Однако литературные предпочтения расходились с житейскими практиками. В обиходе девочек от трех до четырнадцати лет дорогая кукла не была единственной и тем более любимой игрушкой. Сошлемся на документальное свидетельство начала XX века – периода относительной доступности кукол: «У нас было три сорта кукол: 1) „большие“, это покупные куклы с фарфоровыми или мастичными головками, 2) „средние“, сделанные самими или кем-нибудь из старших сестер и братьев, куклы из твердой бумаги с головками и лицами с наклеенных картинок… 3) „маленькие“, сделанные из бумаги самими нами»^[13]. По свидетельству мемуаристки, они с сестрами любили играть в детстве со «средними» и «маленькими» куклами: эти игрушки подходили для игрушечных домиков и городков, которые они сооружали. С мнением девочки из буржуазной семьи среднего достатка были согласны дети дворянской и чиновничьей элиты – они тоже предпочитали играть с куклами попроще. Причин тому можно назвать несколько. Прежде всего – хрупкость куклы и ломкость деталей из воска или фарфора. Игра с бьющейся игрушкой предполагала осторожность, граничащую с пиететом и страхом. Подставка, надежно закреплявшая куклу на железном штыре, затрудняла манипуляции с куклой, ограничивала контакты с ней. Мешали в игре и большие размеры игрушки. Носить на руках «аршинную» куклу утомительно, а таскать по полу – предосудительно. Помехой для ребенка были пышные наряды куклы, усложненность гардероба, составленного из множества деталей. Особенное неудобство причиняли шляпы с перьями – обязательный аксессуар костюма куклы-дамы. Эстетика дорогой игрушки, с тонкой прорисовкой лица и изысканной прической, была больше рассчитана на вкусы взрослых, чем на симпатии детей^[14]. Взрослыми же диктовались правила игры с куклой: гувернанткам вменялось в обязанность присутствовать при игре, да и родители не выпускали из глаз дорогое изделие^[15]. Ограничения в игре приводили порой к детским бунтам, когда девочка демонстративно отказывалась играть с подаренной ей куклой, и примеров таких бунтов против кукол не мало. Игры с кустарными и бумажными куклами отличались большей свободой и разнообразием. С ними можно было заниматься тайком от родителей и воспитателей, пряча под передник, в парту или в учебную книгу.

Картонажная кукла с набором одежды и аксессуаров (надписи на англ., фр., нем. и рус. языках; вт. пол. XIX в.)

Однако фактом культуры и литературы стала дорогая, громоздкая и неудобная для детской игры фарфоровая кукла-дама. То, что мешало в игре (хрупкость, неудобные размеры, сложность гардероба, высокая цена), стало привлекательным в искусстве и публицистике. Обладание куклой имело статус событийности, прерывавшей череду типичного и обыденного. Претенциозность фарфоровой игрушки уводила за пределы житейской прагматики, а сходство с человеком служило основой для литературного мифотворчества или педагогического воздействия. Игрушка «не для всех» была индикатором социальных потребностей, материальных возможностей и сословных амбиций. Эти же качества делали куклу «девочкой для битья» в различные этапы русского демократического движения.

Авторами первых кукольных историй были европейские издатели, педагоги и писатели конца XVIII века. «Детская библиотека» Иахима Кампе, «Друг детей» Жозефины Вейсс и Арнольда Беркена, сборники рассказов Жан-Николя Буйи, повести для детей мадам Жанлис и Марии Эджеворт на протяжении столетия пользовались непререкаемым педагогическим и читательским авторитетом^[16]. Из этих произведений, разнообразных по жанрам, составился интернациональный свод сюжетов для детских сборников и периодических изданий. В России он послужил основой для создания отечественной литературы для детей. Истории про кукол занимали в ней не последнее место. В изданиях XVIII века куклы фигурировали в качестве поучительного примера, часто отрицательного: бездушная кукла противопоставлялась человеку. Противопоставление живого и бездушного стало устойчивым мотивом в духовно-назидательной литературе^[17]. Впрочем, отрицательная оценка куклы не снижала интереса к изысканной игрушке. Филантропы и просветители оставили нам самые подробные описания кукол и их нарядов. Свой вклад в литературную историю куклы внесли и русские авторы: они переводили иностранные тексты, переделывая их на свой лад. Вольные пересказы становились таким же отечественным «изделием», как и французская кукла, обшитая в русских мастерских^[18].

Значительная часть кукольных историй находилась в стороне от большой литературы. Их авторы сделали себе имя в журналистской, издательской или педагогической среде, выступая моралистами и блюстителями нравов. Часто истинными «хозяевами» литературных текстов были издатели, хорошо знавшие запросы публики и бесцеремонно диктовавшие писателям «правила игры». Авторы и издатели ориентировались на воспитательные и досуговые практики детей из «достаточных» («образованных») сословий, так как достаток и образование позволяли приобретать книги и игрушки, нанимать гувернанток для занятий с детьми. Сословный характер изданий диктовал выбор тем, набор персонажей и манеру общения с читателем. «Детский писатель должен подчиниться следующим правилам: каждая мысль его должна быть верная и удобопонятная для детей, должна быть выражена приятно и заманчиво для воображения, которое беспрестанно ждет нового и, наконец, должна быть способна убедить ребенка, чтобы заставить его поступать так, как сказано»^[19]. Стремясь выражаться «приятно и заманчиво», авторы текстов для детей воспроизводили стиль общения с ребенком, принятый в дворянской детской («нянюшкин» тон, уменьшительно-ласкательная лексика, наставительные интонации и т. д.). Естественное в речевом обиходе выглядело нарочито сентиментальным в печатном тексте, но своего языка у русской детской литературы XVIII – первой половины XIX века не было. Несмотря на литературную несамостоятельность, русские издания для детей помогали осваивать культурные формы общения с ребенком и корректировали стиль Домостроя, царивший в русском семейном быту.

Рассказы о девочках и их куклах считались увлекательным и полезным чтением. Современники полагали, что «читать их похождения, значит, как бы видеть оные в действии»^[20]. Кукольные истории наставляли, как лучше и полезнее проводить досуг, подсказывали «правильные» сюжеты для игр, учили бережному отношению к дорогой игрушке, давали на примерах кукол азы гендерного, сословного и духовно-нравственного воспитания. Литературные тексты транслировали не только религиозно-этические идеи и просветительские образцы, но также житейские суеверия и сословные предрассудки (их хватало в избытке у самых просвещенных авторов).

Первоначальный корпус кукольных историй составился из произведений назидательных жанров (рассказов, повестей, бесед, притч и аллегорических сказок), ставших нравственным чтением для всех членов семьи. Притчевая природа обеспечивала нравоучительным текстам долгую жизнь, а содержавшиеся в них наставления отвечали «вечным» задачам воспитания. Писатель-моралист XVIII века утверждал: «…я думаю, что ничего нет приятнее, как видеть детей хорошего поведения, с ревностью исправляющих свои должности, и кои при том умеют забавляться, не нанося своими забавами другим беспокойствия»^[21]. О том же самом радели издатели последующих эпох. Они использовали готовый нравоучительный материал, не стремясь к сюжетной новизне, зато живо откликались на реалии повседневного быта и моды, стараясь быть занимательными в житейских подробностях. Это сближало кукольные истории с бытовой повестью, богатой «натуральными» деталями и тоже назидательной.

Своей литературной славе кукла обязана культуре романтизма, в которой детская игрушка впервые предстала живой. Назидательная и просветительская традиция отказывала кукле в жизни, считая чем-то предосудительным детское воображение, оживляющее игрушку. Первые переводы на русский язык сказки Э.Т.А. Гофмана «Щелкунчик и мышиный король» содержали множество наставительных оговорок: малолетних дворянок убеждали в том, что кукла не может думать и говорить, а девочке из хорошей семьи неприлично давать волю своим фантазиям. Романтизм «оживил» куклу и провозгласил право ребенка на воображение. Со временем ожившие куклы стали типичными персонажами детских книг, но без «страстей» и «крайностей», присущих литературе романтизма.

Увлечения романтиков куклой разделяли защитники женских прав, заявившие о себе в публицистике и романистике 1840–1850-х годов. Историк и публицист Ж. Мишле, произведениями которого зачитывались в России, в трактате «Женщина» описал привязанность девочки к кукле как сильное, страстное чувство («страсть к кукле – страсть серьезная, с нею не следует шутить»). Он рассказал драматическую историю девочки, для которой кукла стала единственной утешительницей. «Страстно, горячо любила она эту куклу; та отвечала ей и разговаривала с ней самым нежным голоском». Неприязнь окружающих привела к тому, что девочка лишилась своей куклы. В этом сюжете реализуется романтическое противопоставление мечты и грубой реальности. «Столько раз обманутая в своих мечтах, она отчаялась в жизни, едва вкусив ее. Она умерла, возбудив глубокое сожаление во всех, кто знал ее, кроткое, невинное создание, такое несчастное и в то же время такое нежное и любящее»^[22]. Восторженную страсть к кукле переживала и маленькая Козетта, героиня романа В. Гюго «Отверженные».

Пока авторы-романтики поэтизировали женские страсти и привязанности, авторы назидательных историй призывали к соблюдению гендерных ограничений и патриархальных норм. Свои наставления они помещали в изданиях, имевших четкую гендерную направленность: зеркала для девиц, отцовские наставления дочери, беседы матери с дочерьми, повести для девиц, рассказы для девочек и т. д. Некоторые произведения назидательного характера были кодифицированы как учебные тексты, обязательные для чтения в казенных стенах женских воспитательных заведений. В институтах Ведомства императрицы Марии воспитанницам надлежало читать «Отеческие советы моей дочери», написанные известным немецким педагогом Иоахимом Кампе^[23]. В семейном кругу «нравственную беллетристику» родители читали вместе с детьми. Старшие члены семьи черпали в изданиях для детей советы по воспитанию, а также проверяли содержание книг, предназначенных детям. Особо строго контролировалось девичье чтение (читать «для себя» девочкам разрешалось с 13–14 лет)^[24]. Возрастные ограничения искупались привилегиями детства: в книгах для девочек допускалась игра с нормативами женского поведения, чего не дозволялось в литературе для барышень (в ней господствовали требования приличия и этикетности).

К разряду гендерной литературы относятся «записки куклы» – литературно-издательский формат, где в роли повествователя выступает кукла. Хотя «Записки куклы» предназначались для девочек, их читателем мог быть кто угодно. Необычайная популярность «записок» в течение всего XIX века выделяет их среди прочих изданий. Тематика кукольных «записок» не ограничивалась игровым досугом. Большое место в них занимали вопросы, связанные с обучением шитью и рукоделием, отношением к одежде и моде. Поначалу этими вопросами ведали моралисты мужского пола – они брались за перо, составляя отеческие наставления для девиц. Но потом кукольной тематикой завладели дамы-писательницы. Они со знанием дела описывали предметно-материальный мир «маленьких женщин», не боясь упреков в пристрастии к бытовым мелочам.

Картинки из жизни дворянских девочек. Ребенок, не приученный к порядку, не допущен к играм и занятиям. Дети одеты в модные платья с элементами русского костюма. Лошади и охотничьи собаки на заднем плане маркируют мир мужских занятий (Дараган А. Елка. Подарок на Рождество. Азбука с примерами постепенного чтения. СПб.: тип. Вт. отд. Его Имп. Величества канцелярии, 1846)

Назидательно-гендерный формат – один из литературных «нарядов» куклы. Куклу описывали в мемуарной прозе, где она – любимый друг детства или, напротив, напоминание о тяжелых переживаниях. В реалистических очерках и повестях для детского чтения кукла репрезентировала материальные и общественные контрасты, характерные для многоярусного с социальной точки зрения русского детства. В сказках эпохи романтизма с ее оппозицией «светского» и «естественного» образы девочки и куклы сопровождались целым веером коннотаций – от отрицательных до восторженных. В культуре Серебряного века поэтизировалась игра девочки с куклой, а сама кукла воплощала хрупкость и бренность красоты, обреченной на поругание.

На фоне сменяющихся художественных направлений назидательные истории для девиц сохраняли свою жанровую и идеологическую неизменность. В течение нескольких культурных эпох они транслировали традиционные представления о должном применительно к воспитанию представительниц женского пола. Роль назидательных текстов для юношества была не столь значима (мальчики подвергались воспитательной дрессуре в учебных заведениях). В жизни девочек, обучавшихся, как правило, в домашних стенах, гендерное чтение играло важную роль. Куклы и нравоучительные книги являлись «учителями жизни» малолетней дворянки. То, что детская игрушка репрезентировала предметно, в детской книге выражалось словесно. Устная и письменная артикуляция нравственных нормативов была общепринятой воспитательной практикой. В книгах, надписях, записках и письмах детям «проговаривались» правила общежития, религиозные наставления и многочисленные запреты. Согласно установленным в обществе нормам утверждалось, что куклы нужны девочкам для освоения женских умений (шитья и рукоделия), репетиции будущих женских ролей, воспитания хорошего вкуса, умения одеваться и соблюдать красивую осанку. Значение этих норм в назидательных текстах мифологизировалось: их соблюдение гарантировало женщине благополучие от рождения до могилы. Нарушение же трактовалось либо как детская глупость, допустимая в силу возраста, либо как проявление врожденной или привнесенной плохим воспитанием порочности, либо как осознанный протест. Для каждого из этих вариантов существовал свой набор литературных сюжетов и типовых персонажей. Их развязка всегда была предрешена – малолетние взрослели, порочные исправлялись, протестующие смирялись или умирали в раскаянии.

Героинями «записок» были восковые или фарфоровые куклы, представлявшие типичных для своего круга дам среднего достатка. Достаток в литературе для девиц трактовался как возможность реализовать истинное предназначение женщины: подчеркивать достоинства мужа, быть хозяйкой дома и доброй матерью. Поэтому в «записках» не идет речь о куклах в образе балерины или актрисы. Такие куклы производились и охотно покупались, но персонажами нравственных нарративов они не стали. История восковой балеринки или фарфоровой актрисы не могла служить жизненным примером для малолетней дворянки.

Для поучительных историй отбирались не только те или иные типы кукол, но и определенные виды детских игр с ними. Предпочтение отдавалось играм, отражавшим важнейшие события женской жизни (игра в свадьбу, в дочки-матери), бытовые сцены (визиты и приемы гостей, игра в доктора), а также женские занятия (обшивание кукол, игра в хозяйство). Зато любимые девочками игры в барыню и в принцесс оставались без внимания. Считалось, что эти игры развивают у детей тщеславие и желание повелевать – качества, которые полагалось искоренять в ребенке. В детских изданиях не нашлось места играм на основе литературных сюжетов. Казалось бы, эти игры должны были стать предметом особого внимания писателей, ведь многие матери поощряли своих дочерей разыгрывать прочитанное, да и самим девочкам это нравилось^[25]. Но для задач гендерного воспитания книжные сюжеты были помехой, потому что отвлекали девочку от ее предназначения быть хорошей хозяйкой и разумной матерью. Веру в то, что игра с куклой напрямую связана с будущей судьбой девочки, поколебали ученые-психологи в начале XX века. Их исследования развеяли бытовые и литературные мифы, окружавшие игру с куклой. Однако к этому времени кукольные «записки», как и вся нравоучительная литература для девиц, являвшаяся главным источником мифотворчества, завершили свою историю.

Литературная история куклы создавалась на фоне бурных споров о назначении женщины. Особенно остро такие споры разгорелись во второй половине XIX века, в период обсуждения женского вопроса и эмансипации женщины. Публицистические, педагогические, а с конца XIX века и психологические издания писали о воспитании женщин и роли кукол в жизни девочек. Кто только не высказывался по поводу кукол и женского воспитания! Объем текстов, посвященных этим вопросам, намного превышает объем литературных историй, но не превосходит их в значимости. Те, кто играл в куклы, читал детские книги, а не публицистические комментарии к кукольной игре.

Этот очевидный факт послужил поводом для пристального прочтения кукольных историй. В отличие от «взрослой» публицистики и мемуаристики «детские» тексты оказались вне поля зрения отечественных исследователей. Между тем «записки куклы» – один из самых репрезентативных форматов в чтении «маленьких женщин» XIX – начала XX века. Русским читательницам из образованных сословий не представляло труда познакомиться с «записками» на французском, немецком или английском языках. Однако русские издания кукольных «записок» вносили национальный дискурс в отечественную гендерную культуру. Ее изучению посвящены современные работы российских и зарубежных исследователей^[26]. Истории женских текстов (дневников и меморатов) не обходятся без упоминаний о куклах, которыми забавлялись или от которых отказывались мемуаристки в детстве. Кукольная игра рассматривается исследователями как одно из средств гендерной дрессуры, назначение которой – подготовить девочку к вхождению в мир взрослых женщин. Этой же цели служат прочитанные в детстве кукольные истории. Но детская игра не сводится к дрессуре, а детская книга к дидактике. В пространстве игры, как и в пространстве литературы, сосуществуют контроль и произвол, норма и отказ от нее.