Этот одинокий мальчик рисовал королев и принцесс. Казалось, его ждет слава. Директор школы изящных искусств Орана Альбер Мульфен руководил по четвергам кружком из пятидесяти детей, выходцев из квартала Сен-Мишель, которые учились рисовать по гипсовым муляжам. В 1992 году 86-летний профессор вспоминал: «Каждый год в большом актовом зале Дворца изящных искусств мы устраивали выставку учеников школы. Мадам Бертуен-Мараваль, постоянный завсегдатай этих показов, сказала мне однажды: “Вы знаете малыша Матьё-Сен-Лорана? Он придумал необычайный белый цвет”. Действительно, он добавил порошок серебра в гуашь, что говорило о его сообразительности, изобретательности и элегантности. Правда, меня смутило, что его работа должна была висеть в рамке из венецианского стекла, когда рисунки других детей были прикреплены простыми кнопками».

Люди казались ему одновременно близкими и чужими. Как будто он, нежный и пылкий, проходит мимо, а они ласкают его мимоходом. В Трувиле сентябрьские грозы подарили новые игры: «Лжец», «Мистигри», «Канаста» и, прежде всего, «Монополия». «Я помню, – рассказывала Симона, – бесконечные партии “Монополии”. Мы играли целыми днями. Голубые карточки с названием улиц Вожирар и Лекурб вызывали у нас презрение. Мы считали, что это “ran”^[20] – ерунда, посредственность. В Оране женщина-ran – это дама без стиля и шика». Ив в шутку забрасывал окна соседей картошинами, разрезал ножницами платья матери, чтобы смастерить куклы из их обрезков…

Ив был окружен преданной привязанностью близких. «Никто его никогда не беспокоил. Он сам звал нас, когда мы были ему нужны. Это так и осталось». То он придумывал смешные истории, то наряжал свою младшую сестру Мишель, сажал ее в гостиной спиной ко входу и уверял мать, что это какая-то герцогиня пришла нанести ей визит. Иногда он был мрачен, но никто его не порицал за это. Однажды ночью мать тайком проникла в его комнату, чтобы выкрасть старые штаны для гольфа, с которыми он не расставался. Иву и Люсьенне всегда было весело вместе, как людям, которых сближает замкнутость и необщительность: они говорили о незначительных вещах, проверяли друг друга, как бы заставали друг друга врасплох по поводу какого-нибудь незначительного секрета, будто он вот-вот разобьется, как венецианский хрусталь, от внезапного признания. К тому же Люсьенна разделяла с сыном увлечение всякими глупостями. У них была такая игра: нужно было испугаться, глядя на портрет барона де Мовьера, который пристально смотрел на них, и бежать, будто он преследовал их взглядом во всех комнатах. Однажды произошло то, что должно было произойти: Ив бросил дротик и выколол барону глаз. Тут же они бросились к мастеру Жаку Абекассису.

– Сделайте что-нибудь, – попросила Люсьенна.

– Но это невозможно, надо отправить его в Лувр!

– Что вы! Мой муж скоро вернется. Надо починить картину. Посмотрите на того, кто это сделал!

Впервые в жизни Ив спрятался за дверью, красный от стыда.

Вот Иву уже двенадцать лет. Париж – это город, о котором он узнавал все подробности каждый четверг из газет большого книжного магазина Мане. Читая Vogue, он проглатывал все рецензии о премьерах, серию «Париж оживает», фотохроники Андре Остье^[21], который появлялся на балах и танцевальных вечерах вооруженный камерой «Хассельблад». «Пятничные вечера в Опере привлекали совестливых меломанов и платья фру-фру^[22]. Накрахмаленные жабо роились вокруг новых воспитанниц». Страницы пестрели акварельными рисунками: Eteignons tout Франсуа Вийона, Divine д’Орсе, Vous seule Пьера Дюна. Рассказывалось то о таинственных парфюмах русских князей, то о змеях из красного золота, то о чулках с хрустальным отблеском; и в особенности о вечерних платьях, расшитых звездами; о светских секретах, о длинных черных перчатках, о поцелуях под названием «Капуцинка», «Извращенец», «Смущение». Париж вновь обрел свою неподражаемую элегантность и был одет в изящные туфли, цветы и перья. «Корсеты и китовый ус» – рисунок Хорста; «Женщина на балконе» – Блуменфельда. Фотографии были похожи на картины. Мир моды – это большая сцена, где появляются костюмы – «мнимые признания» в виде кисеи и костюмы-«дневные посетительницы» в черных пиджачках.

«Видели в отеле “Ритц” в полдень» или «Было замечено в театре Елисейских Полей»: если следовать за линиями рисунков Рене Грюо^[23], можно было начертить маршрут прогулки по городу, где каждый час вас ожидало обольщение. У женщин всегда были трудно запоминаемые фамилии, и они курили сигареты «Честерфильд». Им полагалось иметь частных дизайнеров и мигрень. Прежде всего, это был контингент американок, которые изгалялись в сочинении своих родословных. Их мужья любили красивые предметы и молодых артистов и артисток. Точно под аккомпанемент «арии с жемчугом» из оперы Гуно, украшенные сиянием драгоценностей, они заполняли своей молодостью и жизнерадостностью гостиные в стиле Людовика XV, затянутые в небесно-голубые шелка. В их особняках XVIII века торжествовала роскошь, свет люстр падал на серебряные приборы с выгравированным королевским гербом.

Затем наступала очередь театра. Люди этого мира бледны и угрюмы, как Жан-Луи Барро^[24] в «Гамлете», гнев в этом мире прекрасен, счастье голубое, окна никогда не открываются, птицы, нарисованные и плоские, во дворцах не больше трех колонн, но эти дворцы огромны.

Париж, несомненно, – прибежище чудес. Он был похож на золотое облако, парящее над обыденной жизнью. Роскошная жизнь в этом городе расцветала в таинственной парижской ночи, полной фейерверков. Новый шиньон от Диора вызвал скандал, возбудил критику. Конечно, Ив заметил это событие, несколько лет спустя он воспроизведет этот высокомерной образ, точно украденный у королевы из сказок Андерсена или у кхмерских танцовщиц в золотых головных уборах.

Под фотографией женщины в черном – рекламой Диора, автор Ирвинг Пенн, Ив прочитал рубрику «Точка зрения», составленную в восхищенных, ироничных и строгих тонах, что заставляло его мечтать: «Крайности сходятся. Смешное может задеть возвышенное и даже смешаться с ним. Кто говорит “гений”, кто говорит “перебор”. Внешнее преувеличение может оказаться плодотворной идеей»^[25]. В 13 лет он говорил своим сестрам: «Однажды моя фамилия будет гореть огненными буквами на Елисейских Полях».

Но, увы, Оран – это не Париж. Там, наверное, уже каштаны в цвету, люди гуляют по улицам, влюбляются, а здесь ни одного дерева, только жара, которая сдавливает город во время сиесты. Оран состоит из восьми плато, расположенных одно над другим. Ветер налетает внезапно. Самые высокие вершины достигают 600 метров высоты, и не больше. Гора Мурджаджа замыкает собой бухту Мерс-эль-Кебир, она похожа на согнутую в локте руку. В Оране нет Касбы^[26], но есть Негритянская деревня; нет петляющих улочек, куполов, заклинателей змей, только низенькие дома, вдоль которых скользят женщины в белом хайеке^[27] и продавцы калентики – пюре вроде хумуса, его еще называют «мясом для бедных». Оран – это не город, где царит вкус, но в нем невозможно потеряться. «Оран – это большая круглая желтая стена, а поверх него смотрит строгое небо. Вначале ты блуждаешь по лабиринту, ищешь море, как нить Ариадны. Потом ты начинаешь кружить по гнетущим улицам, и, в конце концов, Минотавр съедает оранцев. Просто скука. Оранцы не ходят по улицам уже давно. Они согласились с тем, что их съедят. Нельзя узнать, что такое камень, если ты не был в Оране. В этом самом пыльном городе на свете царит булыжник»^[28].

Все прочерчено, организовано, зафиксировано в рубрике «Морская переписка» в газете L’Écho d’Oran: каждый день публиковался список кораблей, расписание их движения, список пассажиров, уехавших на теплоходе Sidi-Bel-Abbès. В порту продавцы рыбы заворачивали барабульку и катрана в газету. Когда-то бравые солдаты полководца Бюжо^[29], родом из Гаскони и Руссильона, отвоевали город у Абд-аль-Кадира^[30]. Их сыновья привили апельсины и посадили виноградную лозу. Перед воротами школы их внуки дрались, валялись в пыли, похожие на ветки оливковых деревьев.

Девушки и парни ходили группами. Для всех подростковый возраст – это этап перед свадьбой. До этого встречи происходят в определенных местах: улица Арзев, киоск Гаскэ, киоск мороженого «Кармен». На девушках легкие платья, юноши одеваются как американские актеры. В Оране, кстати, не прогуливаются, а «проходят по бульвару». Горе дезертирам, они мишени для оскорблений. Худшие – это «марикиты» (педики). До войны никто из них никогда не здоровался с друзьями-мужчинами, приходившими в гости к их матери, из страха скомпрометировать их. В Оране одиночество бросается в глаза, как черное пятно, потому что оно слишком заметно. На таких смотрят молча, и это молчание как свинец. Улица Арзев и улица Эльзас-Лотарингия – две параллельные, огромные, прямые улицы.

В семье Матьё-Сен-Лоран жизнь была полна веселья. Праздники следовали один за другим. Спрятавшись в садовых зарослях во время отдыха в Трувиле со своей подругой Мартиной Дюкро, Ив наблюдал за парочками, которые танцевали огненное мамбо. Намечтавшись вдоволь о белых телефонах и страстных вздохах где-нибудь на острове Макао, матери спрятали свои вуали и плойки. Они выпрямили волосы и надели корсеты, которые возвращали бюстам двадцатилетний возраст. Их платья больше не были воздушными, они крепко охватывали талию и поднимали грудь, что и нужно было брюнеткам. Как быстро идет время! Они не утратили своего шарма в стоячих водах супружества. Скрытные, они льстили мужчинам, умели обратить на себя внимание, каждый раз появляясь в новом туалете… «У меня было все, – признавалась Люсьенна, – лисий мех, беличий мех, скунс». Хотя здесь термометр никогда не опускался ниже нуля, она все равно подпадала под влияние рекламы меховой фирмы Dina Fourrures, заказывала платье new look^[31] из плиссированной ткани у кутюрье мадам Бонав. Ткань была кирпичного цвета. Ив восхищался красотой матери, особенно, когда видел ее танцующей в платье из легкого тюля, усыпанного белыми пайетками. Настанет день, когда он вернет жизнь этому поэтическому видению…

Она приводила его с собой в ателье Promé Couture на улице Эльзас-Лотарингия. Салон находился на втором этаже, где девушки из города Рио-Саладо вырывали друг у друга новые модели. Привлеченная славой Диора, фирма Promé Couture купила право воспроизводить его модели, такие как платье Maxim’s, которое подчеркивало формы этих «гитан», изображавших маркизу Помпадур в казино в Канастеле. Слишком богатые, слишком напудренные, они напоминали неприличных женщин, читавших романы о запретной любви. Интересно, как они фланировали на своих шпильках в сорокаградусную жару. Позже, в 1950 году, в кинотеатре «Колизей» будет организован конкурс «Оранская Кармен». Это были времена, когда персонаж Кармен, надменный и дикий, появился на экранах кино. Сразу после фильма «Джильда» Рита Хейворт^[32] снялась в картине «Кармен и ее любовь» с Гленном Фордом^[33] и очаровала Оран.

Люсьенна вспоминала, что мужья этих богатых женщин были не такими уж смешными. «Стоит одному купить супруге фортепиано, как другой покупает два фортепиано…» Зачем им фортепиано?! Когда колонисты возвращались в Париж, они слушали шансонье. В Оране под словом «культура» понимали пшеницу, вино и апельсины. Оран не любил интеллектуалов, он любил зрелища. Особенно женщины были падки на это. Даже если они могли забыть название спектакля, то никогда не забывали, во что они были одеты в тот или иной вечер.

Каждое воскресенье Люсьенна Матьё-Сен-Лоран водила своего сына в Муниципальную оперу. Там исполняли весь основной оперный репертуар XIX века: «Аида», «Тоска», «Кармен», «Вертер», «Риголетто»… а еще венские вальсы и оперетты на Рождество: «Веселая вдова», «Песня любви». Оран был транзитным пунктом театральных трупп в Северной Африке перед Алжиром, Боном и Константиной. Дюк Эллингтон выступал в Оране в июле 1947 года. В декабре этого же года девушки города приходили в экстаз на концертах Ива Монтана. Он выступал в «Колизее» и пел: «Мне нравится тебя целовать, потому что я люблю ласкать твое маленькое двадцатилетнее тело…» Пианисты-виртуозы, испанские звезды эстрады, певцы, труппы первого класса (Жан Вебер из Comédie-Française приезжал в Оран с «Орленком» Эдмона Ростана^[34]). Все они останавливлись в «Гранд-отеле». Воскресный выпуск L’Écho d’Oran посвятил целую страницу рубрике «Театральные слухи», которую вел некий Суфлер, а еженедельные рецензии были подписаны псевдонимом Щепотка соли. Снова вернулся старый стиль: актеры «необычайны», их игра «восхитительна», они увлекают публику в «вихрь удовольствий» или дарят им «чудесную и романтическую историю, которая украсит ваши воспоминания».

Ив превращался в режиссера, актера, художника по костюмам, у которого есть своя публика. Она состояла из детей – его сестры Брижит и Мишель, дочка горничной Алина, Полен, сын консьержа, его кузены Патрис и Катрин. Ив открыл для себя таинственный мир, проник легкой тенью в воображаемый мир Кокто^[35], где сверкали молнии, летали ангелы смерти и спасали талисманы… Он разыгрывал бури, рушившие деревья, а дети шатались от страха, зачарованные этим фантазером, который был похож на королеву из «Двуглавого орла» Жана Кокто. Как и королева, он ничего не боялся, кроме тишины. Эдвиж Фёйер^[36] и Жан Маре играли эту пьесу в парижском театре Hébertot, позже она была переделана автором в сценарий и снята в 1947 году. В этом фильме есть сцена, где Станислав, одетый в кожаные тирольские штаны, падает на лестнице на спину. Ив сделал себе альбом с фотографиями из фильма, которые его отец привез из Парижа. «Мы часами смотрели на эти представления. Мы падали на кровать и на пол, как будто это кораблекрушение. Или вдруг мы оказывались в замке, где прямо из стен к нам протягивались руки. Нам было очень страшно», – рассказывала Мишель. В субботу, 6 мая 1950 года, произошло удивительное событие, окрашенное в красно-золотые тона. Ив Сен-Лоран присутствовал на спектакле пьесы Мольера «Школа жен» с Луи Жуве^[37], игравшим роль Арнольфа (он умрет через год), и с Доминик Бланшар^[38] – Агнессы. Это был аншлаг. Премьера спектакля состоялась в Париже в 1936 году, а затем он был показан в Швейцарии, в Южной Америке, куда Жуве эмигрировал во время войны. Занавес поднимался, и глазам зрителей представала декорация Кристиана Берара^[39]: город в перспективе, площадь, парк, фиолетовое небо, на котором были нарисованы люстры, похожие на гирлянды звезд. Где мы? Никакой исторической детали. Все скрыто в намеках, и все же это XVII век, парк Пале-Рояль, Париж. Для молодого человека эта пьеса оказалась откровением. Скупость выразительных средств, продуманная игра света, костюмы как желтые, фиолетовые, зеленые цветовые пятна – все это открыло для него мир, и это был его мир. Жуве говорил: «Режиссером становятся так же, как влюбляются». Благодаря Кристиану Берару и Луи Жуве, этим двум неутомимым искателям тени и эффектов, Ив нашел свою новую семью. Он выучил наизусть несколько сцен мольеровской пьесы. Ему открылось волшебство иллюзии.

Вскоре он вырезал из картона силуэты персонажей и одел их в кусочки старых одеял и обрезки ткани, которые дала ему белошвейка. Его персонажи двигались по сцене, он сделал ее из ящика с приклеенным изогнутым фронтоном, а на нем написал L’Illustre Théаtre – «Блистательный театр»^[40]. Это была его волшебная шкатулка. Сцена представляла собой нарисованную декорацию с канделябрами и занавесом. «Я создал, – говорил он, – целую машинерию, чтобы поставить декорации и освещение».

Однажды свечи подожгли простыни. Пожар в маленьком театре произошел во время представления «Святой Иоанны» Джорджа Бернарда Шоу. С этого момента маленькую комнатку, где был театр, заняла белошвейка. Но спектакли продолжились, на этот раз в более камерном варианте. Брижит вспоминала: «Мне было лет пять, когда он заставил меня мечтать. Я получила приглашение. Моя сестра прочитала его вслух, я была еще маленькой. Ив просил не выдавать секрет. Он дожидался, пока наши родители улягутся спать, и подкладывал нам записочки под дверь». Эти записки, написанные чернилами синего цвета на листках из тетрадей в клеточку, были адресованы дамам из парижского высшего общества. Посмотрим на одну такую записку, отосланную от имени «Ива Матьё Сен-Лорана, Высокая мода, площадь Вандом»^[41]:

Первый список заказов мадам де Энле

1 утренний ансамбль для бутика, пуловер, юбка, сумка – 30 000 франков

1 модель из большой коллекции Stanislas, 70 000 франков

1 модель из большой коллекции Shogun, 60 000 франков

1 шляпа из большой коллекции Shogun, 10 000 франков

1 модель из большой коллекции Yolanda, 80 000 франков

1 модель из большой коллекции Mata Hari, 150 000

Итог он подчеркнул: 400 000 франков. Помимо довольно точного знания о ценах, этот список доказывает, насколько подраставший кутюрье вообще был осведомлен. В это же время Эльза Скиапарелли, королева розового цвета Shocking^[42], эксцентричная дама, в эпоху межвоеннного времени наняла на работу молодого модельера. Он создал модели блузок и юбок Séparables, первый раздельный вариант одежды, который занял место диоровских корсетных костюмов на подкладке. Речь идет об Юбере де Живанши, который откроет свой собственный Дом моды в 1952 году. Для молодого мечтателя из Орана Юбер де Живанши – настоящий пример, как и Кристиан Диор и Кристобаль Баленсиага^[43], – три кутюрье, за коллекциями которых Ив внимательно следил.

И все же Ив Сен-Лоран переживал свой подростковый возраст как надрыв. «Начиная с учебы в средней школе, – вспоминал он, – я должен был вести двойную жизнь. С одной стороны, был родной дом с атмосферой веселья и мир, который я создал с помощью своих рисунков, костюмов, театра. С другой стороны, была каторга католической школы, где я был изгоем»^[44]. Один из его одноклассников по колледжу Франсуа Катру, выходец из Маскары, вспоминал об Иве: «Он был приходящим учеником. Я заметил его во дворе: обычно все ученики из интерната были одеты в черные робы, он же носил бежевый пиджак с бордовым жилетом и фланелевые штаны. Он был похож на англичанина, жившего в Оране. Он учился тогда, наверное, в восьмом классе. На переменах он был один, стоял, прислонившись к подоконнику капеллы, ни с кем не играл, не пробовал ни с кем подружиться. Он был одиночкой».