Сгущающиеся сумерки

Лара

Фургон, груженный известняком, скрипя, минует поворот, и перед нашими глазами появляются таверна и старый пруд для купания лошадей, расположенные у подножия холма. Воды в пруду непривычно мало. Помнится, на прошлой неделе я уже отмечала, насколько он обмелел, из-за засухи почти превратившись в лужу. Тогда я ехала с Гийомом, и меня пронизывает внезапное желание вновь оказаться рядом с ним, склонить голову ему на плечо. Вместо этого я прижимаюсь к папе, ощущая щекой его теплую, надежную спину. Он пообещал, что поговорит с мамой и попытается найти для меня работу здесь, в Марселе. Но сейчас у него так мало времени для этого! Я ощущаю комок в горле, подступающие слезы и изо всех сил пытаюсь скрыть это, широко зевая.

– Мы почти дома, – произносит папа, кладя руку мне на колено. Несколько секунд спустя я замечаю впереди, в сгущающихся сумерках, какое‑то движение, вздрагиваю и выпрямляюсь.

– Осторожно, па! – До нас доносится хохот мужчин, слоняющихся по дороге. – Недавно вечером кто‑то сунулся прямо под копыта нашим лошадям.

– Тпру! – кричит отец, и ему удается замедлить движение тяжелой повозки.

Сегодня подгулявших мужчин на дороге больше. Двое маячат чуть поодаль, у таверны, еще двое нетвердой походкой направляются к нам.

– Смотрите-ка! – гогочет один из них. От него исходит кислый, крепкий душок, он лениво обшаривает взглядом моего отца.

– Bonsoir ^[15], – вежливо отвечает папа, пытаясь объехать встречных. Но один из гуляк бросается к лошадям и хватает их под уздцы.

– Не торопитесь, – запинаясь, бормочет он. – Дайте получше вас рассмотреть. И вашу прелестную мадемуазель. Не каждый день такое зрелище представляется.

Мне ужасно жаль лошадей. Они пугаются пьяных с их неловкими, непредсказуемыми движениями. Речь у этих незнакомцев, как и у человека, на которого чуть не наехали мы с Гийомом, хотя и правильная, но такая же нетвердая, как их шаги.

Пошатывающиеся фигуры у входа в таверну склоняются друг к другу, и до нас доносятся обрывки разговора.

– Я потерял всё, – сообщает первый с до странности знакомыми интонациями, – всё, до последнего су!

– Когда ты уже наловчишься играть в карты, Эдуар! – разражается смехом второй.

– Ах, ну и что! Славно же перекинулись!

Я понимаю, что это он, тот самый человек, что приходил в папину мастерскую, и вижу, что папа тоже узнал голос нашего домовладельца. Тут барон де Контуа приближается и с кичливым видом выступает на освещенное фонарем место возле фургона. Он щурится и прижимает руку к груди.

– Тибо, это вы! – говорит он. – Надеюсь, вас не… – Увидев меня, он осекается.

Последний из гуляк, схватив укрепленный на стене у входа в таверну факел, присоединяется к приятелям. Он высоко поднимает факел, и пламя угрожающе взрезает тьму.

– Прошу вас, господа, не подносите огонь слишком близко, – подает голос отец, – не то мои лошади испугаются.

У меня внутри все сжимается, когда я различаю тревогу и в папином голосе тоже.

– Он просит! – восклицает первый мужчина, вызывая смех у остальных.

– Черт, ну у него и рожа! – брызжет слюной второй, придвигаясь ближе. – Словно он грязью питается!

Остальные, за исключением де Контуа, чокаются кружками и гогочут, как над самой смешной шуткой в своей жизни. Человек с факелом, качаясь, подступает к фургону. Теперь он уже в полную силу размахивает факелом, поднося его все ближе и ближе к глазам лошадей. На папином лице ясно читается беспокойство, а животные с каждой секундой пугаются все сильнее. Они прижимают уши к голове и высоко задирают морды. Им некуда деться, вожжи и тяжелая повозка удерживают их на месте.

– Господа, пожалуйста! – произносит папа уже настойчивее. – Довольно! Дайте нам проехать.

Де Контуа стоит в нескольких шагах позади остальных и наблюдает за происходящим, насмешливо кривя губы. Лошади беспокойно ржут и мотают головами.

Во мне нарастает паника, пламя хлещет мглу, и мне уже чудится, что тут не один, а десять факелов. Я понимаю, что должна что‑то сказать.

– Пожалуйста, господа, – лепечу я, тщетно стараясь унять дрожь в голосе. – Мы будем очень признательны, если вы позволите нам проехать.

– Что‑то вы больно разогнались, – язвит один из них, и остальные давятся от смеха.

Я чувствую, что отец вот-вот выйдет из себя, его трясет от еле сдерживаемого гнева. Но прежде чем он успевает что‑то сказать, дело принимает неожиданный оборот. Мужчина с факелом, пьяно пошатываясь, подается вперед и спотыкается. Когда он падает, пламя касается шеи одной из лошадей. Та издает отчаянное ржание и бросается вперед, вторая тоже пугается до смерти. Один из гуляк едва не оказывается у них под копытами, но успевает отскочить.

– Ах вы, ублюдки! – изрыгает он вслед фургону. – Вы могли меня убить!

– Тпру, тпру! – орет отец. Он что есть силы натягивает поводья, пытаясь сдержать фургон и выправить его положение. Но тот уже не поддается контролю и устремляется вниз по склону холма, из-за тяжелого груза становясь всё более неуправляемым. Вихляя, он приближается к тому месту, где дорога спускается к пруду для купания лошадей. Еще один резкий поворот – и фургон опрокинется.

– Лара! Прыгай! Направо! – кричит папа.

Повозка и лошади страшно грохочут, а отец еще пытается спасти животных и фургон. Я хочу крикнуть в ответ, чтобы он бросил их и тоже прыгал, но с моих губ не слетает ни звука.

– Живо!

Я подчиняюсь, собираю все силы, соскакиваю с облучка…

И погружаюсь в размытый, темный пейзаж. Мне кажется, мое падение длится вечно.

Пруд для купания лошадей

Софи

Я почти добралась до таверны у пруда, когда увидела, чтó сделал тот пьяный, который был с де Контуа. Он намеренно поднес факел к шее лошади.

Дальнейшее происходит с невероятной быстротой. Только что фургон был там, а в следующую секунду его уже нет. Затем оглушительный грохот, стук колес и копыт, оторопелое ржание и – громоподобный треск. Следующее, что я помню, – облака пыли, поднимающиеся от земли, поглощая все на своем пути. Я продолжаю идти вперед, и вскоре сквозь эти удушливые клубы пыли проступает какая‑то жужжащая махина, высокая, как монумент. Это фургон, который перевернулся и рухнул в воду; его задние колеса до сих пор вращаются, уставленные ободами в небеса. Лошади, придавленные тяжелым фургоном, оказались в капкане. Они отчаянно барахтаются в обмелевшем пруду.

– Па! – кричу я. – Па! – Но отца не вижу. В ушах начинает звенеть, происходящее повергает меня в слепую панику, лишая разума.

Тут я замечаю в нескольких шагах от себя сестру. У нее какое‑то отсутствующее выражение лица, словно бедняжка не в силах уразуметь, где находится и что перед нею. Одну руку она поднесла к затылку, точно пытаясь снять с головы чепчик.

– Лара?

– Софи! – Лара опускает руку и протягивает ее ко мне. Пальцы у нее скользкие и темные.

– У тебя кровь! Ты ранена!

– Ничего страшного, – рассеянно произносит Лара и вытирает кровь о фартук. – Я спрыгнула с облучка. Должно быть, при приземлении ударилась головой.

– Где па? – спрашиваю я. Если сестра сумела спрыгнуть с фургона, то и отец, конечно, тоже.

– Я… – бормочет Лара, – я не…

Нас с сестрой окружают люди, потом, переговариваясь, они спускаются к пруду. По-видимому, это жители разбросанных вдоль дороги домов, которые явились сюда на шум.

Я не знаю, сколько времени проходит, прежде чем из толпы выходит какой‑то человек и спешит к нам. Это Гийом. Он берет Лару за руку и пытается увести нас от пруда, но я не хочу уходить. Мне чудится, что наш отец может в любой момент вынырнуть из этого хаоса. Грязный, оглушенный, но невредимый.

– Готовы, ребята? – кричит кто‑то. – Раз, два… Взяли!

– Быстро, le docteur! ^[16]

Раздается страдальческий стон, затем мы видим, как из пруда выбираются пятеро мужчин. Они несут на руках какую‑то сломанную вещь, с которой капает алая, как мак, вода, и только когда ее кладут на телегу, я понимаю, что это папа.

– Осторожно! Тише, ну!

Из бедра у папы торчит белая кость. Внизу, на пруду, раздается выстрел. Потом второй.

Обратный путь до дома, кажется, занимает целую вечность. Лара идет с Гийомом, он обнимает ее, прижимая к ее затылку вместо повязки сложенный чепчик. Не раз он пытался обнять и меня, но я отстранялась. Я должна быть как можно ближе к папе. Вокруг меня растерянность, шум и суета. Но я ничего не слышу, кроме криков отца, раздающихся каждый раз, когда колеса телеги наезжают на камень или кочку, и его клокочущего в горле дыхания.

Когда мы, наконец, добираемся до дома, один из шагающих впереди мужчин открывает дверь, навалившись на нее плечом. В мастерской начинается возня со свечами.

– Доктора вызвали? – спрашивает кто‑то.

– Куда нам его положить? – кричит другой.

– Сюда! – Пораженная силой своего голоса, я протискиваюсь вперед и провожу рукой по длинному рабочему столу, смахивая инструменты, которые с грохотом падают на пол. Несколько мужчин снимают кафтаны, расстилают их на поверхности стола и бережно, словно ребенка, укладывают на них папу. Кровь затекает в царапины на столешнице, которые папины инструменты оставляли здесь более десяти лет.

– Это твоя мама? – спрашивает какая‑то женщина.

Я устремляю взгляд в том направлении, куда она смотрит. Там, на пороге гостиной, застыла моя мать, бледная, точно призрак. Я никогда не видела у нее такого горестного выражения лица.

– Сюда, доктор! Сюда! – слышится с улицы.

Только когда входит врач, мама обретает способность говорить.

– Отнесите его, пожалуйста, наверх… Надо отнести его наверх… – бормочет она. – Тут для него не место.

– Он слишком слаб, мадам, – предупреждает врач. – В нынешнем состоянии переносить его нежелательно.

Мама умолкает. Мужчины один за другим выходят на улицу.

Доктор остается у нас, кажется, на протяжении нескольких часов; мы с Ларой подаем ему бинты, сверкающие сосуды и инструменты, маленькие коричневые пузырьки с резкими, терпкими запахами. Остается и Гийом, он приносит воду и удерживает папу, пока лекарь выполняет свою работу. Наконец последний отводит маму в сторону.

– Я сделал все, что мог, вправил переломы и зашил раны, однако мне неизвестно, какие еще повреждения он получил.

Доктор явно собирается уходить, но я останавливаю его:

– Подождите! Моя сестра тоже ранена. – Я бережно подталкиваю к нему Лару. – Она упала и ударилась головой, когда фургон…

Смущенная таким вниманием, сестра робко выступает вперед, а встревоженный Гийом косится на меня.

– Кровь уже не идет, – лепечет Лара. – Все хорошо.

Доктор осматривает ее затылок, счищает засохшую кровь.

– Небольшая шишка, – успокаивает он сестру. – Беспокоиться не о чем. У вас может болеть или кружиться голова, но скоро все пройдет. Через несколько дней, возможно, через неделю. – Врач поднимает с пола свою сумку и направляется к двери, но возле мамы останавливается. – Если ваш муж переживет эту ночь, появится надежда, – мягко говорит он.

«Если он переживет эту ночь, появится надежда». Много часов подряд эти слова сплетаются в моем сознании с чахлыми, слабыми ростками надежды.