Мне все еще только предстоит рассказать о моих ошибках, относящихся к периоду, когда я ел мясо, и к предшествующему времени – еще до женитьбы или вскоре после нее.
С одним из своих родственников я пристрастился к курению. Не то чтобы мы считали курение полезным или нам полюбился запах сигарет. Нам просто нравилось выпускать изо рта облачка дыма. Мой дядя курил, и мы посчитали нужным последовать его примеру. При этом денег у нас не было, поэтому мы начали подбирать окурки, выброшенные дядей.
Однако окурки нам попадались не всегда, да и табака в них почти не оставалось. Мы стали красть медяки из карманных денег нашего слуги, чтобы покупать сигареты индийского производства. Но где прятать то, что мы купили? Мы, разумеется, не могли курить при взрослых. Кое-как мы продержались несколько недель на этой краденой мелочи, а затем услышали о том, что стебли одного растения настолько пористые, что их можно курить вместо сигарет. Мы раздобыли их и принялись за дело.
Это нас не удовлетворило. Нам не хотелось ни от кого зависеть. Была невыносимой сама мысль, что нельзя и шагу ступить без разрешения старших. Наше отвращение ко всему стало таким острым, что мы решили покончить с собой!
Но каким образом? Где нам взять яд? Мы выяснили, что семена датуры, или индийского дурмана, очень ядовиты, и отправились в джунгли на поиски этих семян. Нам удалось раздобыть их. Вечернее время показалось нам наиболее подходящим. Мы пошли в Кедарджи Мандир, заправили маслом лампу, помолились и принялись искать уединенный уголок, но храбрость изменила нам. Что будет, если не умрем мгновенно? И вообще, чего мы добьемся самоубийством? Почему бы попросту не смириться с отсутствием независимости? Однако мы все же проглотили по два или три семени, не осмелившись принять больше. Оба справились со страхом смерти и решили отправиться в Рамджи Мандир, чтобы взять себя в руки и отбросить мысли о том, чтобы покончить с собой.
Тогда я понял, что задумать самоубийство гораздо легче, чем совершить его. С тех пор, когда бы я ни слышал о чьих-то намерениях наложить на себя руки, это не производило на меня почти никакого или же и вовсе никакого впечатления.
Случай с самоубийством в конце концов заставил нас отказаться от привычки подбирать окурки и воровать у прислуги мелочь, чтобы потратить ее на сигареты.
С тех пор, как я повзрослел, у меня больше не возникало желания курить. Я считаю эту привычку варварской, глупой и вредной. Мне непонятно, почему по всему миру люди так много курят. Мне кажется невыносимой сама мысль о том, чтобы оказаться в одном купе с курящими, потому что я задыхаюсь от табачного дыма.
Еще более серьезный проступок я совершил несколько позже. Я таскал медяки у слуг в двенадцать или тринадцать лет, а может, и раньше. Другую кражу я совершил в пятнадцать. На этот раз я умыкнул кусочек золота с браслета моего брата – того самого, что тоже ел мясо. Он задолжал кому-то примерно двадцать пять рупий. На руке он носил браслет из чистого золота, и было несложно отколоть от него немного.
Итак, долг был погашен, но для меня воровство стало слишком тяжким бременем. Я поклялся себе больше никогда не поступать так. Кроме того, я решил во всем признаться отцу, однако не осмеливался заговорить с ним об этом. Нет, я не боялся, что отец ударит меня. Я не помню, чтобы отец поднял руку на кого-то из нас. Меня пугала только та боль, которую я мог причинить ему своим признанием, и все же я чувствовал необходимость рискнуть, ведь по-другому очистить свою совесть было невозможно.
В конце концов я решил признаться в письменной форме, отдать записку отцу и попросить прощения. Я изложил все на листке бумаги и передал ему лично в руки. В своей записке я не только признавался в своем дурном поступке, но и просил достойно наказать меня, а заканчивал просьбой не казнить себя самого за вину сына. Я также клялся никогда не воровать в будущем.
Передавая признание, я весь трепетал. Отец страдал от фистулы и был прикован к постели. Кроватью ему служила простая деревянная доска. Я отдал ему листок и сел напротив.
Он прочитал записку; крупные слезы размером с жемчужину потекли по его щекам и увлажнили бумагу. На мгновение он закрыл глаза, а потом порвал записку. Чтобы прочитать ее, ему пришлось сесть. Потом он снова лег. Я тоже заплакал, потому что видел страдания отца. Будь я художником, я бы и сейчас сумел нарисовать ту картину, настолько жива она в моей памяти.
Жемчужные слезы любви очистили мое сердце и смыли с меня грехи. Только тому, кто испытал такую любовь, знакомо подобное ощущение. Недаром гласит молитва:
Лишь тот,
Кого пронзили стрелы истинной любви,
Познал всю ее силу.
Для меня этот случай стал уроком ахимсы. В тот момент я воспринял все только как проявление отцовской любви и ничего больше, но сегодня понимаю, что в слезах отца заключалась чистейшая ахимса. Когда подобная ахимса становится всеобъемлющей, она преобразует всех и вся. Нет предела ее власти.
Вообще-то, такая сдержанность не была характерной для моего отца. Я ожидал, что он разгневается, жестко отчитает меня и от злости станет бить кулаком в свой собственный лоб, но он повел себя смиренно, и я верю, что причина этого крылась в моем откровенном признании. Признаться и пообещать никогда не грешить тому, кто имеет право принять такое обещание, – самый верный и чистый путь к искуплению. Я понял – мое признание успокоило отца и бесконечно усилило его привязанность ко мне.
К тому времени, о котором я сейчас расскажу, мне уже шел шестнадцатый год. Мой отец, как я уже упомянул выше, страдал от фистулы и был прикован к постели. Мама, один из старых слуг и я сам ухаживали за ним. На мне лежали обязанности сиделки: я менял его повязки, давал ему лекарства, готовил различные домашние снадобья. Каждый вечер я массировал ему ноги и уходил, только когда он сам просил меня об этом или засыпал. Мне нравилось ухаживать за ним. Не помню, чтобы я хотя бы раз пренебрежительно отнесся к своим обязанностям. Время, остававшееся после выполнения всех ежедневных дел, я делил между занятиями в школе и уходом за отцом. Вечером я отправлялся на прогулку, когда получал от него разрешение или когда его самочувствие улучшалось.
Как раз в это время моя жена ждала ребенка. Это обстоятельство, как мне кажется теперь, означало для меня двойной позор. Во-первых, я не сумел проявить должной сдержанности, все еще оставаясь школьником. А во‑вторых, вожделение мешало мне учиться и быть преданным родителям, хотя с детства моим героем и идеалом был Шраван. Каждый вечер, пока я массировал ноги отцу, мысленно я уже устремлялся в спальню. И это в то время, когда религия, медицина и обычный здравый смысл запрещали вступать в сексуальные отношения. Исполнив свои обязанности, я радостно отправлялся в спальню, отдав низкий поклон больному отцу.
Между тем состояние отца с каждым днем ухудшалось. Аюрведические врачи перепробовали на нем все свои мази, хакимы – все пластыри, а местные знахари – все снадобья. Был вызван английский хирург, который порекомендовал сделать операцию, однако вмешался наш семейный доктор. Он посчитал операцию слишком опасной для пациента в столь преклонном возрасте. Мы прислушались к его совету и отменили операцию. Лекарства же не помогали. Мне все же кажется, что, если бы доктор одобрил операцию, рана могла бы вскоре зажить, к тому же оперировать отца должен был хирург, известный даже в Бомбее. Однако Бог решил иначе. Когда смерть неизбежна, искать средства спасения от нее бессмысленно. Мой отец вернулся из Бомбея со всеми необходимыми для операции предметами, которые были теперь бесполезными. Он уже отчаялся и не верил в выздоровление, становился все слабее и слабее, пока не дошло до того, что ему посоветовали отправлять все свои естественные надобности не вставая с постели. Он до самого конца отказывался и неизменно, превозмогая боль, поднимался со своего ложа. Вишнуиты придерживаются крайне строгих правил в отношении личной гигиены.
Нет сомнений, такие правила важны, но западная медицина показала нам, что все отправления (как и мытье больного) могут осуществляться прямо в постели без малейших неудобств, и даже белье при этом останется чистым. Я понимаю, что это не противоречит взглядам вишнуитов, но в то время настойчивость отца казалась мне достойной величайшего уважения и восхищения.
И вот настала та ужасная ночь. Мой дядя находился в Раджкоте. Смутно припоминаю, как он приехал, узнав о том, что моему отцу стало значительно хуже. Братья были искренне привязаны друг к другу. Дядя смог целый день просидеть у постели отца, а потом улегся спать рядом с ним, отправив нас по своим комнатам. Никому и в голову не приходило, что судьба нанесет нам такой страшный удар этой ночью, но беда была уже совсем рядом.
В половине одиннадцатого или ровно в одиннадцать я делал отцу очередной массаж. Дядя предложил закончить вместо меня. Не без облегчения я согласился и ушел в спальню. Моя жена уже крепко спала, бедняжка. Но как могла она заснуть, не дождавшись меня? Пришлось разбудить ее. А уже примерно через пять минут в дверь постучал слуга. Я вздрогнул, чувствуя нарастающую тревогу.
– Вставайте, – сказал он. – Ваш отец очень болен.
Разумеется, я знал, что он очень болен, и понял, что случилось ужасное. Я вскочил с постели.
– В чем дело? Говори же, не томи!
– Вашего отца больше нет с нами.
Значит, все кончено! Мне оставалось лишь в горе заламывать руки. Я чувствовал себя пристыженным и несчастным, бросился в комнату отца и понял, что, если бы низкая страсть не ослепила меня, мне бы не пришлось мучиться оттого, что оказался так далеко от отца в последние минуты его жизни. Я должен был продолжать массаж, и отец скончался бы у меня на руках! Но с ним был только дядя. Только он оказался достаточно предан старшему брату, чтобы принять его смерть! Отец же понимал, что происходит. Он сделал знак подать перо и бумагу, на которой написал: «Начинайте готовиться к последнему обряду». Затем сорвал со своей руки амулет, а с шеи – золотую цепочку с бусинами из священного базилика и отбросил их в сторону. Прошло еще мгновение, и он скончался.
Позор, о котором я говорю, заключался в возникшем у меня недостойном вожделении – и это в час смерти отца! Я никогда не смогу искупить свою вину. Я был безгранично предан родителям, считал, что могу пойти ради них на любые жертвы, однако похоть завладела моими мыслями. Я был верным, но сластолюбивым супругом и еще долго не мог вырваться из плена похоти. Я прошел через множество испытаний, прежде чем окончательно справился с ней.
Дописывая главу о своем двойном позоре, добавлю, что несчастный младенец, родившийся вскоре у моей жены, прожил всего три или четыре дня. Ничего другого и не стоило ожидать. Пусть же всем женатым мужчинам послужит предостережением мой горький опыт.
С шести или семи лет до шестнадцати я посещал школу. Меня обучали самым разным предметам, за исключением религии. Получается, я не сумел получить от преподавателей именно того, что они могли бы мне дать без особых усилий. Но я постепенно набирался знаний, общаясь с окружающими. Термин «религия» я употребляю в его наиболее широком смысле – как познание самого себя.
Родившись в семье, исповедовавшей вишнуизм, я часто посещал хавели, хотя он никогда не привлекал меня. Мне не нравились его чрезмерная роскошь и пышность. Более того, до меня дошли слухи об аморальных поступках, совершавшихся там, и я потерял к храму всякий интерес. Следовательно, хавели мне ничего не дал.
Однако то, чего я не взял в хавели, я получил от няни, старой служанки нашей семьи, чью привязанность ко мне я вспоминаю до сих пор. Как я уже рассказывал, я боялся привидений и духов. Няня, которую звали Рамбха, предложила прибегнуть к Раманаме[23]. Кажется, я больше верил самой няне, чем этому средству, но еще ребенком начал повторять имя Бога, чтобы избавиться от своих страхов. Конечно, продолжалось это недолго, однако добрые семена, посеянные в детской душе, не пропадают даром. Благодаря Рамбхе Раманама и поныне неизменно помогает мне.
Примерно в то же время мой кузен, горячий поклонник «Рамаяны»[24], предложил мне и моему второму брату выучить «Рама Ракшу»[25]. Мы заучили ее наизусть и взяли себе за правило повторять каждое утро вслух после омовений. Мы придерживались такой традиции, пока жили в Порбандаре, но как только перебрались в Раджкот, традиция забылась, поскольку я не слишком верил в нее. Повторял же я «Рама Ракшу» отчасти потому, что гордился своим правильным произношением.
Больше всего меня впечатлило чтение «Рамаяны» отцу. В один из периодов своей продолжительной болезни он находился в Порбандаре. Там он каждый вечер слушал «Рамаяну», а чтецом был один из самых известных поклонников Рамы – Ладха Махарадж из Билешвара. О нем говорили, что он вылечился от проказы без всяких лекарств, прикладывая к пораженным участкам тела листья билвы, принесенные в жертву образу Махадевы в храме Билешвара, и обращясь к Раманаме. Именно вера исцелила его. Не знаю, правда это или нет. По крайней мере, мы верили в его историю. Когда Ладха Махарадж начал читать «Рамаяну» отцу, на его теле уже не было никаких следов проказы. Он обладал мелодичным голосом. Он читал дохи (куплеты) и чопаи (четверостишия), а затем объяснял их смысл, увлекаясь сам и увлекая слушателей. Тогда мне было, судя по всему, около тринадцати лет, но я прекрасно помню, как был зачарован чтением. Так я полюбил «Рамаяну». «Рамаяну» Тулсидаса я считаю величайшим духовным произведением.
Через несколько месяцев мы перебрались в Раджкот. Там уже не устраивалось чтений «Рамаяны», зато «Бхагавад» читали каждое экадаши[26]. Иногда я присоединялся к слушателям, вот только чтец совсем не вдохновлял меня. Ныне я понял, что «Бхагавад» – это книга, которая может вызвать истинный религиозный экстаз. Я прочитал ее на гуджарати с величайшим интересом, но, когда позже послушал ее в исполнении пандита[27] Мадана Мохана Малавии во время моего поста, длившегося двадцать один день, я пожалел, что не услышал, как он читает ее, гораздо раньше, тогда бы эта книга полюбилась мне с самого детства. Впечатления, полученные в детстве, пускают наиболее глубокие корни в душе человека. Вот почему меня огорчает то, что мне не довелось услышать чтение большего числа подобных книг именно в тот период.
В Раджкоте я научился быть терпеливым по отношению к сектам индуизма и схожим религиям. Мои отец и мать посещали не только хавели, но и храмы Шивы и Рамы. Они часто брали нас с собой или отправляли туда одних. Кроме того, к отцу часто приходили джайнистские монахи и даже нарушали свои обычаи, принимая пищу от нас, не джайнов. Они беседовали с отцом как на религиозные, так и на мирские темы.
У него были к тому же друзья из мусульман и парсов. Он выслушивал их рассказы о религии с неизменным уважением и часто с большим интересом. Ухаживая за отцом, я нередко мог послушать его беседы с гостями. Это способствовало тому, что я стал терпим ко всем религиям.
Только христианство в то время было для меня исключением. Я даже питал к нему некоторую неприязнь, и для этого имелись свои причины. Помню, как христианские миссионеры, расположившись на углу рядом со зданием школы, бранили индийцев и их богов. Я терпеть не мог этого. Лишь однажды я задержался, чтобы послушать их, и наслушался достаточно, чтобы никогда больше не повторять подобных экспериментов. Примерно тогда же мне рассказали об одном известном индусе, обратившемся в христианство. Он стал предметом пересудов в городе. После крещения он начал есть мясо, пить спиртные напитки, а также носить европейскую одежду и даже шляпу. Подобные слухи действовали мне на нервы. Очевидно, думал я, что религия, принуждающая людей есть мясо и пить спиртное, заставляющая менять привычную одежду, не заслуживает даже называться религией. Мне сообщили, кроме того, что вновь обращенный уже начал презрительно отзываться о вере своих предков, их обычаях и самой стране. Вот где был источник моей неприязни к христианству.
Однако моя терпимость к представителям других религий не означала, что я сам верил в Бога. Как раз в то время в библиотеке отца мне попалась «Манусмрити»[28]. Содержавшаяся в ней история создания Вселенной и другие подобные истории не произвели на меня особого впечатления, но, напротив, кажется, еще больше склонили к атеизму.
О проекте
О подписке
Другие проекты