– Сидрыч, – вскочил друг со стула, – ты хоть понимаешь, что ты гений. Дайка я на тебя гляну, – подбежал рассматривает меня, лыбится, губки расплылись, зубки поблёскивают коронками.

Я его таким ещё не видел.

– Ты че сдурел что ли! – Оттолкнул я его, у самого мысль: «Все пить больше не будет… не наливать… никак белочка припрыгала». Пантелеич, ты меня пугаешь, ненароком свихнулся! – крикнул я, отбирая у него из рук рюмку и бутылку, из которой он хотел себе налить водочки.

– Сидрыч, ты чего? Не хило! Надо за изобретение-то выпить…

Началась борьба меж нами за бутылку. Да только была тут ничья. Бутылка выскользнула из наших четырёх и хрясть на пол.

– Ну ты гад, Пантилеич, мало того, что дурь в голову ударила, так ещё и водки лишил…

Упал я на стул в огорчении, да раздражении.

– Ну, прости ты меня дурака, Сидрыч. Ведь я чё удумал. Ведь ты должен запатентовать свое изобретение!

– Какое такое изобретение?! – удивился я. – «Явно белочка уже мозги Пантелеича в оборот взяла». Но, то, что он мне предложил меня заинтересовало.

– Ты губы – то обжог? – спрашивает меня, сам загадочно улыбается.

– Ну?

– Бабы губы надувают всякой гадостью?

– Ну?!

– Что ну? Так они, какие деньжата платят всяким там хирургам пластическим. Вот как нашему Горымычу в прошлом…

– Причём тут Горымыч? Ничего не могу понять! Объясни!

Тут в дверь звонок. Открыл я, а там Горымыч:

– Легок на помине. Только о тебе вспоминали…

– Что это вы обо мне вспоминали? Спиртик наверно желаете господа-товарищи?!

Пожав нам руки в приветствии, от него уже спиртным пахнуло, из-за пазухи достал бутылочку – грамм под двести, на стол поставил.

– Ну, так, что вам от меня треба?

Пантелеич тут же к делу приступил:

– Ты ж знаешь, что тринадцатого в пятницу произошло с Сидрычем? Губу свою обжог она и вздулась. Так я к нему с предложением: кинуть на хрен хирургов на бабки! Девкам губы подправлять будем… дешевле, правда. Куда нам до специалистов.

Тут наш Горымыч взъярился:

– Что? Вы, что тут одурели? Чего опились? – сам наклонился над осколками бутылки, принюхался: – вроде водка, а несете – черт знает, что! Как это меня бросить на бабки?! – Выпрямился, на Пантелеича кинулся с кулаками. – Я тебе предложу сейчас провести фейсовую операцию!

Да с этими словами, как вдарит тому в нос. Пантелеич отлетел к стене. Видит ярость в глазах друга-хирурга, притворился беспамятным.

Горымыч ко мне обернулся, грозно смотрит. Буравит взглядом, того гляди: дым из ушей повалит да из ноздрей, покраснел лицом.

– И ты с этим согласен?

Сам брови сдвинул. Бутылочку в карман положил. Кулаки сжал, на меня пошел.

Ну, что мне оставалось делать? Тем более я и не понял совсем Пантелеича. Вот притворщик. Лежит. Заварил кашу, сам убег в бессознательное состояние.

– Ну, что ты, Горымыч, – виновато глянул я на него, – я ж ни сном, ни духом, о чем он там спьяну говорил. Хотя только по одной выпили, а его вон сразу прихватило. Белочка видно его в оборот взяла, слава богу, ты пришел. А то совсем ему кердык был бы. Ишь чего удумал бабам кипятком губки подправлять.

– Что?! – Горымыч, аж рот от удивления открыл, – так этим он хотел меня на бабки кинуть…

И вдруг расхохотался. Я на него смотрел в ожидании. Знаю его нрав: вот смеется, а тут вдруг психанет. Смотрю, пронесло. Присоединился к его веселью. Глядь Пантелеич зашевелился. Сел и давай ржать, как в ничём ни бывало.

Мы в удивлении на него смотрим. Не поймем, и такой страх за него случился, не белочка ли его ржать заставляет. Подошли к нему наклонились. Горымыч лоб его потрогал, к глазам руку протянул, Пантелеич оттолкнул. Сам остановиться не может, хохочет.

И вдруг проговорил:

– Пусть бабы бабки готовят… губы поправлять у хирургов… Не повезло тебе, Сидрыч, – друг у тебя хирург…

Ну, после этого мы дружненько к столу прошли, за мировую выпили, и пошла у нас веселая беседа, правда уже об изобретении ни-ни…

Рассказ третий.

Иван Сидорович вел беседу, играя в домино со своим приятеле Николаем Константиновичем. Потягивая из бутылки пивко. Николай Константинович изредка бросал взгляд на друга, отвлекаясь от своих доминушек, заполнивших ладонь до отказа, зажатых пальцами, чтобы не дай Бог не рассыпались. Почти не слушал. Был увлечен игрой.

– Рыба! – вскрикнул неожиданно Иван Сидорович.

– Гадство! – недовольство Николая Константиновича выразилось стуком по столу доминушками. В раздражении стал собирать их в коробочку. – О чём ты там говорил? Слышал я, что ты только вчера возвернулся из Стукалушкина? Как там? Что нового?

Иван Сидорович, помогая собирать доминушки, радостно сообщил:

– Хочу жениться…

– Как это? Ты ж зарёкся, что больше в семейность ни ногой! После твоей Лариски сухостойки… как ты с ней жил? Столько в ней агрессии, что не только на тебя хватало, но и нам перепадало…

– Так это совсем другое, дорогой мой друг! – хлебнув пивка и чистя хвост воблы, довольно улыбнулся Иван Сидорович.

– Ну, тогда делись радостью. Моя вон дома ждёт… пилить будет… хочется знать: какая тебя поразила красотой и прелестью… это должно быть что-то: «Ох, держите меня!» – рассмеялся Николай Константинович.

– Слушай тогда, Константиныч. Не перебивай. Ты же знаешь мои предпочтения в женской красоте, но тут в разы все пошло не так как мечталось. Такое Могло случиться только в мечтах. В сновиденных грёзах. И никак я не мог такое представить. И если бы мне сказали, что я на такое поведусь, я бы спорил до умопомрачения. И могло дойти до применения моего кулака, выскочившего неожиданно для моего оппонента, посмевшего утверждать неприемлемое для меня. Моего любвеобильного сердца и открытой для принятия, этой самой любови душой. Как большинство и противоположного большинства я предпочитал дам с узкой талией, бедрами пышности умеренной, чтобы в брючках смотрелась, и желалось по ней хлопнуть, или снять где ни будь в потаенном местечке, а грудки – чтобы насладиться их прелестью, губки алые, мягкие да податливые, в общем, не мечтать, а в реальности такую обнять да ласку подарить и самому принять. Так нет, видно я для таких женщин не принц на белом коне и даже не на кляче худосочной, еле ноги передвигающей… ну подумаешь нос картошкой, худой, но ведь это не недостаток, зато ростом удался… чего ещё надо бабам? Глаза красивые, зеленые, скуластенький… ну так вот… с чего я начал, Коля? Слушай: я у на пути в Стукалушкино. Красота неописуемая. Три км шёл пешком, от райцентра. Лесом, по тропинке, свежим воздухом наслаждался. В руках авоська с гостинцами. Сам знаешь: с пустыми руками в гости не ходят. Вот и я не пошёл. Иду веточкой мошку отгоняю, посвистываю. Как говорится, наслаждаюсь природой и воздухом чистым, аж голова закружилась. Видно все вредное из меня поперло. А тут вдруг в голове моей просветлело, глаза открылись, дышать стало легко, на душе легко. А тут вдруг слышу, кто-то стонет. Да так жалобно. Я и остановился. Оглянулся. Вижу: из кустов что-то округлое торчит, в синем. Шевелится, а стоны все сильнее и сильнее. Сначала меня оторопь взяла. Стою, как истукан. А тут мысль промелькнула: «Может человеку плохо, помощь нужна».

Подошел я, ветки над округлостью раздвинул, глядь – баба. И надо было мне на нее опереться. Сколько шуму было. Боже мой. Упала она. Я на нее. И вдруг тишина. Испугался я, что убил женщину. Кое-как встал. Сам понимаешь – нелегко. Надо было осторожно, чтобы не нанести увечья. Встал. Наклонился над дамочкой. Она вниз лицом лежит, стонет тихонечко. Помог я ей. Перевернул. Глядь. А это Клавка. Помнишь её. Толстухой обзывали в детстве. Глаза закрыты, грудь из-под кофточки видна, поднимается, опускается, да так заманчиво. Рука сама потянулась, чтобы остановить волнение. Да только слышу:

– Ванька, ты чего удумал. Моей беспомощностью решил воспользоваться.

Ну, я растерялся, конечно, но глаз от груди не мог отвести. Она мне:

– Отведи зенки—то, бесстыдник.

Глянул на нее. Боже мой, Константиныч. Румянец во всю щеку, носик маленький, аккуратненький, средь пухленьких щечек, не жирных, пухленьких; губки – словно малиной прикрашены, и такой аромат от неё шел, тут уж не от воздуха дыханье перекрыло, от чувств. Руки сами к ней потянулись, схватил я её, да приподнять хотел. Блин, спину сорвал. Опять на ней оказался. Не поверишь, и вставать не хотелось, покидать такую роскошь…

Иван Сидорович мечтательно закатил глаза, вспоминая какое блаженство он испытал.

– Иван, ты чего? Говори, что дальше то было. Не уж-то там все и случилось?

– Что случилось? Ты, о чём это? – Возмутился Иван Сидорович, – она женщина порядочная. Зачем сразу—то? Потом… Ну ладно. Слушай дальше. Кое-как мы с ней разошлись по сторонам, лежим рядышком. Чую еще немного может случиться то – о чём я мечтаю. Но сдержался, хотя чувствовал, что и она на это готова… в детстве любила меня. Видел я это. Только не нравилась она мне. А тут… Вскочил, значит, я. Ей помог встать. Отряхнул от травинок.

– Спасибо, Вань, – улыбается она мне, – а то так и пришлось бы мне тут торчать долго…

Я тогда не принял во внимание её слова. Но сейчас все знаю. Ну, стоим на тропинке, друг от друга глаз отвести не можем. Меж нами словно стрела была пущена, и обоих задела. А тут Кузьмич с пасеки возвращался. Вот мы с ним, на его телеге, и добрались до «Стукалушкина». Как же мне было жаль расставаться. А тут Клавочка мне медком моё огорчение присластила:

– Вань, приходи вечером на чаек. Посидим. Вспомним детство. Расскажешь, про жизнь свою.

– Клавочка, жди, – обрадовался, – буду вечерочком.

Тут и расстались в радости и согласии. Не буду тебе рассказывать, как прошёл день на сенокосе, да в улыбке при воспоминании о произошедшем, и в волнении от предстоявшего свидания.

Наконец возвернулись с поля. В баньке помылся. Принарядился и к Клавочке пошёл. Боже мой. Как стал к её дому подходить, сердце так сильно забилось, что мне пришлось глубоко дышать, да руку к груди приложить. Не решился сразу зайти, в окошко заглянул. Сидела моя Клавочка за столом, прекрасная моя, царица. Стол сладостями уставлен, самовар сверкал зеркальностью, в которой я и объявился. Клавочку увидела, да обернулась ко мне.

– Не стесняйся, – говорит, – заходи!

Вот и случилась у нас с ней встреча, после которой я не мог уже оторваться от любушки моей. Сколько ласки да любви я тогда познал. За всю жизнь такого не было… Клавочка меня всю жизнь любила. Ждала.

– Ванечка, – сказала она мне тогда, – долго ты шёл ко мне. Не отдам тебя никому. Мой.

Да так обняла, что я почувствовал тогда такое, аж дух захватило.

И я уже не мог стерпеть радость и счастье, что тут же пообещал вернуться к ней.

Расставание было тяжелое. Плакала Клавочка. Да и у меня слеза скатилась, когда сидя в автобусе, видел, как она слезы платочком промакивала. Вот такая история, Константиныч! Скоро я от вас уеду. А, забыл сказать. Призналась она, как оказалась на моём пути. Я ведь письмо брату за неделю прислал, что билет уже купил и буду в такой-то день и в такой-то час к ним. Клавочка, все просчитала. Какая женщина!

– Счастливый ты, Иван Сидорович…

– Да повезло мне…

Не дай Бог кто на дороге приставать начнёт