заехал в Свердловск. Дед расспрашивал его о войне, переживал. А я видела, что бабка моя просто не в себе – нервно трясет ногой, то и дело вскакивает с места, садится опять, наконец не выдерживает: «Все, сейчас начинается выходная ария Сильвы», – почти что кричит она, хватает с вешалки пальто и исчезает за дверью. То, что дед пришел с работы и его надо покормить, зять заехал на три часа и, может быть, погибнет на войне, – все это оставалось за пределами ее сознания.

Ни одна глобальная общечеловеческая проблема не в состоянии была затмить опереточное искусство, легко и красиво разрабатывающее матримониальные проблемы представителей высшего света.

Волчек – мастер рассказывать истории, образность которых доведена до кинематографической точности. Почему она не снимает кино – я не понимаю. Во всяком случае, этот эпизод составил бы честь любому биографическому фильму.

1942
{СВЕРДЛОВСК}

Портфель, подогретый сентябрьским солнцем, не кажется тяжелым, хотя тянет к земле. Непереводимая на слова гордость распирает маленькую Галю от причастности к серьезной жизни – она пошла в 1-й класс. А вернее, первый раз возвращается из школы домой. Лишь одно портит настроение уверенной первоклассницы – ей ужасно хочется… писать, а до дома идти два квартала. «Я уже взрослая, с портфелем», – твердит она себе по дороге и отводит глаза от кустов.

Мама – Вера Исааковна Маймина

Отец – Борис Израилевич Волчек

Галя Волчек

Она часто рассказывает вещи, которые принято скрывать, чтобы сохранить чистоту когда-то сочиненной легенды. Похоже, что легенд она не признает, но при этом степень своей открытости контролирует полностью.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: – Я отводила глаза от кустов, где с удовольствием присела бы еще месяц назад, таким образом решив ничтожную проблему. Решила, что лучше я незаметно в штаны по дороге буду писать. По чуть-чуть. Когда я пришла домой, все чулки в резинку с внутренней стороны были мокрые.

А через много-много лет я поехала в Болгарию на кинофестиваль, там было несколько актрис и один известный режиссер. И вот красивый зал. Прожектора. Нас вызывают на сцену. Мы идем все красиво одетые. И вдруг мой взгляд упал на штанину режиссера – она была мокрой. Пьющий был человек, но талантливый. Вспомнила себя в детстве в самый неподходящий момент.

Несмотря на то что Галя в детстве смертельно боялась матери, сопротивление материала жесткой педагогике прорезалось все чаще и чаще. Однажды, когда дома никого не было, она достала из шкафа заветные бабкины штаны – розовые с начесом, присланные из неизвестной Америки как гуманитарная помощь русским. Она всегда обмирала от этого образца мануфактурного производства. Поэтому, недолго думая, взяла ножницы и вырезала ластовицу, куда и просунулась счастливая рожица с припухшими губами и толстым носом. Руки быстро вдела в штанины, как в рукава, и посмотрела на обнову – очаровательная кофточка готова. Ее она украсила старательно вышитым вензелем из букв ГВ – Галя Волчек. Когда бабушка увидела результат творчества своей внучки, она схватилась за сердце. А мать от страха за бабку и от первого звоночка своеволия дочери просто начала кричать. Но что такое родительская истерика по сравнению с первым творческим экстазом?

Может быть, Вера Исааковна перешла бы на лирическую часть в своей педагогической поэме, если бы обладала даром предвидения и увидела, что спустя много лет будет работать под началом своей забитой дочери. Впрочем, и там, в тесной комнатке кассы, она оставалась верна себе и демонстрировала твердость характера.

Вообще, отношения с матерью у нее были всегда непростые. Если отцу, который для нее навсегда останется идеалом мужчины, она готова была простить все, то для матери никаких исключений не делалось.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: – Еще в эвакуации у родителей уже были плохие отношения – каждый из них жил своей жизнью, а для меня они сохраняли видимость семьи.

И снова рассказывает о вещах, которых стыдится до сих пор.

– Когда к матери приходил любовник, я забиралась на дерево, чтобы через окно убедиться в своих подозрениях. Мне было противно, что с чужим человеком мама разговаривала не так, как с отцом: ласково и нежно. Она не знала, как ему угодить. В эти моменты подсматривания я страдала за отца и совсем не переживала за мать, когда узнала, что он встречался с другой женщиной.

Двусмысленность детского существования прекратилась в 13 лет, когда Вера Исааковна произнесла с привычными металлическими нотками:

– Ты должна выбрать, с кем оставаться жить: со мной или с отцом.

И голос этой совсем не сентиментальной женщины дрогнул:

– Мы развелись.

Галя поняла, что она страдает, хотя всячески скрывает это. И все же выбрала отца – свой мужской идеал на всю жизнь, который она так и не встретила. Вырвавшись из ежовых рукавиц материнского воспитания, она глотнула свободы со всеми ее упоительными пороками. Оставила ненавистную школу и перешла в экстернат. Научилась курить. Она любит повторять, что, вырвавшись из-под материнской опеки, попробовала все.

– Все? – уточняю я, рискуя поставить ее в неловкое положение.

– Абсолютно все, – отрезает она жестко, давая понять, что тема закрыта и что не следует рассчитывать на более откровенный ответ. – В моем возрасте было бы смешно предаваться такого рода воспоминаниям – где, когда, с кем и как я была в первый раз. Это всегда очень фальшиво – не откровенность, а пошловатая игра в откровенность.

1946 год
{МОСКВА. ПОЛЯНКА}

Галя и отец в комнате. Он смотрит на нее внимательно, хотя только что вернулся со студии и снимает серый макинтош. Она провожает глазами его зеленую шляпу, приземлившуюся на верхней полке вешалки.

– Что случилось? – спрашивает Борис Волчек дочь.

– Ничего.

А губы уже набухли. Слезы дрожат в глазах. Он опускается перед девочкой на корточки. Осторожно поправляет воротничок платья. Она смотрит в сторону.

– Ну что произошло, Галя?

С няней Таней

Вообще, тот факт, что девочка из киношной среды, выросшая в доме, где жили сплошные кинознаменитости, не двинула в кино, вызывает удивление. Ведь целыми днями подружки мигрировали из квартиры Волчек в квартиру Ромма и обратно. Она отлично помнит, как дядя Миша, который для всех был суперавторитетным Михаилом Ильичом, приезжал вечером со съемок и садился за круглый стол.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: – А стол у Роммов накрыт был всегда – с него не убирали чашки, сахарницу, хлеб, сыр, сладкое. Только время от времени грели чайник. И каждый раз была одна и та же мизансцена, в которую иногда добавлялись новые персонажи, а так неизменно – круглый стол, за столом Ромм, Наташка и я. Полулежа на тахте, всегда за пасьянсом Кузьмина, ее в доме звали Леля. Именно за этим столом я впервые услышала имя Станиславского, а рассказ Ромма о фильме «Месье Верду» с Чаплином настолько потряс меня, что мне никогда не захотелось увидеть этот гениальный фильм, чтобы не испортить впечатление от гениального моноспектакля Ромма.

Но у того, что Галина Волчек не осталась в мире кино, есть несколько объяснений. Во-первых, о потомственности в профессии в доме Бориса Волчека, пожалуй, вопрос не стоял. Во-вторых, он не хотел, чтобы дочь работала в кино, зная, какой ценой достается известность и кинослава. И, наконец, он не уважал протекционизм и использование родственных связей в делах.

Для самой же Гали кино не было привлекательным в силу своей ежедневной и ежечасной доступности. Камера, экспозиция, съемка, пробы, команда «мотор» были для нее так же привычны, как чайник на плите. Тем более что любую знаменитость можно было потрогать руками и нахально посидеть у него на шее. В Алма-Ате, в эвакуации, знаменитый Николай Крючков сажал киношных детишек на танк во время перекура на съемках фильма «Парень из нашего города».

Когда ей было 8 лет, она посмотрела все трофейные картины, которые для профессиональной информации крутили на Алма-Атинской киностудии. Этот мир был знаком и не тянул ее, в отличие от театрального, где Волчек не имела ни одной знакомой живой души.

– И неужели вам не хотелось сняться в кино? – спрашиваю я ее.

– Хотелось. Один раз. После того как моя подружка Наташка Ромм снялась в роли актрисы Кузьминой – то есть сыграла собственную мать в раннем детстве. И тогда я чуть не плача пришла к отцу – он только вернулся с работы.

– Что случилось? – спросил Борис Волчек дочь.

– Ничего.

А губы уже набухли. Слезы дрожали в глазах. Он опустился перед девочкой на корточки. Осторожно поправил воротничок платья. Она смотрела в сторону.

– Ну что произошло, Галя?

– Почему ты меня не снял в кино? А дядя Миша Наташку снял.

– А разве ты похожа на Кузьмину? – ответил ей отец.

И вот еще один киноэпизод из биографии Галины Волчек раннего периода. Это было в Ялте, где Михаил Ромм со своим оператором Борисом Волчеком снимал картину «Адмирал Ушаков». Отправляясь в киноэкспедицию в южный город, киношники взяли с собой детей, и тех пронырливые ассистенты Ромма тут же приспособили на съемки для массовки.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: – Я помню, снималась сцена в порту, и толпа южан должна была приветствовать русский флот. Нас нарядили в яркие костюмы, повязали платки… В общем, мы с Наташкой что есть сил изображали коллективную радость. «Ура!» – кричали мы вместе с толпой, и вдруг Ромм увидел нас. Он так начал хохотать. «Выведите их отсюда, – сказал он, отсмеявшись, ассистентам, – эти девчонки нам все съемки испортят».

Однако детские неудачные опыты получили серьезное и многообещающее продолжение в юности.

1947
{МОСКВА. ДОМ НА ПОЛЯНКЕ}

Снова знаменитый двор знаменитого дома на Полянке. Расклеены и распахнуты все окна. Галдеж детей во дворе. Старушки на лавочке перемывают кости местным модницам и обсуждают проходящие парочки. Из окна на третьем этаже свесилась и неотрывно смотрит куда-то в сторону крупная тетка. Впрочем, свесилась – это слишком мягко сказано. Обладательница бюста размера ХХL, туго стянутого ярким сатиновым халатом, чуть не целиком высунулась из окна, чтобы получше рассмотреть то, что пока еще никто не видит.

А там не спеша к своему подъезду идет Галя Волчек, неестественным образом располневшая. На ней отцовский длинный серый плащ, под которым… Ужас на лице соседки.

– Вот оно, мужское воспитание и современная молодежь! – кричит она и бросается к телефону.

Я пытаюсь представить Галину Борисовну в 13-летнем возрасте – широкий, по-подростковому расплывшийся по лицу нос, упертый взгляд. Одета, не наверное, а совершенно точно, в духе времени – то есть как все: юбка без возраста, пуговки кофточки трещат на вдруг выросшей груди. Она уже стесняется мужских взглядов. Во всяком случае, оказавшись в лифте с соседом – режиссером Юлием Райзманом, сказавшим ей: «Не худей, мужчинам нравятся полные», – она готова провалиться сквозь землю.

Но не в этом дело – мужчины, половозрелые и не совсем, в ее жизни появятся позже. Тогда же ее волновала вопиющая несправедливость по отношению ко всем, в том числе и к себе. Чересчур любопытная до чужой жизни соседка распускала про дочку оператора Волчека сплетни.

С двоюродным братом Романом Волчеком

– Галина Борисовна, вы помните эту историю?

– Еще бы. У нее была предыстория. У меня есть двоюродный брат Рома, он старше меня на семь лет. Но, несмотря на разницу в возрасте, так заметную в детстве, мы очень дружили. Были как товарищи. Однажды сидели с ним возле дома, смеялись, Ромка приобнял меня за плечо. А когда я вернулась домой, моя Таня ворчала: «Говорят, ты с парнями в обнимку ходишь? Что ж ты, Галька, делаешь?»

Реакция последовала мгновенно. Выяснив источник дезинформации, она решила повоспитывать сплетницу и не нашла ничего лучше, как под ее окнами сыграть роль беременной пионерки. Она напялила плащ отца, выпросила у няньки деньги на арбуз. Купила его, засунула под плащ и в таком виде гуляла под окнами дворовой сплетницы.

– Вот оно, мужское воспитание и современная молодежь! – закричала та и бросилась к телефону, чтобы рассказать всему дому, до какой жизни докатилось семейство Волчек. – Бедный Борис Израилевич, – тянула притворно она в трубку, а на лице при этом было злорадство.

Нет, сплетница была недалека от истины – Волчек действительно была беременна. Но не ребенком, а театром. В ней, не находя выхода, билась большая актриса. Когда она засунула купленный арбуз под плащ и подошла к дому, то окончательно вжилась в образ. Она шла медленно, останавливалась, хватала рукой воздух, как бы желая найти опору. Выразительно вздыхала. Прогулка будущей роженицы на свежем воздухе шла по классической схеме в исполнении 13-летней девочки. Это был протест против несправедливости, который просыпался в ней, и последствия его были непредсказуемы.

«Вот тебе! Получай! Таких, как ты, надо учить», – думала она про себя. И в этот момент юную артистку Волчек потеснила Волчек-режиссер.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: «А что, если, – подумала я, – взять сейчас и уронить арбуз? Пусть на ее глазах мой “живот” разлетится вдребезги!» Но арбуз стало жалко.

Чем дальше, тем острее будет ее реакция на несправедливость, и она так и не научится мириться с ней, принимать за норму, как это привыкли делать многие.

И с таким независимым характером эта дурочка собиралась в артистки?

Отношения с народным образованием у нее испортились после четвертого класса. Именно тогда она получила свою последнюю похвальную грамоту, разделившую школьную жизнь на два цвета – белый до и черный после. Она, взрослый человек, до сих пор с ужасом вспоминает завуча 585-й московской школы – маленького роста, приземистую женщину с колючими глазами, прошивавшими учеников насквозь, отчего те чувствовали себя полными ничтожествами. Комплексы из зачаточного состояния вырастали до глобальных размеров.

С отцом. Сигарета – пока еще шутка…

«За что меня так ненавидит завучиха? Что я сделала такого?» – спрашивала она себя не раз. Незначительные прогулы, тройки по точным наукам и пятерки по сочинениям вряд ли могли заставить училку взять курс на уничтожение ученицы Волчек – девочки из приличной, интеллигентной семьи.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: – Знаешь, я и сама точно не только тебе, а и себе ответить не могу, за что она меня так ненавидела. Очевидно, я для нее была идеальным образцом того, каким не должен быть нормальный советский ученик. А она для меня была типичным представителем такого ненавистного, несвободного совка.

Это теперь она способна хоть как-то сформулировать свои чувства. Тогда же ничего, кроме ожесточения и неосознанного протеста, она в себе не ощущала. Протест выражался традиционно-банально: девочка ненавидела школу, не хотела туда идти по утрам, имела два дневника: для школы и для матери. Завуч, имя которой она запомнила на всю жизнь – Зинаида Ивановна, – отравила ей последние школьные годы.