Юрий 1939 год

Вот мы и собрались. Я спрашивал отца, почему мы делаем это сейчас, когда в Испании война, когда вся Европа на грани войны, хотя я, как и отец думал, что нужно быть в гуще событий. Об этом с гордостью «младенца» я ему и сообщил. Папа грустно посмотрел на меня и сказал, мне всё равно, кто прав, кто виноват, но там гибнут и будут ещё и ещё погибать русские люди. Один раз я уже пропустил…. Он усмехнулся. Теперь мое место там, где мои престарелые родители, и все те, кто нуждается в поддержке. Я был крайне удивлен. Моему отцу в 39-м году было пятьдесят четыре года. Кому и чем он мог помочь? Понял я это только, когда достиг его возраста. Маму качало от страха, что нас снимут с поезда и упекут в Сибирь.

* * *

Энни 1939 год

Когда я была маленькая, мне сначала говорили, что папа уехал на заработки и вот-вот вернется. Шли годы, и я поняла, что Ян Трушанский не вернется никогда. Услышав слово незаконнорожденная, осознав его постыдность и серьезность, я решилась на поступок. Пошла к бабушке, маме Яна. Отцом, человека, которого ты никогда не видела называть трудно. Это был поступок, потому что моя правоверная семья не общалась с Эльзой, матерью Яна. Выяснив, что живет она на другом конце города, я пошла пешком, так как денег на дорогу мне и не дали бы. Да их просто и не было. Эльза встретила меня очень приветливо, сказав, что я похожа на отца. Она поинтересовалась, что я хотела узнать. Я хотела увидеть хотя бы лицо человека, который покорил мою маму с первого раза. Фотография была старая. На ней Яну лет семнадцать. То, что он красив было видно даже на не четком снимке. Посидев немного для приличия, я спросила, а есть ли от него какие-нибудь вести. Где он вообще. Эльза вытащила зачитанное и заплаканное письмецо. Гордый шляхтич писал, что у него всё хорошо. Он добрался до Москвы. Ничего конкретного записка не содержала. Датировалась она 38-м годом. Адрес был написан небрежно. Я разобрала только слово Сухаревская. Почему-то я была уверена, что я его найду. Что дальше я прогнозировать не хотела. Польский гонор взял вверх над еврейской верующей девочкой. Хотя у обоих родителей гордости хватало. Не знаю, почему я так решила. С этого момента я стала рисовать лицо Яна везде, где могла, но так, чтобы никто из моей родни не видел. Так выяснилось, что я могу рисовать лица. До этого момента я только помогала бабушке делать мережку на постельном белье и перешивать вещи родственниц на себя. Делать мережку и крахмалить, кипельно белые простыни я сохранила навсегда, даже сейчас, когда в этом нет никакой нужды. Дети мои смеются. Но разве им понять?

* * *

1980 год

Странное свойство имеет человеческая память. Запоминать какие-то мелочи, как история с мережкой. Все трое и отец, и мать, и Энни не придерживались ни годичной, ни событийной последовательности. Приходилось в уме складывать и вычитать их воспоминания. Меня притягивали их мемуары, я сердилась на них, что не могу их читать как роман последовательно и спокойно. В тоже время, некая хаотичность создавала особую неповторимую мозаику их своеобразных судеб.

Всё время приходилось откладывать уже найденные и аккуратно собранные странички, которые я собиралась ещё раз перечитывать.

Среди машинописных листов я нашла маленькую записку: «Люблю тебя, люблю так сильно, что готов хоть сейчас пойти с тобой в ЗАГС. Завтра же разведусь. Целую тысячу раз, Петя.

Кто такой Петя, кому адресовано письмо. Почерк абсолютно незнаком. Но женщине этой можно только позавидовать. Так самозабвенно любить.

Меня так увлекла переписка незнакомцев, что я стала читать подробно каждое письмо. Может, хоть какие-нибудь намеки, слова наведут меня на мысль, кто адресаты.

Перелистывая каждую страничку очень аккуратно, чтобы они окончательно не разорвались, нахожу ещё одно рукописное письмецо: «Петя, мне только шестнадцать лет, но документы можно потерять или выправить. Сейчас война. Людям не до смешных бумажек маленькой девочки.

Я посмотрела на почерк. Он был по-детски округлым, но явно женский. Написание некоторых букв мне напоминали очень знакомый почерк, хотя и его я видела не так часто.

Я взяла мамин альбом и стала внимательно вглядываться в её манеру писать и буквы.

* * *

Галина 1940 год

С тех пор, как отца забрали в тюрьму, мама при виде знакомых людей стала переходить на другую сторону улицы, или, если мы сталкивались нос к носу, мама низко опускала голову, краснела, белела и проходила как бы сквозь друзей. Скоро у нас никого не осталось. Я пыталась узнать у мамы, что происходит? В ответ слышала лишь, что люди боятся общаться с семьями врагов народа. Надо сказать, что в школе, классе у нас никто не чурался детей врагов народа. Говорят, что это удивительно и уникально. Спасибо учителям. Мама почему-то стала чахнуть. Она почти ничего не ела и выглядела ужасно. Кожа, да кости. Двигалась мама тоже странно, как сомнамбула. Мы понимали, что такое горе трудно пережить. Наташка часто говорила, что отца могли расстрелять.

Боже, опять этот фильм крутят с утра до вечера. «Волга-Волга…» поет Орлова. Как я раньше обожала эту актрису. Теперь ненавижу.

* * *

1980 год

Я остановилась. Что скрывала бабушка Таня от дочек? Надеюсь прояснить этот вопрос. Меня как страждущую, тянуло желание заглянуть в конец альбома, но я сдерживала себя. Читать буду по порядку. Всё безумно запутано для меня. Единственное, что я поняла, что записку, которую я нашла среди машинописных листов, написана маминой рукой. Кому? Стала рыться дальше, больше пока ничего не нашла. Взяла дневник Энни.

* * *

Энни 1939 год

Приехала на Сухаревку. Увидела пожарную башню. Огляделась и почуяла, в какую сторону мне нужно идти. Мне казалось, что при всей хвастливой гордости бабушки Эльзы, её сын не сделал большой карьеры в Москве. Моя бабушка Фаня (мамина мама) и вовсе называла его красавцем-шарамыжником. Я точно не знала, что означает это слово, но чувствовала, что это не комплимент. Я зашла в старый, почти развалившийся дом, откуда раздавались крики соседей, плач и смех детей. Больше походило на общежитие, как я его себе тогда представляла, хотя никогда не видела. Ещё я знала слово коммуналка. Может быть, это именно то, что мне нужно. Разные люди могут знать соседей из дальнего дома, даже с другой улицы. Во всяком случае, в нашем небольшом городке было именно так. Все всех знали. Я даже приготовила несколько слов по-польски, чтобы всколыхнуть в отце ностальгические чувства.

Все мои поиски не увенчались успехом. Кто говорил, что Ян Трушанский здесь жил, но уехал, кто и вовсе ничего не знал, остальные только пожимали плечами.

Один старик высказал мысль, что, так как Германия оккупировала Польшу, он мог поехать сражаться за свободу Родины.

Это предположение мне понравилось больше всего.

Оставалась одна нерешенная задача. Где мне жить? Где работать?

Как это ни смешно, но проблемы решились почти мгновенно. Когда я расспрашивала о своем отце, то показывала свои зарисовки, которые я сделала с то единственной фотографии, что хранилась у бабушки Эльзы.

Старик, который говорил про защиту Польши, работал в фотоателье. Им был нужен ретушер. Я, даже не очень хорошо зная, что это такое тут же согласилась. Что касается комнаты, которую я могла бы снять, то в конце бесконечного коридора бывшей барской квартиры жила старушка. Она, при всём скоплении людей, которые населяли коммуналку, боялась одна ночевать. Ей всё время являлся бывший хозяин хором, у которого она служила горничной. Убежавший господин требовал от Веры Константиновны найти его ларец с драгоценностями. Мне показалось, что хоть бабулька и была несколько не в себе, но спокойная и других отклонений у неё нет. Денег она собиралась брать немного, нужно только мыть весь коридор огромного пространства раз в полтора месяца. Наша очередь была последней. Сколько же на самом деле там жило человек, я так и не узнала. Жильцы менялись. Кто-то уезжал добровольно, кто-то в армию, кого-то увозил чёрный воронок.

Юрочка! Зачем я тебе всё это пишу, я ведь тебе уже рассказывала об этом или нет. Скорее нет. Мне тогда хотелось казаться абсолютно благополучной и независимой. Значит и тебе я тоже врала…

* * *

1980 год

Не знаю, почему, но простой даже не очень интересный рассказ Энни пригвождал меня к стулу. Мурашки нетерпения бегали по спине стремясь дальше искать связующие нити ИХ жизни…

* * *

Юрий 1939 год

До сих пор непонятно, как нас не посадили. Мы сошли с поезда на какой-то Богом забытой станции, там наняли извозчика, который довез нас до станции «Перово». Дальше нужно было сесть на паровоз и доехать до Москвы. Вещей у нас было немного. Мы производили впечатления дачников, возвращающихся с отдыха. Тем не менее, мама тряслась, папа был сосредоточен, а меня, молодого розовощекого «младенца» приключения веселили. Я старался не думать о тех пугающих и раздирающих душу рассказах эмигрантов, дяди, ехал в новую жизнь. Любовь к приключениям – семейная наследственность. Отец тоже уехал совсем молодым из дома, только чтобы увидеть импрессионистов и дышать с ними одним воздухом, учиться у них. Мне так и не удалось узнать у папы, удовлетворила его добровольная эмиграция. Зачем он вернулся? Я не успел…

* * *

1980 год

Почему не успел? Нужно найти ещё рисунки, более позднего периода, где, возможно, есть ответ на этот вопрос.

Почему меня так мучают их недомолвки. Зачем мне в 1980 году молодой женщине, которой пора строить свою судьбу пожухлые размышления родителей и Энни? Меня страшно мучил этот вопрос. Что конкретно я хочу понять? Что это даст моей судьбе? Или простое женское любопытство и всё. Я долго сидела, держа в руках разрозненные воспоминания тех, кто ушел от меня навсегда.

* * *

Энни 1975 год

Знаешь, я повесила над своей кроватью блокнотик и карандаш, чтобы записывать мысли, которые приходят ко мне ночью в бессонницу. Так делала Ч.Чаплин. В полудреме, когда мозг почти свободен, в него залезают и плавают свободно, как в воде интересные размышления и воспоминания. Я стала многое забывать. Иногда мне кажется, что специально отсекаю от себя неприятное, а потом не могу точно вспомнить. Я же хочу написать тебе обо всём, как будто мы прожили эту жизнь вместе. Странно другое, когда я попробовала воспользоваться опытом гения, то на утро обнаружила, что в полусне рисую только твоё лицо. Даже если я рисую тебя не очень молодым, каким ты стал теперь, всё равно получается молодое любимое лицо, которое я помню…

* * *

Галина 1940 год