Земля у угла городской стены за западной заставой была казенная. По ней извивалась узкая дорога: люди, хотевшие сократить путь, протоптали ее своими башмаками и она стала естественной границей. Слева от дороги хоронили казненных и умерших от заразных болезней, справа шли ряды могил бедноты. С обеих сторон лежали целые ярусы мертвых, в роде, как кладутся хлебцы у богатых в дни рождения.
Праздник поминовения умерших в тот год выпал особо холодный. На ивах только что показались почки величиной с половину рисового зерна. Едва рассвело, как Хуа Да-ма была уже у новой могилы с правой стороны: расставила четыре тарелочки с овощами и чашку риса, поплакала, пожгла бумажные деньги и от нечего делать села на землю, как будто бы ждала чего-то, сама не зная чего. Поднявшийся ветерок раздувал ее короткие волосы, сильно поседевшие с прошлого года. На дорожке появилась еще одна женщина, тоже полуседая, в рваной одежде. Она несла круглую корзину красного лака, ломанную и старую. Снаружи висела связка бумажных роз каждые несколько шагов она останавливалась. Вдруг, увидев, что на земле сидит Хуа Да-ма и смотрит на нее, она заколебалась. На бледном страдальческом лице появилось выражение смущения. Но, в конце концов, она пересилила себя, подошла к могиле с левой стороны и поставила корзину.
Та могила была в одном ряду с могилой Маленького Цюаня: только дорожка проходила между ними. Хуа Да-ма смотрела, как та женщина расставила четыре тарелочки с овощами и чашку риса, как она стоя поплакала и пожгла бумажные деньги. Ей пришла в голову смутная мысль: «В этой могиле тоже лежит сын». А тa женщина поглядела по сторонам, и вдруг и руки и ноги у нее задрожали, и она попятилась на несколько шагов. В широко раскрытых глазах застыло безграничное изумление.
Видя это, Хуа Да-ма испугалась, что от горя та женщина вот-вот сойдет с ума. Поэтому она не смогла удержаться – встала и, перешагнув через дорожку, тихо сказала ей:
– Не горюй так, почтенная женщина, пойдем, пожалуй, обратно.
Женщина кивнула головой, но глаза ее все так же были устремлены вперед. Так же тихо и заикаясь она сказала:
– Посмотри посмотри, что это такое?
Хуа Да-ма посмотрела, куда она указывала пальцем, и ее взгляд упал на могилу впереди. Эта могила еще не совсем заросла травой; проступали комья желтой земли, и это было очень безобразно. Но, продолжая всматриваться, она вдруг испугалась: она ясно увидела кольцо розовых цветов, окружавшее заостренную верхушку круглой могилы. Глаза у обеих женщин давно уже были подслеповатые, но розовые цветы они еще могли рассмотреть. Цветов было не очень много; они образовали сплошное кольцо, которое выглядело не очень изящно, но опрятно. Хуа Да-ма пристально разглядывала могилы своего сына и других людей, но везде было только понемногу, не боявшихся холода, бледных цветов, которые были разбросаны скупо. И в сердце она вдруг почувствовала какое-то недовольство и досаду, и ей не захотелось очень вдумываться в это. Но другая женщина приблизилась на несколько шагов, посмотрела очень пристально и заговорила сама с собой:
– У них нет корней, они не могли сами вырасти. А сюда кто же придет? Дети играть не придут, а наша родня здесь не бывает. Что же это такое? – Она думала еще и еще, а затем у нее из глаз вдруг потекли слезы, и она заговорила громким голосом:
– Сын мой Юй, они тебя не поняли, и ты не можешь забыть, слишком больно ранено твое сердце. Вот ты теперь нарочно и показал себя в этих цветах, чтобы я узнала? – Она осмотрелась кругом, но увидела только ворону, сидевшую на дереве, лишенном листвы, и снова сказала: – Я знаю. Сын мою Юй, их надо пожалеть, что они сгубили тебя. В будущем всем им настанет расплата, небо все знает. А ты только закрыл глаза, вот и все… Если ты и вправду здесь, то заставь эту ворону прилететь на твою могилу, чтобы, я увидела.
Ветерок давно стих, но в тонкой сухой траве, стоявшей очень прямо, слышался как будто звук дрожащей медной проволоки. В воздухе он становился все тоньше и сходил на нет, и все вокруг было мертвенно тихо. Женщины стояли в зарослях сухой травы и, вскинув головы смотрели на ворону, но ворона сидела, втянув шею, на совершенно прямой ветке дерева, неподвижная, как изваяние. Прошло много времени. На могилах постепенно собралось много народу. И старые, и малые то появлялись, то исчезали среди могил. Сама не зная почему, Хуа Да-ма чувствовала себя так, как будто с нее спало тяжелое бремя. Она уже собралась уходить и снова подсказала той женщине:
– Пожалуй, пойдем обратно.
Старая женщина вздохнула, с безучастным видом собрала кушанья, постояла еще в раздумье и, наконец, медленно пошла. И все говорима сама с собой:
– Что же это такое?…
Не прошли они 20–30 шагов, как вдруг за спиной у них раздалось громкое «кар-р». Обе они с испугом оглянулись. Но увидели только, как ворона, развернув два крыла, рванулась с места и быстро, как стрела, улетела высоко в небо.
Солнце медленно собирало свои ярко-жёлтые лучи с полей, раскинувшихся у реки. Листья деревьев уцзю[7] начинали дышать сухо в порывисто; под ними, жужжа, танцевали в воздухе пестроногие москиты. Над трубами крестьянских домов, выходящих к реке, дым от стряпни понемногу стал исчезать. Женщины и дети брызгали водой около своих дверей, расставляя маленькие столы и низкие скамейки. Каждый знал, что наступило время ужина. Старики, сидя на скамейках, обмахивались веерами, сделанными из листьев банановых пальм, разговаривали на досуге. Дети резвились или, сидя на корточках под деревьями уцзю, играли в камушки. Дым разъедал глаза женщин, они выносили из дверей черную, пареную капусту и желтоватый рис. По реке плыла лодка развлекающихся поэтов. Один из них, охваченный поэтическим вдохновением, воскликнул:
– О, свободная от мыслей и забот радость деревенской жизни!
Однако, его восклицание не совсем отвечало действительности, так как он не слышал того, что говорила в это время старуха Цзю Цзин. Как раз в этот момент старуха Цзю Цзин, стуча в порыве гнева веером по ножке скамейки, говорила:
– Я дожила до семидесяти девяти лет… Пожила достаточно… Глаза бы мои не смотрели на такое разорение!.. Хоть бы мне умереть! Сейчас подадут на стол, а они тут едят жареные бобы, – проедают семью и дом!
Ее праправнучка Лю Цзин, зажав в кулаке пригоршню бобов, бежала к ней, но, почуяв неладное, стремглав бросилась в сторону реки и спряталась за деревом, а потом, высунув свою маленькую головку с развилиной косичек, громко крикнула:
– У-у, старая карга!
Несмотря на свой почтенный возраст, Цзю Цзин не была глухой, но она не обратила внимания на внучкину реплику, продолжая бормотать про себя:
– С каждым поколением, все хуже и хуже…
В деревушке установился немного странный обычай. Когда рождался ребенок, мать взвешивала его и по количеству цзинов[8] ему давали прозвище. Старуха Цзю Цзин с пятидесяти лет стала очень ворчливой; она часто говорила, что в дни ее молодости погода не была такой жаркой, как теперь и даже бобы не были такими твердыми. Вообще, все в мире шло неправильными путями. Например, праправнучка Лю Цзин была уже легче прапрабабушки на три цзина и легче своего отца на один цзин. Все это ей казалось доказательством непреложного закона об ухудшении рода, что и заставляло ее повторять:
– С каждым поколением, все хуже и хуже!
Ее внучатная невестка, жена Ци Цзина, подошла к столу, держа в руках корзинку с вареным рисом, и швырнув ее на стол, запальчиво сказала:
– Ты, старая, опять взялась за прежнее. Разве Лю Цзин при рождении не весила шесть цзин и пять лян[9]. Как бы ни было, а у вас в семье, наверное, были свои восемнадцати-ляновые весы и они показывали вес больше[10]. На настоящих же шестнадцати-ляновых весах наша Лю Цзин весила бы больше семи цзин. А что касается прапрадеда и свекра, то я не думаю, чтобы они весили полных девять и восемь цзин, как ты говоришь, наверное тогда пользовались цзином в четырнадцать лян.
– С каждым поколением, все хуже и хуже! – твердила старуха.
Жена Ци Цзина не успела ответить, так как неожиданно увидела своего мужа, выходящего из переулка. На него она и перенесла свою атаку, закричав:
– Эй ты, мертвяк! Только возвращаешься? Где ты пропадал? Тебе не важно, что люди ждут тебя ужинать!
Хотя Ци Цзин и жил в деревне, но его мысли давно парили в высоте. Начиная с деда, вот уже три поколения, никто из них не брался за мотыгу. Поэтому, следуя их примеру, Ци Цзин толкал шестом почтовую баржу. Утром из Лучжэня в город, а к вечеру назад в Лучжэнь. Поэтому он кое-что знал: где, например, бог грома уничтожил духа стоногого дракона… где девушка родила чудовище… Он определенно имел некоторый вес в глазах деревенских жителей. По деревенскому обычаю, ужинали не зажигая огня, и Ци Цзин сознавал, что своим поздним возвращением он вполне заслужил брань.
Ци Цзин держал в руках длинную – больше шести чи[11] трубку из пятнистого бамбука, с мундштуком из слоновой кости и чубуком из белой меди. С опущенной головой он медленно подошел и присел на скамейку. Воспользовавшись случаем, откуда то вышмыгнула Лю Цзин и, усевшись около него, позвала:
– Па-па!
Ци Цзин не ответил.
– C каждым поколением, все хуже и хуже! – сказала старуха Цзю Цзин.
Ци Цзин поднял голову и, вздохнув, сказал:
– Император вступил на трон дракона.
Жена Ци Цзина застыла от изумления, а потом воскликнула:
– Ну, вот и хорошо; теперь, значит, будут императорские милости!
Ци Цзин снова вздохнул и сказал:
– А у меня нет косы…
– Разве император требует, чтобы была коса[12].
– Да, будет требовать.
– Откуда ты знаешь? – забеспокоившись, быстро спросила она.
– В винной лавке «Сянь-хэн» все говорят.
Тут жена Ци Цзина почувствовала, что дело действительно оборачивается очень скверно: Винная лавка «Сянь-хэн» была верным источником всех новостей. Бросив взгляд на бритую голову Ци Цзина, она почувствовала, что ее охватывает возмущение и злость против мужа. Сдержавшись, она быстро наполнила чашку вареным рисом и сунув ее перед Ци Цзином, сказала:
– Ешь скорее свой рис. Слезами косу не вырастишь.
Солнце собрало свои последние лучи и над сумрачной водой появился прохладный ветерок. Над берегом слышался только стук чашек и палочек для еды. На спинах людей стали появляться капельки пота. Когда жена Ци Цзина закончила третью чашку риса, она подняла голову и увидела сквозь ветви деревьев коротенького и толстого Цзао Ци-е, переходившего через дощатый мостик. Он был одет в длинный, голубой халат. Цзао Ци-е был хозяином винной лавки «Мао-Юань» в соседней деревне, а также единственным на тридцать ли[13] вокруг человеком, который соединял в себе способности и ученость, наложившие, однако, на него неприятный отпечаток. У него было больше десяти книг Цзин Шэн-тана – критика на «Историю трех царств»[14]. Он постоянно сидел над иероглифами, изучая их один за одним. Он знал не только имена и фамилии пяти полководцев из «Истории трех царств», но также и их прозвища.
Например, Хуан Чжун к Ма Чао назывались еще Хань-шэн и Мын-ци; все это он знал твердо. После революции он закрутил свою косу на макушке головы, как это делают даосские монахи и, вздыхая, часто говорил, что если бы был жив Чжао Цзы-лун[15], то в мире не было бы такого беспорядка, как теперь. Жена Ци Цзина сразу заметила, что сегодня – Цзао Ци-е уже не походил на даосского монаха. Передняя часть его головы была гладко выбрита, а на макушке торчал клок черных волос. Она сразу поняла, что император вступил на трон дракона и что появилась большая опасность для Ци Цзина. Цзао Ци-е был одет в длинный, голубой халат, который он носил очень редко. За три последних года он одевал его только два раза. Раз когда заболел поссорившийся с ним корявый А Сы, и еще раз когда умер Лу Та-е, наскандаливший в его винной лавке. Сейчас это было в третий раз, что определенно означало ликование для него и беду для его врагов.
Жена Ци Цзина вспомнила, как два года тому назад Ци Цзин, пьяным, обругал его «подлым», и тотчас поняла, что Ци Цзин в опасности. Сердце ее забилось сильнее. Когда Цзао Ци-е проходил, все вставали и, указывая палочками на свои чашки, говорили: «Просим с нами ужинать». Цзао Ци-е, улыбаясь, кивал головой и отвечая «цин, цин»[16], прямо прошел к столу, за которым сидела семья Ци Цзина. Все поднялись со своих мест, приветствуя его. «Цин, цин», – сказал он, приятно улыбаясь и пристально вглядываясь в блюда на столе.
– Какая прекрасная капуста!.. А новости слышали? – вдруг произнес он, стоя за спиной Ци Цзина и обращаясь к его жене.
– Император вступил на престол дракона, – ответил Ци Цзин.
Жена Ци Цзина с натянутой улыбкой заметила:
– Император вступил на престол, когда же будут императорские милости?
– Императорские милости, конечно, скоро будут, – тут тон его стал суровым, а как же у вас в семье-насчет косы Ци Цзина? Коса – это очень важно… Ты знаешь, во времена длинноволосых говорилось: «кто бережет косу – теряет голову, кто бережет голову теряет косу[17].
Ци Цзин и его жена никогда не читали книг и не понимали исторических тонкостей, но они знали, что если ученый Цзао Ци-е говорит так, то это несомненно имеет серьезное значение. Беда была неотвратимой и они чувствовали себя, как приговоренные к смерти. В головах у них поднялся такой шум, что они не могли вымолвить ни слова.
– С каждым поколением, все хуже и хуже! – старухе Цзю Цзин не терпелось поговорить с Цзао Ци-е. – Теперешние длинноволосые только режут людям косы, делая их похожими не то на даосских, не то на буддийских монахов. A разве раньше такими были длинноволосые? С целыми кусками красного сатина, обернутого вокруг головы, ниспадавшего вниз, вниз, до самых пят… Ах, нет, это был желтый сатин!.. Княжеский – желтый сатин. Красный сатин[18] Желтый сатин… О! Я жила слишком долго – семьдесят девять лет..
Вскочив с места, жена Ци Цзин чуть слышно прошептала:
– А что же будет со стариками и детьми, для которых он опора?
Цзао Ци-е, покачав головой, сказал:
– Ничего не поделаешь. Если нет косы, то…о наказании за это написано в книгах, очень ясно написано, статья за статьей: Никому нет дела до семьи виновного.
Когда жена Ци Цзина услышала, что так написано даже в книгах, то она потеряла всякую надежду. К ее беспокойству прибавилась злость на Ци Цзина и, тыча палочками около его носа, она стала кричать:
– Этакая падаль! Что заслужил, то и получай! Я тебе сразу сказала во время восстания – не ходи в город, не работай на лодке. Так нет, ты все таскался туда! Там тебе и косу отрезали! Какая коса то была черная, блестящая, как шелк! А сейчас ты на кого похож? Арестант! Что заслужил, то и получишь! Только нас то зачем втянул в это? Ходячий труп! Арестант! Когда крестьяне заметили приход Цзао Цие, они стали быстро заканчивать ужин и собираться вокруг стола Ци Цзина. Сам Ци Цзин чувствовал, что получается очень непристойно, что его, человека, известного в деревне, жена ругает открыто перед всеми. Он поднял голову и пробормотал:
– Это ты сейчас так говоришь, а раньше ты…
– Ах ты ходячий труп! Арестант!
Среди всех зевак, у вдовы Ба-И сердце было самым чувствительным. Она стояла как раз около жены Ци Цзина, держа на руках своего двухгодовалого ребенка. Она не могла оставаться безучастной и начала примирительным тоном:
– Ну, хватит. Люди ведь не боги. Кто же знал, что так случится? Да ты и сама тогда говорила, что без косы уж не так и плохо. Кроме того, наш начальник из ямына[19] еще ничего не объявил…
Не дослушав ее до конца, жена Ци Цзина с ушами, зардевшимися от гнева, обернулась к ней и, тыча палочками около ее носа, закричала:
– Ай-я! Что, ты меня за человека не считаешь?! Разве я могла сказать такие глупые слова?! Тогда я проплакала три дня, все это видели. Даже Лю Цзин, этот маленький чертенок, и та плакала… Лю Цзин как раз в это время опорожнила большую чашку риса и тянулась с пустой чашкой, прося прибавить еще. Жена Ци Цзина, совсем выведенная из терпения, быстро ткнула Ци Цзина, палочками в голову Лю Цзин, закричав на нее:
– Ты, еще куда лезешь! Потаскушка! Маленькая вдова![20]
Чашка выскользнула из рук Лю Цзин, упала на землю и, ударившись о камень раскололась. Ци Цзин вскочил, схватил разбитую чашку и, крикнув «стерва», дал затрещину Лю Цзин. Она упала и заплакала. Старуха Цзю Цзин, взяла ее за руку и, приговаривая «с каждым поколением, все хуже и хуже», увела прочь.
– Видишь, что делает с людьми твоя злоба, – обращаясь к жене Ци Цзина, гневно сказала вдова.
Цзао Ци-е, который с самого начала стоял в стороне, услышав слова Ба-И о том, что ямынь еще не делал объявления о восшествии императора, закипел от злости. Теперь заговорил он: – Вот скоро прибудут императорские солдаты, и знайте, что на этот раз их ведет сам императорский телохранитель, генерал Чжан, он потомок Чжан Ай-дэ, из удела Янь[21].
У него копье – как змея, длиной в один чжан и восемь чи[22]. Десять тысяч человек не могут сравниться с ним в храбрости. Что может противостоять ему?!
Его скрюченные руки во время этой речи то сжимали, то разжимали воздух, как будто он брался за невидимое копье, похожее на змею. Сделав несколько шагов по направлению к вдове Ба-И, он еще раз крикнул:
– Могла бы ты противостоять ему?!
Вдова была настолько рассержена, что ребенок дрожал в ее руках, но когда она увидела потное лицо Цзао Ци-е с блестящими глазами, устремленными прямо на нее, она сильно перепугалась и поспешила уйти. Цзао не пошел следом за ней. Из остальных собравшихся, некоторые стали осуждать вмешательство Ба-И, а другие стали расходиться. Несколько человек с обрезанными косами постарались затеряться в толпе, боясь, что их увидит Цзао Ци-е, но он не обратил на них внимания и только около деревьев уцзю повернулся и еще раз крикнул:
– Можете ли противостоять ему?!
Он взошел на дощатый мостик и скрылся из виду. Крестьяне в раздумье покачивали головами и прикидывали, что действительно никто не сможет противостоять Чжан Ай-дэ, а также приходили к заключению, что жизнь Ци Цзина все равно потеряна. Теперь Ци Цзин – ослушник императорского закона. Они злорадно вспоминали, как он с видом превосходства, посасывая свою длинную трубку, рассказывал им городские новости. Хотелось о чем то рассуждать, но получалось, что рассуждать то не о чем. Москиты, беспорядочно звеня, ударялись об их полуобнаженные тела, летя к деревьям уцзю, где они затевали веселые хороводы.
Все начали понемногу расходится по домам и, закрыв двери, ложились спать. Жена Ци Цзина, продолжая ворчать, собрала посуду, стол и скамейки и тоже отправилась спать. Ци Цзин, держа в руках сломанную чашку, пошел к дому и сел на пороге покурить. Он был так подавлен всем происшедшим, что даже забыл затягиваться из своей длинной трубки из пятнистого бамбука, с мундштуком слоновой кости и чубуком из белой меди. Огонь в ней медленно угасал. Он сознавал всю опасность своего положения и старался придумать какой-нибудь план или выход, но мысли его путались: «Коса! А как быть с косой?.. Змея в восемь чжанов длиной… С каждым поколением, все хуже… Император вступил на престол дракона… Чашку надо склепать в городе… Кто устоит против него?.. В книгах все же точно написано… Эх..!
На следующий день, рано утром. Ци Цзин, как обычно, толкал почтовую баржу из Лучжена в город. К вечеру он вернулся в деревушку со своей длинной трубкой и чашкой для риса. За столом, во время ужина, он вскользь заметил старухе Цзю Цзин:
О проекте
О подписке
Другие проекты