– Куды ты, чумной? А ну вернись! – кричала баба Дуся, проявившая завидную для своей комплекции резвость и побежавшая за грохочущей телегой. Она непременно хотела вернуть домой вышедшего из подчинения непутевого супруга, и вряд ли кто сейчас остановил бы ее в этом праведном устремлении.

– А на кудыкину гору! – орал ей в ответ уже изрядно окосевший дед Тимоша. – Все, обрыдла ты мне. Хрена я вернусь домой!

Редкие деревенские прохожие изумленно смотрели вслед этой странной и резвой процессии. Но вот повозка достигла спуска к реке – Большого взвоза. Дед Тимоша, натягивая вожжи, притормаживал лошадь, и на берег они съехали довольно аккуратно. Но ход замедлили, и воспользовавшаяся этим баба Дуся стала сокращать расстояние, воинственно размахивая подобранной по дороге палкой.

– Каку холеру тебе на реке об эту пору надо, варнак ты этакий? – вопила она. – А ну ворочайся назад!

На реке пока точно делать было нечего – ледоход, хотя уже не такой плотный, как пару дней назад, еще продолжался. Какие-то льдины стремительно неслись по середине реки, а какие на ее повороте у Большого взвоза принесло к берегу, и они толклись в неспешном прибрежном водовороте. Дед Тимоша притормозил повозку у одной такой, довольно большой, размером метра два на полтора.

– Сгружаемся! – скомандовал он своему попутчику. Тот, допивающий очередную кружку браги, поперхнулся.

– Здеся? За каким лешим?!

– А вот увидишь, – довольно ухмыльнулся дед Тимоша. – Ты, Илюха, главное, мне подмогни. А сам потом можешь домой ворочаться. Ну или со мной. Бражки у меня еще много!

Последний аргумент возымел на известного в селе выпивоху безотказное действие. Вдвоем они сняли флягу с телеги, и затем дед Тимоша вытащил оттуда же вилы, которые всегда были при нем, чтобы при случае закинуть на сеновале пару-другую навильников сенца для свой коровки. Оглянувшись на спуск, по которому к ним спешила баба Дуся, неумолчно ругавшаяся и грозившая всеми карами своему непутевому мужу, он вилами придержал приглянувшуюся ему льдину.

– Волоки сюда флягу! – крикнул он Илюхе. – Помнишь, как в детстве катались? Вот и щас покатаемся. Только с канфортом!

– Ишь ты, чего удумал! – восхитился уже пьяненький Илья. – С канфортом! Это можно.

Вдвоем они быстренько перебазировались вместе с флягой на покачивающуюся льдину, дед Тимоша оттолкнулся от берега вилами, и они, на глазах хоть и подоспевшей, но таки опоздавшей бабы Дуси, поплыли.

– Вы куда, балбесы? Утопнете же! – горестно взывала она к благоразумию «папанинцев» на льдине.

– До свиданья, моя Дуся! Еду в Кайманачиху! – помахал ей свободной рукой дед Тимоша, в другой у него уже снова была кружка с брагой, услужливо подсунутая Ильей. – Как приеду, отпишу!

Дед Тимоша был родом из этой самой Кайманачиха, расположенной на противоположной стороне Иртыша, на расстоянии всего-то с полсотни километров вниз по реке. Уехал он оттуда еще по молодости, и его каким-то ветром занесло в наше село. Здесь обзавелся семьей, пустил, что называется, корни. Дети, уже взрослые, покинули родительское гнездо – дочь жила в Павлодаре, сын после армии остался где-то в России. И вот дед Тимоша как подопьет, так все порывался навестить свою родину. Да только вот вроде и недалеко, а добираться очень неудобно.

Надо было или переправляться на пароме у соседнего райцентра Иртышск, а оттуда уже на автобусе или попутке. Или пилить до ближайшего моста через реку в Павлодаре, а затем также на рейсовом автобусе в Кайманачиху, что вообще уже удлиняло путь за триста верст. Да и баба Дуся никуда его от себя одного никогда не отпускала, такая вот была собственница. А вдвоем никак: кто будет за хозяйством присматривать?

Проще было бы, имей дед Тимоша свою моторную лодку. Но у него ее сроду не было, не рыбак он был. Да и у местных рыбаков таких лодок было всего – раз-два, и обчелся. Все больше обходились самодельными деревянными. Но сейчас-то у деда Тимоши все срасталось: и от бабы Дуси вроде как оторвался, и плавсредством обзавелся. Неизвестно, правда, всерьез ли он намеревался уплыть на этой льдине да той самой Кайманичихи, что ждала его всего в полусотне верст вниз по реке уже столько лет, или просто по пьяни решил покуражиться. Но тем не менее вот он, стоит на льдине, и она его несет к желанной цели!

Баба Дуся шла рядом и от бессилия швыряла в экипаж маломерного «судна» обломками льда, дотаивавшего на берегу, и не совсем печатными словами. А мужички, почувствовав себя хозяевами положения, уселись рядом с флягой на корточки и, отпуская обидные замечания в адрес бабы Дуси, попивали бражку, передавая кружку друг другу.

– Ну все, Тимоша, надоел ты мне! Теперь хоть утопни, а я пошла домой! – в сердцах бросила она. И только баба Дуся произнесла это, как приподнявшийся с места, чтобы зачерпнуть бражки, Илюха потерял равновесие и повалился спиной на край льдины, не выпуская из руки ручки фляги. Посудина опрокинулась на него, поливая Илюху остатками содержимого, а льдина, понятное дело, накренилась, сбрасывая с себя совсем ненужный ей балласт.

– Ааа! – разнесся над рекой сдвоенный мужской вопль, и дед Тимоша с Илюхой суматошливо забарахтались в воде,

– То-то! – злорадно закричала обернувшаяся на шум баба Дуся! – Вот и плыви так в свою Кайманачиху!

Но спасать мужиков все же кинулась. Хотя что их было спасать – льдину неспешным в этом закругленном месте реки течением отнесло от берега недалеко, всего метра на два-три. Да и неглубоко тут было, так что, когда незадачливые и перепуганные путешественники встали наконец на ноги, воды им было по пояс. Но очень холодной! И потому они самостоятельно и спешно выбрались на берег. Ну а тут их взгрела палкой баба Дуся. Она загнала промокших и трясущихся от холода мужиков на телегу и повезла домой. Баба Дуся уверенно держала вожжи в руках, управляя лошадью. И при этом не забывала время от времени оборачиваться к седокам и ехидно спрашивать:

– Ну и как там, в Кайманачихе? Лучше чем у нас в Пятерыжске, ай хуже, а?

Дед Тимоша в ответ лишь виновато вздыхал, кряхтел и прятал глаза.

Но в Кайманачиху он потом все же съездил. Баба Дуся, проникшись, наконец, давнишней мечтой своего мужа, договорилась с соседкой, чтобы та посмотрела за их хозяйством – ну там коровку подоить, курам корма задать, и они вдвоем, наняв другого соседа, владельца «Москвича», таки съездили в ту Кайманачиху на пару дней. И потом баба Дуся говорила:

– Да чё там, в этой Кайманачихе? Така же деревня, как наша. Ну разве только побольше…

А дед Тимоша после той поездки ходил какое-то время просветленным и даже выпивать бросил. Правда, ненадолго. Пока не раздобыл новую флягу под бражку…

«Мы тут живем!..»

Действие происходит в семидесятые годы в прииртышском сельце Пятерыжск. Этот бывший казачий форпост стоит на правом крутом берегу Иртыша, а на левом, в пяти километрах, крупный районный центр Иртышск. Там есть базар, и туда по воскресеньям на телегах, через паромную переправу, ездят многие пятерыжцы торговать помидорами, рыбой, картошкой, молоком, маслом – кто чем богат. Обратно возвращаются, накупив на вырученные деньги сахар, муку, соль, детишкам – школьные вещи. Мужики обычно уже поддатые – пока жены расторговываются, они успевают не раз и не два смотаться за чекушкой, выцарапывая у своих супружниц мятые рубли буквально с боем.

Приехал с базара хорошо подогретым и дядя Саша Гергерт. Он был из поволжских ссыльных немцев, во время войны его мобилизовали в трудармию, он где-то валил лес, обратно вернулся с покалеченной ногой. Ходить дяде Саше было трудно, и он обзавелся личным конным экипажем взамен инвалидной мотоколяски. Он прекрасно обучился обращению с лошадьми, бричка у него была подрессоренная, на мягком ходу. Всегда смазанная, она шла ходко и практически бесшумно, если не считать характерного еканья лошадиной селезенки. Поддав, дядя Саша любил с шиком промчаться по пыльным пятерыжским улицам, при этом разбойно гикая и отчаянно, с неистребимым немецким акцентом, матерясь. Ему бы цыганом родиться. Да он, впрочем, и был каким-то нетипичным немцем – смуглым, с громадным вислым носом, пегими от седины кудрями. Не хватало только серьги в ухе.

Высадив жену с покупками у своего дома, дядя Саша хлестнул в воздухе кнутом (лошадей, надо отдать должное, он практически не бил, только пугал) и покатил в дальний конец деревни. Потом свернул на параллельную улицу и помчался в обратную сторону, оставляя за собой клубы пыли, а нередко и раздавленных куриц. Продольных улиц в деревне было всего три, и потому дядя Саша через каждые пять минут возвращался на свою и проносился мимо скорбно стоящей у кленового палисадника жены, тети Дуси.

– Саша, хватит, давай домой! – завидев его и вся подавшись вперед, кричала она дяде Саше. А тот, упиваясь захватившей его магией быстрой езды, уже не сидел, а стоял в бричке и, размахивая концами вожжей, орал что-то непотребное. Оскалившаяся лошадь была вся в мыле и громко храпела, но и ее сейчас никакая сила не могла остановить: оба они, и лошадь, и ее хозяин, были во власти скорости. Мгновение, и сдуревший экипаж оказывался на другом конце деревни. И так – несколько раз.

– Ах ты, фриц поганый! – бессильно проклинала своего непутевого супруга тетя Дуся, поправляя сползший с головы платок и возвращаясь на угол палисадника. Потом она все же додумалась распахнуть ворота настежь и выбежать на середину улицы, когда в конце нее снова показался лихой немецкий «казак» дядя Саша Гергерт.

– Саша-а! Сюда! Мы вот здесь, вот туточки живе-о-м! – пронзительно закричала она, одной рукой вздымая вверх свой яркий, только сегодня купленный на базаре платок, а второй указывая на распахнутые ворота – ну чисто уличный регулировщик. И повинуясь этому властному, и в то же время отчаянному жесту, экипаж на полном ходу влетел в распахнутые ворота, которые тетя Дуся тут же хлопотливо заперла, злорадно приговаривая:

– Ну, черт колченогий, сейчас ты у меня попрыгаешь!

И можно было не сомневаться: попрыгает!

Дед Репка

Эта невероятная история случилась в семидесятые годы в одном из совхозов на северо-востоке Казахстане. Деда Репку, беспросветно пьющего, нашли однажды дома посиневшим и бесчувственным. Он лежал ничком на кровати, а на полу валялись склянка с остатками какой-то вонючей жидкости.

Репку спешно доставили в совхозную амбулаторию. Повозившись с ним, местный врач Селиванов бессильно развел руками:

– Я сделал все, что мог. Его бы сразу в реанимацию…

Репку спешно повезли в районную больницу. Вернулся оттуда шофер Усольцев мрачным и подавленным.

– Ну, что? – увидев его, спросил председатель профкома Булыгин.

Усольцев безнадежно махнул рукой, хлопнул дверцей и укатил в поле – он работал на обслуживании бригады.

Булыгин пошел к заместителю директора по хозчасти Бейсембаеву.

– Слушай, Талгат Нугманович. Репка-то наш тю-тю! Приказал долго жить.

– Что, не откачали? Эх, люди, люди, что вы с собой делаете, – осуждающе покачал головой Бейсембаев, стараясь дышать в сторону.

– Так это, у него же никого нет, у Репки-то, – скорбно молвил Булыгин. – Значит, все расходы на похороны совхоз должен взять на себя.

– Надо так надо, – согласился зампохоз. – Ну да, пьяница был покойный, но все же жил и работал у нас долго. Даже, помнится, однажды благодарность получил. Что, Николай, Иванович, помянем деда?

И полез в шкаф, где у него стоял заветный графинчик…

Как водится, о покойном или ничего, или только хорошее. Последнего в жизни Репкина Ильи Васильевича было, откровенно говоря, до обидного мало. И всему виной – его пристрастие к «горькой».

Из-за постоянных волнений, нервных потрясений раньше времени угасла жена Репкина, тихая и работящая женщина. Дети давно вылетели из родного гнезда, изрядно опостылевшего им из-за бесконечных скандалов, дебошей, регулярно устраиваемых папашей.

Уйдя на пенсию, Репка (так со временем малопочтительно стали именовать Илью Васильевича односельчане) жил один как сыч, пропивая и пенсию, и случайные приработки к ней. В свое время его множество раз обсуждали на разных собраниях, отправляли на лечение. Но ничто не помогало.

И на Репку махнули рукой: живи как знаешь. Последовал печальный финал: с пьяных глаз дед хватанул какой-то дряни и отравился. И вот теперь ждали, когда его привезут, чтобы предать грешное тело земле.

Совхоз выделил деньги. Для Репки купили недорогой, но симпатичный костюм, белоснежную сорочку, туфли – то, в чем Репку увезли в больницу, составляло весь его гардероб и было до невозможности замызганным.

На краю села, в столярке, ширкал рубанком Ефим Федосеев, тщательно изготовляя последнее пристанище для своего непутевого односельчанина.

А в это время на дороге, пролегающей неподалеку от столярки, остановилась машина. Из нее вылез мужчина в полосатой пижаме, шароварах и тапочках, махнул рукой водителю грузовика и побрел к столярке.

Ефим вколачивал последние гвозди в свое изделие, когда в столярку, отдуваясь, вошел не кто иной, как сам Репка. Был он бледен, небрит, с воспаленными глазами.

– Здорово, Ефим, – сипло сказал Репка в спину столяру.

Федосеев обернулся и безмолвно опустился на чурбак.

– Мне, что ли, гроб-то? – проскрипел Репка и по-хозяйски погладил гладко обструганное дерево. – Слыхал, слыхал. Рано хоронить собрались. Что мне сделается? Кишки промыли – и вот он я, тут. Удрал из больницы – чего там валяться буду. Доехал вот на попутке. У тебя закурить нету?

Ефим, боязливо помаргивая, достал пачку папирос, дал одну Репке. Тот жадно затянулся и зашелся в жестком кашле. Пришедший в себя столяр осторожно похлопал его по худой полосатой спине.

– А за тобой уже машину послали, – сообщил он Репке. – Думали – все… В профкоме костюм для тебя лежит новенький, венок, в общем, все честь по чести. Я вот тоже расстарался – гляди, не гроб, а игрушка…

– Смотри-ка! – загордился Репка. – Выходит, я еще что-то значу. Обмыть бы это надо. У тебя, случаем, ничего нету?

– На работе не держим, – с достоинством ответил Ефим. – Да и тебе пора прекращать это дело – считай, с того света вернулся.

Но неисправимый Репка пропустил это замечание мимо ушей.

– Значит, нету, говоришь? – с сожалением переспросил он. – Тогда знаешь, что – купи у меня гроб. Его ведь для меня заказывали, так? И хоть надобность в нем теперь отпадает, он все равно должен перейти в мою собственность, так?

– Вроде так, – тупо подтвердил Ефим.

– А коли так, то я и продаю его тебе. Недорого, со скидкой за работу всего червонец. Разберешь и смастеришь что-нибудь для себя. Вишь, доски-то какие хорошие – без сучка -задоринки. По рукам?