Часть 2. Метания

Простота и трогательность, с какими встретили меня родные (совсем, совсем постаревшие), сразу окутали теплом сердечной ласки. Я почувствовал себя маленьким и усталым, и обиженным, которого утешают. Невольно отвлекали непрерывные расспросы, разговоры, постоянное любовное внимание. Тоска лишь не заговаривалась, всё давила, трудя сердце.

Да, началась другая жизнь – я возвращён на землю. Грустно представлялось, как был бы я сейчас весел, полон радостных планов, не будь этих двух дней на пароходе. Отделённые патриархальной обстановкой скромной старушечьей квартирки, они уже казались мне где-то оставленным миражно манящим оазисом невероятного. Я ли, сидящий здесь вновь приласканный ребёнок, всё это пережил – в самом деле?

Ещё в троллейбусе, от Волги уносящим меня в город, оглушённо взирая на такие знакомые улицы, перекрёстки, дома, всем своим видом показывающие, что путешествие моё кончилось и ничто здесь не подтвердит, что оно было, я понял: жить мне в Куйбышеве – отравлено. Но тогда же счастливо вспомнилось, что бабушка моя, к которой я приехал, изредка ездила в Тольятти к своей старинной подруге погостить – уговорить-ка её вместе съездить на несколько дней! А уж оттуда – и в Москву. О… с этой идейкой чуть вздохнулось. Перспектива вернуться на то место, где потерянно осталась девочка, опять увидеть тот самый причал, а главное, а главное: каким-нибудь чудом найти, встретить её – теперь было моим упованием, отдушиной моей и защитой перед настоящим-Вечером между утром и мною уже стоял день. Сотнями лиц, калейдоскопом мелких впечатлений от прогулки по городу – хоть с милым узнаванием, но всё же больше ради того, чтобы побыть одному – этот день отдалил всё пароходное, вернул мне привычно вёрткую городскую приспособительность, которая неумолимо свидетельствовала, что в обычном мире я всё тот же, прежний. С бессильной неприятностью я замечал это в себе, чувствовал, как легко вхожу опять в механическую тупую суету вокруг. Но заметил и другое: совершенно не привлекали теперь меня никакие красивые или смазливые личики, наоборот – досадно претили. Лишь больней взнывало сердце… Уже в постели, перед сном, мне вдруг необыкновенно показался наш последний обмен взглядами, за минуту до суматохи, и явственно представился мой – она его мне отразила, всею собой. Этот взгляд был – ей в сердце. Его-то она уж не забудет, нет. Ещё сегодня, подумать только – сегодня – это было! А уже темно – готовилась первая ночь чёрной ямой прорвать моё бдение, связанное ещё с её присутствием вначале, – а уже казалась мне поездка эта феерическим сном… «А как она сейчас? – спохватился я, поразившись, что до сих пор, отдавшись своим переживаниям, не поинтересовался вот так, с её стороны. – Думает ли о том, что оставила на пароходе? Как её душа?» – Вот этой пытающей думой, а не многочасовым бредом памяти, притупившим уже первую резь тоски, ощутил я очищение от всяких помех времени, девочку реальную, живую, не призрачный дубль её, уже проступающий во мне. И обвинительно сразу хлестнула мысль: «Что ты сделал с её душой! С такой душой! Это же в ней… осталось нехорошо…» И неразрешённым грехом легло это на сердце…

Вспомнился вчерашний закатом напоённый «Затон». Вчера мы вместе нечаянно побывали в гостях у счастья. И сегодня оно ещё как будто билось над нами… Заново, в изначальной ясности открылось мне – что такое произошло сегодня утром в моей жизни. Неутешная, саднящая тоска била ознобом и никак не избавиться от чувства, что я похоронил эту девочку и её больше нет вообще. Оставалось лишь светлое сознание, что я – вошёл в жизнь этой девочки и что-то значил в её жизни, наверняка что-то значил… Да, те, кто понёс такую потерю, испытывают горькую, но и радостную гордость от того уже, что в них утраченное уж не может быть отнято. Они имеют веру – и в какой-то степени имеют утраченное…

С такой верой я и сошёл через два дня с «Метеора» в дождливый тем утром Тольятти. Пристали мы на другой, понтонный причал для скоростных судов, несколько в стороне, и поэтому несколько под другим углом к Речному вокзалу, оттого как бы иному, – но к тому же, к тому же ансамблю вокзала с гостиницей! Вон и проём между ними, тот самый! Живо занялось волненье – о, я ещё здесь побываю! А сейчас, с бабушкой, ничего не подозревающей, – мимо, мимо… через площадь к автобусной остановке.

Уехали мы от Волги далеко – через старый город в Тольятти новый, импозантно раскинувшийся на открытой равнине двенадцати-шестнадцатиэтажными жилыми комплексами с просторными магистралями напролёт, «город ВАЗ», как поэтично-каламбурно читалось на его троллейбусах. Это в нём жила бабушкина старинная подруга, на которую я, всё более удаляясь от Речного вокзала, всё более досадовал. И всё же я здесь! – в тех краях, где, в какой бы стороне ни жила она, моя девочка, – всё досягаемо для желанных поисков. Что поиски такие, уличные, чистое безрассудство – головой я доходил. Но диктовало сердце: быть здесь и не попытаться? хотя бы и вслепую!.. Впрочем, наметилась и одна привязка – пляж, искать её сейчас, в каникулы, вероятнее всего на пляже. Только бы погода наладилась.

Первый день весь издождивел, словно бы к неудаче. Уже росло беспокойство: ведь у меня тут всего четыре последних дня отпуска. Как зарядит наизмор…

Но на следующий день настроилось солнце – даже с утра припекало, хотя синева ещё квасилась каким-то влажным мглением. Первым делом я приехал к Речному вокзалу.

Было такое же, только более раннее утро – в этот час тогда я ещё не знал, не ведал, что вот здесь потеряю её, да и о месте этом не знал. Почти никого на причале не было, стоял сбоку у стенки перед грузовым портом один пустой «ОМик». Я сел на скамейку, закурил. Вот оно, место всего случившегося! Первое ощущение было – что она где-то здесь близко, что стоит мне пойти по этим привокзальным улицам, тут я и наткнусь на неё. Провёл глазами от кромки причала к проёму между гостиницей и вокзалом – как шла она – мне этот путь безошибочен. Сейчас-то по-другому он смотрелся отсюда, чем тогда с парохода… Только три дня назад я всё это видел! – видел с ней, уходящей. За эти три дня я стал думать о ней не так пристально, самоедно, успокоенный немного тем, что скоро приеду сюда; но сейчас опять… все эти дни, все впечатления-отвлечения их улетучились – только это место! и жжёность души, как в те первые часы после. Так свежо всё здесь недавней реальностью её присутствия – последней неудержимостью мига, уже чужого, уже вне парохода – но присутствия! Единственно этот уголок лишь и был мне мил и возможен – остальное всё неизвестное, грубое, далёкое… Но искать надо в том, неизвестном, грубом.

Я встал, прошёл одному мне оставленным ею следом между гостиницей и вокзалом и отправился, по расспросам, к пляжу.

Народу на пляже было немного, в основном молодёжь; плескалась детвора с мячами, с надувными кругами, готовая «до посинения» не вылезать из воды. Двух таких, уже на песке, мимоходом подцепнулись фразки (он и она лет по пяти-шести):

– А-а, Катька, накупалась! Гляди – дрожжи продаёшь!

– А вот и нет, а вот и нет!

– Ври! У самой вон вся кожа гусиная…

Могла же и она быть здесь, с тем же малышом или с подругами? Но сердцу, что ли, навещано было прежде всякого разумения – не чувствовал я такого готовного ожидания, что вот попадётся на глаза. И чем дальше шёл, тем унылее яснела невозможность её впереди.

Был ещё один пляж – на канале между шлюзов, съездил на автобусе и туда. Но там и вовсе не из кого было высматривать – почти безлюдно. Всё же прошёлся, уж больше увлекаемый, как всегда в подобных хождениях, пылом узнавания новых мест, удовольствием свободы побродяжничать.

Вечером ломил зуд усталости… С пляжами покончено. С единственной зацепкой за какую-то всё-таки объективную мало-мальски вероятность увидеть. Так показалось после этого первого дня, будто её здесь и в помине нет.

Ну… теперь – город. Перед ним я почувствовал растерянность. Тут уж оставалась надежда только на чудо. Что ж, сталкивает же порой жизнь знакомых людей ни с чего, вдруг, когда не нужно. И никакое это не чудо. А потому и не чудо – что не нужно, не означено внутренним снедающим огнём (только и весело тогда удивиться: вот уж действительно мир тесен!). Но когда, не ведая, где и как она может быть, настраждался встречи, словно бредом душевным натомился, – вот тогда она чудо истинное.

И всё же понемногу, карточным домиком, а проклёвывались кое-какие соображения. Прежде всего, я сразу исключил новый Тольятти, автозаводской. Всё мне говорило, что живёт она в старом городе, либо в посёлках окрестных. Начать же решил прямо с района Речного вокзала – с Комсомольска, как местные называют этот район. Он меньше, спокойней – в нём жизнь её представлялась легче и потому, что в него-то ведь она и ушла с парохода. Теперь: где она в городе может быть – логически? Это девочка домашняя, наверняка безотказная помощница в семье (золушкина кротость!). А сейчас самые фрукты, тем более в доме малыш, – значит, по утрам возможен рынок. И на этом в Комсомольске, пожалуй, всё. Конечно, ещё и магазины – но их уж не обойти все. В Тольятти же в центре кроме рынка ещё что… универмаг? может быть, парк…

Но как-то отдельно от этих соображений, хоть и направленных на поиски её же, – набегали сами воспоминания и думы о ней. Непритязательная, тихая в своих чувствах душа. Слышит ли она ещё недавние дни свои? Такие девочки скоро не забывают, таким западает крепко – и незащитимо. А в ней эта столь привлекаемая созерцательность, внутренняя уединённость; она так легко и часто уходит в своё… Как она живёт в том, что её окружает?

Только на пароходе она и видилась мне вполне естественно, как бы в своей всегдашней обстановке. А уж сейчас и ревновал, и боялся за её повседневную какую-то связанность с подругами, с мальчишками, даже – с матерью, отцом. Как-то всё это оборачивается для неё?.. Отдаляет, отдаляет! Ах, найти бы, скорее, скорей бы найти! Вернуть её в правду нашего пароходного и влиять на неё сберегательно, благовейно…

На другой день утром приехал в Комсомольск, расспросами отыскал рынок. Мал, да и скуден он, в основном яблоки, прочего так, кое-где. И людей негусто: женщины, старухи с авоськами. Побродил, поозирался – а сам тоже уж как будто знал, что нет, не будет её здесь. Ну что ж, на улицу – на улицы, сколько их, – ходи-гуляй теперь, да успевай по сторонам глядеть.

В будний день и в городе не людно. На одном перекрёстке из глубины улицы вдруг потянуло нестройно похоронной музыкой, береднув сердце. Я увидел длинную процессию, впереди которой, уже близко, медленно шла женщина и отрешённым роняющим жестом бросала перед собой через шаг по бледно-белому цветку из букетика в приопущенной руке. В печальной серьёзности смотрела она на то, что делает, словно сознавая, что это она уводит от родных и друзей им незаменимо дорогое, она прокладывает этот разъединяющий путь прощания белыми каплями цветков, такова её миссия. За ней тихо двигалась машина со спущенными бортами, притягивая уклончивый взгляд нарядным, в коврах, кузовом и на нем самым главным во всей процессии – продолговатым красным, открытым небу. За машиной двое мужчин под руки бережно вели женщину, всю в чёрном, прижавшую белый платок к щеке. Рядом другие взрослые, тоже в чёрном. А за ними – притихшие, потупленные, многие с цветами, окружив сверкающую медь оркестра, шли девчонки, девчонки, ребята.

И минуты не прошло, я уже летел дальше, ускорив шаг. Но всегда такое – как удар хлыста – мгновенно переносишься мыслями туда и уже всё чувствуешь, всё знаешь, что там. И потайно смущённо думаешь и сбиваешь эти думы. Но здесь-здесь было как-то пронзительно обставлено. Не сомневался я, что в том продолговатом красном, установленном на машине, лежало сражённое неведомой силой такое же юное, узкоплечее, как эти девчонки и мальчишки, идущие сзади.

«И прямо на меня! – недобро встало опасение: – Это… мне знак? Что не найду?» И уже лукаво навязался образ: это похороны моей надежды – даже возраст… тот же! Опять сквознуло холодком унылой обыдёнщины, будто с парохода после ухода её.

Но день унёс эту зыбь омрачённости. Даже видение похорон истёрлось ловлением лиц, новыми местами, наносом всеувлекающей жизни. Нещадно гонял я себя по улицам, дворам, без всякого маршрута, без всякой системы, стремясь лишь охватить как можно больше. И ту же замечал в себе невосприимчивость ко всем красивым, интересным, эффектным и тому подобным, всё-то таким обыкновенным, казалось, столько перевиданным – реакция от неё. Взглянешь вскользь, ибо нельзя упустить ни одно лицо, едва отметишь: ну недурна, – и бестрепетно дальше. Ходить-то ещё, ходить!

Помимо Комсомольска в этот день я проверил ещё два поселка, через которые провёз вчера автобус по пути ко второму пляжу. В одном из них, Фёдоровке, прошёл до конца единственную улицу и назад – челноком, захватывая с обеих сторон дворы и огороды. Людей почти не было, если она и здесь живёт (а здесь-то могла бы!) – как узнаешь? Разве только по домам пойти? «И везде ведь так, везде! – мрачнея, сознавал я всю безнадёжную слепоту таких поисков. – И в самых людных местах – почему ей обязательно оказаться на улице? и именно там, где ты проходишь, и именно тогда!..» Другой посёлок, но городского типа, в отличие от Фёдоровки, был на моём обратном, пешем пути – Шлюзовой. Типичный рабочий посёлок с типичным копошащимся в мелочах своей утробной жизни людом – ни город, ни деревня. Здесь что-то и не представлялась мне возможность её. К тому же, за день я изморил и самое чувство надежды – от усталости, что ли, ещё сильней вчерашней.

И снова вечер, ещё дневующе светел, весел ребячьим дворовым гомоном. Просторный квадрат двора, в опоясе домов, кипит движением в беззаботности часа перед ужином, в лёгкости общения, в азарте игр – оживление перед покоем… Я стоял у окна и вспоминал, как вот так же славно вечерело в тот день перед Затоном; а тогда, наверное, так же вот, своим чередом, колготила жизнь этого двора. В том одновременьи где-то совсем рядом была она – и всё было впереди преображено в неведанной раньше чуемой сердцем озарённости бытия. А сейчас?.. Где-то там сейчас тоже скользит по солнечной дорожке к Затону пароход – но со мною нет её, лишь слепые искания, – но увижу ли её вообще…