Итак! 1 сентября 1942 года я неслась в школу на своих двоих! Благодарю Тебя, Господи! Школа находилась километрах в полутора, на другом конце нашей довольно длинной деревни Андрюшино, т.е. дом, где мы жили, находился на самом краю, противоположном школе. Дорога к ней с нашего конца деревни шла через погост, но можно было бежать и напрямки по тропинке, с обоих сторон которой были поля льна. Кстати, как детей нынче посылают «на картошку», так нас тогда посылали «на лен». И у меня до сих пор руки помнят, как мы это делали. А какая красота, когда лет цвел! Боже мой! Целое голубое колышущееся море из мелких голубых цветочков. Чудо!
В школу ходили все ребята из окружающих деревень (отстоявших где-то километрах в двух друг от друга): Дриблево, Пиряево, Кресново. Здание было одноэтажное, но приподнятое, как во всех северных домах (от разлива Шексны и половодья). И действительно, пока вода от снега не сойдет, по тропинке не пробежишь. Я как-то попыталась – мне показалось, что это был еще наст, – и сразу провалилась чуть ли не до пояса. Пришлось бежать обратно домой.
Что интересно: мы – первый и четвертый класс – учились вместе в одной большой классной комнате. Слева столы и скамьи человека на четыре – это первый класс, а справа за такими же столами и скамьями – четвертый. Справа входная дверь, а спереди две доски – справа и слева. Сначала учительница объясняла материал нам, давала нам задание, а потом шла к четвероклассникам. Но об этом потом.
Итак: учительница (к сожалению, не помню ее имени-отчества) пытается понять, кто из нас что знает и умеет. Доходит очередь до меня. Я единственная из всех из Ленинграда, да еще и «выковырянная», да еще и в отличие от всех не окаю (говорю «карова», а не «корова»). Все ждут.
– Считать умеешь? – начала она с математики.
– Умею, – говорю. И начала очень-очень быстро считать: «Раз, два, три, четыре», боясь, что перебьют до срока. До ста досчитала. А учительница:
– А так умеешь? Сто, двести, триста…
Здесь мне оказалось сложнее.
– А сколько будет один плюс один?
– Два, – засмеялась я.
Потом она меня спросила:
– А читать умеешь?
Я почему-то не поняла, о чем она меня спрашивает. Учительница дала мне букварь. И так же быстро, боясь что перебьют, я принялась читать непонятное для меня, т.к. букварь я видела впервые в жизни. Что такое «Мама мыла раму» и т.п.?
На этом экзамен не закончился. О, нет!
– Стихи читаешь?
Почему-то вспомнился только один детский стишок:
Дождь стучит по крыше будки,
А из будки вышла утка.
«Утка, ты куда идешь
Без пальто и без галош?»
Утке дождик нипочем,
Утка ходит босиком,
Утка ищет лужу —
Червячка на ужин.
А хохлатка и петух
Забралися под лопух,
Под лопухом сидят
И тихо-о-онечко говорят:
«Лучше мы подождем,
А по дождю не пойдем.»
Только недавно узнала, что это было стихотворение советской поэтессы Анны Баш, опубликованное в 1938 году в седьмом номере журнала «Чиж».
Естественно, всё я прочитала «по-ленинградски», на «а». Тут уже ржа началась несмолкаемая!
– Утка! Утка! Ты куда идешь? Без пальто и без галош?
Учительнице это всё понравилось, а ребятам – после моей игры «в куличики» – совсем я стала смешна до колик. Поэтому, несмотря на то, что я всем, кто меня просил, помогала – то есть решала за них арифметику (потому что объяснить им было невозможно), – друзей в школе у меня не было, кроме племяшечки тети Нины (не помню ее имя). У нее от рождения одна нога была короче другой – видимо, не росла. Она ходила переваливаясь, как утка, т.к. этой ногой она не доставала до земли, только пальцами.
Дети – народ жестокий – и о ней сочинили частушку:
– Веселиха-весела,
В рукавички нассала,
В валенки накакала,
Пошла домой – заплакала.
А она только смеялась, слава Богу.
В школе была небольшая кладовка с печкой и даже с окном. Однажды она позвала меня туда:
– Хочешь на мышек посмотреть?
– Конечно, хочу, – сказала я.
Она на пол накрошила хлебушка, мы забрались на лежанку печки и замерли. И вдруг… сразу со всех сторон, сначала озираясь, а потом стремительно, на хлеб кинулись совершенно прелестные существа, чуть не путаясь в хвостиках, глазки-бусинки, ну просто чудо! Я, наверное, и раньше не боялась мышей (видимо, после блокады, когда на это животное смотрели как на пищу). А после этого случая даже стала относиться к ним с нежностью. Тем более, что они не отталкивали друг друга, а просто пристраивались к еде.
Вот, собственно, все, что я могу рассказать про первый класс. А остальное потом.
Конечно, и в Вологодской области Новый год был всем праздникам праздник. Дома всегда была елка, украшенная сделанными вручную игрушками – бумажные цепи не помню из какой бумаги, ведь даже в школе писáли – домашнее задание по крайней мере – между строчками книг. И самый прекрасный подарок для меня было что-нибудь из школьных принадлежностей.
До сих пор на душе моей грех воровства. По-моему, где-то в третьем классе одна девочка хвастала присланной ей коробкой простых карандашей. И я украла у нее один. Украла из зависти, жадности. А что с ним делать? Как пользоваться? Все кругом всё видят. Сначала содрала с него корочку. Родители тоже об этом не знали – представляю, что бы они мне сказали?!
Но Господь дал мне по рукам как никто. Попробовала писать – а он оказался такой твердый, что просто резал бумагу. Пользоваться им оказалось невозможно, и я в самом прямом смысле закопала его в землю. Вот так…
А на елке висели в основном прянички, испеченные отцом, орешки, яблоки, если вдруг они имелись, – всё, что находилось из съестного. В школе тоже что-то эдакое. И нам каждому дарили по два таких же то ли пряничка, то ли печенинки, тоже испеченных чьими-то добрыми руками.
Помню, как я во время утренника, видя, как все «топотухами» пляшут, решила показать, как танцуют «русскую». И опять Господь меня осадил! Лихо прошла круг и пошла вприсядку в валенках, которые мама выкупила по выданному на меня талону. Тут же поскользнулась обмороженными ногами и шлепнулась на попу. Конечно, это вызвало смех. Вот так усмирял меня Господь.
Наступило лето 1943 года. Отец по-прежнему ходил-ездил по деревням и работал. Однажды именно летом он взял меня с собой. Ездил он обычно в ту деревню, в которую ехал кто-нибудь из Андрюшина. И тут… на краю деревни на полянке скинул он вещички и оставил меня охранять, сам же поехал дальше, чтобы найти работу, жилье и т. п. Так как природа для меня, для души моей, была всегда родным и радостным, то я наслаждалась – не скучала и не боялась, а наоборот радовалась. А затем запела от всей души песню о Москве: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва!» Акустика там была прекрасная, и я всю душу в песню вкладывала.
Разумеется, меня услышали и окружили. Когда отец вернулся, ему объявили, что дочь его – артистка. Об этом, пожалуй, я впервые услышала именно тогда. И отца уже называли – вон, мол, отец той артистки.
А предыдущей зимой с отцом, как он рассказывал, произошел случай – напали волки. Гривастые, говорил он, как жеребята! Он, как обычно, вечером часов в пять ехал домой. На «чунях», как всегда, вез свой скарб: рельсину, на которой гнул ведра, кастрюли и прочее, небольшой мешок муки, а главное – двух молочных поросят, запах которых, видимо, и привлек волков. Рассказывает:
– Выходят из-за сарая, глаза горят, как свечи. Один – вероятно, вожак – отделился и пошел ко мне – точнее, на меня.
Отец остолбенел от страха, не зная, что делать. И тут на его счастье с другой стороны шла бабуля с котомкой за спиной. Увидела волков, да как заорет, завизжит:
– Волки! Волки! Волки!
Волк остановился. Тогда и отец очнулся и стал бить молотком по рельсине. Волк подумал, поджал хвост и медленно пошел к стае. Вот так старая женщина спасла отца.
А вот где-то с мая 1943 года, а может, и раньше, в деревне началась эпидемия паратифа (коровьего тифа). А мы привыкли пить не просто сырое молоко (кипяченого нам даром не надо было), а парное, самое заразное. Да и все в деревне только такое пьют и пили.
И еще в дом пришло несчастье: Лариска бежала по комнате и упала, сильно ударившись затылком о перекладину стола. Сначала подозревали менингит, но потом диагноз заменили на «менингитное явление», которое потом преследовало ее всю жизнь. Например: вечером всё домашнее задание сделает, выучит, а утром ничего не помнит. Или спрашивает, на каком номере транспорта ей ехать на работу, на которую она ездит каждый день.
Слава Господу, что Он передал ей мамочкин талант парикмахера и ей не надо было «кончать институтов».
Ну, и я заразилась паратифом и заболела уже где-то в конце августа, и меня пришлось везти в Чаромское (10 км от Андрюшина) в больницу. Мне это очень нравилось – я даже боялась, что меня не возьмут, т.к. температура утром была всего 37,2. Но меня взяли. Я обрадовалась, хотя температура уже была 37,8. Как сейчас помню, на своих ногах сходила в туалет, легла и… дней десять не приходила в сознание.
Родители испугались. Отец устроился завхозом в больницу, чтобы быть возле меня. И в результате, когда я очнулась, то увидела полную палату людей (в основном мужчин) и отца в том числе. Помню, как он угостил меня пирогом с капустой и с каким наслаждением я его проглотила, прося еще!
Недели через две я поднялась, а вот ходить отцу пришлось учить меня заново. Как и нянечкам, которые учили ходить взрослых мужчин. С тех пор всегда, когда я вижу в сериалах героев, которые очнулись через месяц болезни и сразу ходят, мне становится смешно.
Напротив больницы была школа, и я с завистью смотрела на ребят. Вот такая она, жизнь!
После больницы я вернулась уже во второй класс. И мы учились уже в другом месте. Сельсовет выделил нам комнату в своем помещении. Сельсовет находился где-то посередине Андрюшино. Конечно же, в первый день я опоздала. Я забыла сказать, что у меня болело еще и правое ухо (продуло, когда «летели» по Ладоге – видно, я валялась в кузове на левом боку), поэтому мамочка надевала мне даже в помещении шапку.
Входит в класс медсестра:
– Снимай шапку, будем смотреть вошек.
Ни у кого, в том числе у меня, ничего не нашли (не зря мне мама каждое утро над зеркалом чесала голову). Тогда решили гребешком почесать всем нам головы. И именно у меня из головы выскочила нежеланная и помчалась к краю зеркала. Вот и еще минус «в мою пользу».
А что делалось после войны, Господи! Перед медосмотром в начале школьного года весь Ленинград сидел днем на подоконниках (самое светлое место в доме), и мамочки таскали у доченек гнид, разбирая по волоску каждую прядку. Всё лето их чада были в пионерлагерях, купались, мерзли, и этой нечисти на волосах появлялась тьма, хоть стригись – а ведь жаль стричься! Вот и сидел весь Ленинград на подоконниках, смешно вспомнить.
Учительница у нас во втором классе была другая, более строгая, задавала нам много стихов наизусть. И тут выяснилось, что я от природы читаю стихи лучше остальных. И на каждом празднике или перед ним, если в свежей газете было что-то примечательное, меня освобождали от урока и запирали в тишине, чтобы выучила срочно.
Одно не забуду никогда. Уже в третьем классе, опять в большой школе у погоста… нет! Во втором классе! 27 января 1944 года, день снятия блокады, в газете был отрывок из поэмы Ольги Берггольц о шофере, который вез через Ладогу хлеб в Ленинград:
И было так: на всем ходу
машина задняя осела.
Шофер вскочил, шофер на льду.
– Ну, так и есть – мотор заело.
Ремонт на пять минут, пустяк.
Поломка эта – не угроза,
да рук не разогнуть никак:
их на руле свело морозом.
Чуть разогнешь – опять сведет.
Стоять? А хлеб? Других дождаться?
А хлеб – две тонны? Он спасет
шестнадцать тысяч ленинградцев.
И вот – в бензине руки он
смочил, поджег их от мотора,
и быстро двинулся ремонт
в пылающих руках шофера.
Вперед! Как ноют волдыри,
примерзли к варежкам ладони.
Но он доставит хлеб, пригонит
к хлебопекарне до зари.
Шестнадцать тысяч матерей
пайки получат на заре —
сто двадцать пять блокадных грамм
с огнем и кровью пополам.
Строки эти врезались у меня прежде всего в сердце и сопровождали меня всю жизнь. С ними я и к Марии Тимофеевне в кружок поступила – и что ее больше всего удивило, так это то, что никто меня не учил, что я подготовила их сама. А чему удивляться, если всё это я знаю, прошла сама?
Десятилетия спустя я читала его в Петрозаводском обществе блокадников в 1990-е годы, затем в краеведческом музее попросили. А самое главное: благодаря ему мы – петрозаводские блокадники – победили всех остальных, совершавших с нами «блокадный рейд» на теплоходе по Волге. Есть даже фотография, где мы, собравшись все в каюте, поздравляемся с крошечными стопочками в руках.
В четырех километрах от Андрюшино был райсовет и в нем магазин, где года с 1943 эвакуированным и хлеб выдавали, и крупы, а детям даже масло и сахарный песок. И вот однажды мы – неразлучная команда (я и Лариска) – пошли туда, а на обратном пути попали в страшную грозу, немыслимую. Я Лариску на «крякýшки» (закорки) – она держится за шею и сумку с продуктами держит, а я ее крепко держу за ноги, которыми она меня обхватила. И вдруг… навстречу мамочка несется со всякими накидками. Боже мой, Господи!
А еще я однажды у цыганки красивую юбку выменяла на 2 кг муки вместо 3 кг хлеба. А какие мамочка пироги пекла, куда она в начинку вместо сахара терла сахарную свеклу? Однажды я объелась до изжоги, едва освободилась от нее на следующий день.
Во все время войны мы (учащиеся) домашние задания делали между печатных строк в книгах, и каждый из нас мечтал о листе бумаги, не говоря уже о чернилах (писали свекольным соком).
Так вот, в третьем классе мне повезло, когда отец начал работать агентом для N-ской части. Для отчета ему давали чистые листы толстой бумаги – желтоватой, но чистой. С одной стороны он писал отчет, а другая-то оставалась чистая! Проверив отчет, ему его возвращали, а он отдавал мне.
Теперь уже мне ребята завидовали. Даже учительница как-то попросила у мня один лист, чтобы написать на нем объявление.
А еще! Для меня природа всегда была счастьем. Каждый раз я буквально захлебывалась радостью, выходя из дома: дверь из избы тети Шуры был прямо в поле.
Дом ее был в плане просто квадрат, разделенный перегородками. Мы жили в так называемой комнате, на кровати слева спали родители, на диване Лариска, а я на раскладушке, на которой потом в 1950-е потом спала Тамарочка.
Кровать справа была тети Шуры. Мальчишки спали на печке (мальчик Шура лет шестнадцати и второй – не помню его имени – лет тринадцати). Отгорожена эта так называемая «комната» была тоненьким (чуть потолще фанеры) деревянным щитом чуть выше папочкиного роста (привстав на цыпочки, он доставал макушкой до верха). Столовая и кухня вместе.
В деревне было принято, особенно зимой, каждую субботу вечером устраивать «вéчерю» – молодежный праздник. Делали это в каждой избе по очереди. Молодежь пела и плясала, взрослые пряли или вязали. А вот в кухне была так называемая «темная комната», где молодые целовались, а мы, дети, за ними с печки подглядывали. Даже была такая частушка:
Что ты ежишься, корежишься,
Пошарить не даёшь?
Ты не ежься, не корежься,
А то нешарена уйдешь!
Хочу рассказать о светлой, чистой зиме в Вологодской области. Такое ясное, чистое, тихое солнце! Оглушающая тишина. Снег чистый-чистый, мороз, снег огромными снежинками летает и садится на землю. Мы с мамочкой идем в Дриблево. Кажется, что деревни просто рядом из-за света в каждом окошке. А мы идем и идем. Всего 5 часов вечера, но уже темно. Входим в деревню, в самую середину, к нужному дому. Входим (двери не заперты). Обдает сухим «печным» теплом, приветливые голоса. Раздеваемся, меня сажают на диван возле печки. Мамочка достает инструменты. Оказывается, к хозяйке приехали две родственницы из Эстонии. Хоть и 1944 год уже, но дорога трудная и долгая. Мама начинает трудиться, а я, угревшись, задремываю.
Наутро (уже дома) нас будит треск тракторов – это они (каждый со своего края деревни) сгребают снег на середину деревни. Таким образом получается огромная стена, выше тракторов, разделяющая деревню надвое. И тогда два трактора, встав рядом, очень аккуратно вгрызаются в середину этой стены, и… образуется проход, который за ночь смерзается и через который может телега проехать. Вот так сгребался снег с дороги, не заваливая проходы между домов. Мы страшно любили бегать вокруг этих «ворот», играя в прятки.
О проекте
О подписке