Огни Марселя

Неделю спустя

Лара

Сегодня, когда я ехала на облучке отцовского фургона, произошло нечто загадочное. Все ощущения вдруг обострились: окружающие краски сделались более яркими, солнечные лучи, греющие лицо, более теплыми, небо – более ослепительным, необъятным, бездонно-синим.

Возможно, это потому, что я сижу рядом с Гийомом, который правит лошадьми, – он помогает папе с доставкой заказов. На каждой кочке и ухабе дороги наши бедра на миг соприкасаются, но никто из нас об этом не упоминает. Я никогда раньше не находилась в такой близости от него.

– Значит, твой дедушка приехал сюда еще до его рождения? – спрашивает Гийом. Он имеет в виду папу, который сейчас дома, у себя в мастерской. Несмотря на поздний час, он еще долго оттуда не выйдет. С тех пор, как нам повысили плату за жилье, у него нет другого выбора.

– Да, – киваю я, – из Алжира. – Дедушка познакомился с бабушкой на танцах, несколько лет спустя они поженились. Ее семья живет в Марселе на протяжении многих поколений.

– Я никогда не думал, что Люк – уменьшительное от Лукмана, – замечает Гийом. Он старательное выговаривает непривычное имя. – Но ведь фамилия у тебя французская?

– Папин отец поменял ее вскоре после того, как поселился в этих краях. Решил, что лучше, если фамилия будет звучать по-французски. До войны у дедушки в Алжире была хорошая работа. Конечно, когда он переехал сюда, все изменилось. Но дедушка научил папу читать, а тот – нас.

– Вот это да! – говорит Гийом. – Жаль, что я не умею ни читать, ни писать.

– Зато ты умеешь подковывать лошадей, – возражаю я. – Это ничуть не хуже. Даже лучше.

Я представляю, как Гийом каждый день трудится в дядиной кузнице: обрабатывает металл, вытащенный из горна, помогает изготавливать многие из папиных инструментов.

– И как же встретились твои родители? – спрашивает Гийом, поворачиваясь ко мне, и в этот момент колеса с его стороны скатываются в колею, фургон накреняется, и меня бросает на Гийома. Мы быстро отстраняемся и отворачиваемся друг от друга, делая вид, что любуемся видами с противоположных сторон.

– Они познакомились, когда папа был подмастерьем каменщика. Однажды вечером, возвращаясь из каменоломни, он заприметил маму, шедшую домой. Та трудилась на мыловаренной фабрике.

– Той, что принадлежит де Контуа?

– Именно.

Я представляю, как мама вместе с другими фабричными девушками идет с работы, благоухая лавандой, которую добавляли в мыльную массу. Рассказывая про те времена, папа против своей воли давал нам понять, что мама тогда была совсем другой: более мягкой, беспечной, смешливой. Когда папа впервые увидел ее на лесной опушке, она вместе с другими девушками пела песню, подобрав нижние юбки и выставив напоказ загорелые ноги. Сейчас трудно вообразить ее такой.

– Мама ушла с фабрики, когда поняла, что ждет меня, – продолжаю я. – А меньше чем через два года появилась Софи.

– Мне нравится Софи, – добродушно вставляет Гийом. – Очень нравится.

– Она бывает ужасно строптивой, – отвечаю я, – но всегда из добрых побуждений. Напомни-ка, сколько всего у тебя братьев и сестер?

Гийом смеется.

– В избытке. – Он перебирает поводья пальцами, словно пересчитывая тех и других. – В доме самый старший я. Кроме меня – пятеро младших… Два парня и три девчонки. Еще есть моя старшая сестра Агата. В детстве она была мне как мать, потому что та всегда занималась младшими. Сейчас Агата с семьей живет недалеко от столицы. Ее муж – конторщик.

– Боже, как вас много. Моя тетушка тоже живет под Парижем.

Мы проезжаем поворот дороги, примерно в паре миль от дома, и впереди появляется россыпь мерцающих огней Марселя. Неподалеку находится таверна, и громкий говор ее посетителей доносится до нас задолго до того, как они возникают перед нашими глазами. Приблизившись, мы видим столпившихся у входа мужчин, которые в спустившихся сумерках хрипло разговаривают, смеются и звенят стаканами.

– Они отлично проводят время, – замечает Гийом и на мгновение переключает свое внимание с дороги на меня.

– Осторожно! – восклицаю я, хватая его за руки, чтобы удержать поводья: прямо перед фургоном на дорогу вылезает какой‑то изрядно набравшийся тип, заставляя животных отшатнуться и заржать.

– Тпру! – кричит Гийом. – Берегись!

Он останавливает лошадей в двух шагах от пошатывающегося гуляки. По одежде я признаю знатного господина, хотя не понимаю, почему он кутит здесь. Пьяный мужчина снимает парик и насмешливо кланяется, даже не думая уходить с дороги. Так продолжается несколько минут, после чего его заносит на обочину.

– Вы бы поосторожней, мсье! – восклицает Гийом, снова настегивая лошадей. – Не стоит вам бродить по дороге в вашем‑то состоянии. Особенно впотьмах.

Гуляка лишь усмехается, издавая презрительный звук, будто хлюпает грязь, и, покачиваясь, исчезает в ночи.

– Хорошо, что фургон был пуст, – замечает Гийом, – иначе мы бы так просто не остановились.

Когда мы возвращаемся в наш старинный квартал, в мастерской отца еще горит свет.

– Может, он скоро закончит? – спрашивает Гийом, кивая в сторону мастерской.

– Не думаю. Мне надо пойти и проверить, поел ли он.

Покосившись на дом, я вижу мелькающий в окне гостиной тонкий силуэт мамы.

– Ну что ж, – говорит Гийом, заводя фургон в сарай, – я, пожалуй, домой.

В этот момент появляется моя сестра и здоровается с Гийомом, подмечая, что мы стоим, не зная куда деваться от смущения.

– Зайди к нам, перекуси, – приглашает его Софи.

Щеки у меня вспыхивают от стыда.

– Извини, я сама должна была предложить… – Я понятия не имею, хватит ли в доме еды даже для нас самих, но мне доподлинно известно, что после кончины отца Гийома его матери приходится кормить слишком много ртов, чтобы Эррары сожалели об отсутствии за ужином одного из членов семьи.

– Нет, мне пора, – бодро отвечает Гийом. – Не беспокойтесь.

Он направляется в сторону улицы, но вдруг я кое о чем вспоминаю.

– Подожди! – кричу я. – Тебе же не заплатили!

Гийом останавливается, косится на мою сестру и медленно поворачивается ко мне лицом, смущенно складывая перед собой руки.

– Сегодня мне не нужны деньги, – произносит он. – Скажи отцу, чтобы не беспокоился.

– Но… – в замешательстве начинаю я, чувствуя пристальный мамин взгляд, сверлящий меня из окна.

– Надо и честь знать, – бормочет парень и тотчас отворачивается. – Bonne nuit ^[14].

Гийом ступает на булыжную мостовую и спешит на соседнюю улицу, но я уверена, что, несмотря на темноту, видела, как он покраснел.

Обойная фабрика в Жуи

Несколько дней спустя

Софи

Мне следовало догадаться, что что‑то не так, когда мама отправила меня на рынок одну. Обычно нас с сестрой посылают за хлебом вдвоем. Но мама заявила, что сегодня пойду я – и сразу должна вернуться, – а Ларе, не переводя дух, сообщила, что та понадобится ей дома для выполнения какой‑то маловразумительной работы.

Когда я возвращаюсь, в доме царит необычная тишина.

Окликая домашних, я вхожу в гостиную и обнаруживаю, что мама и Лара молча сидят за столом. Я ставлю корзину между ними.

– Это все, что я смогла достать, – объявляю я. – Честное слово, с каждой неделей хлеб все чернее.

Ни мама, ни Лара не отвечают. Каравай, лежащий на дне корзины, выглядит отвратительно. Я замечаю на столе, чуть поодаль, несколько Лариных рисунков и письмо от моей тетушки с обратным адресом: «Мадам Б. Шарпантье. Обойная фабрика Оберстов, Жуи-ан-Жуван».

В прошлый раз я видела старшую сестру матери, когда мне было не больше двух лет. Тетушка Бертэ, ныне вдова, – домоправительница владельца фабрики, выстроенной на севере. Сестры не особенно близки, но время от времени мама просит Лару отвечать на тетушкины письма. В отличие от папы и нас с Ларой мама так и не научилась читать и писать.

– Какие вести от тетушки Бертэ? – осведомляюсь я. – Не знала, что она нам написала.

Мама не отвечает. Я смотрю на Лару, ожидая, что та нарушит гнетущую тишину, но глаза у нее красны от слез, а кончики пальцев перепачканы чернилами.

– Зачем ты писала тетушке, мама? – растерянно спрашиваю я. – Что‑то срочное?

Лара подавляет рыдание, и пульс у меня начинает учащаться. Я устремляю взгляд на письмо, но мама тотчас придвигается и хватает его со стола.

Мне хочется броситься вперед и выхватить у нее листок, но вместо этого я восклицаю:

– Что происходит? Скажи мне, мама!

Мама наконец меняет намерение.

– Что ж, если хочешь знать… Я написала вашей тетушке и попросила ее подыскать Ларе место.

– Место? Что значит – место?

Мама откашливается.

– Твоей сестре уже шестнадцать, София. Будет правильно, если она поступит работать. Собственно, это даже необходимо, учитывая, что наш домовладелец… – она запинается и поджимает губы, будто слова, готовые сорваться с языка, обжигают ей рот, – …на прошлой неделе повысил плату за жилье.

– А почему Лара не может найти работу здесь?

Мамино лицо застывает, точно она долго вынашивала это решение и репетировала выражение, с которым его объявит. Лара, сидящая напротив, торопливо вытирает глаза.

– Мне почти шестнадцать, – добавляю я без должной уверенности. – Значит, в следующем году ты меня тоже отошлешь?

– Конечно, нет, София, – с излишней поспешностью отвечает мама. – И не стоит беспокоиться о сестре, тетушка за ней присмотрит.

– Но почему?.. – Я бросаюсь к Ларе, сажусь рядом с ней на краешек стула и беру ее руки в свои. – Что случилось? – спрашиваю я сестру, понижая голос.

Лара беспокойно поглядывает на мать.

– Ты слышала, что сказала мама? – хрипло произносит она. – Меня отсылают из дома.

– Я слышала, но не поняла, что она подразумевала. Зачем ей это?

Лара пожимает плечами и качает головой, роняя на фартук бусинки слёз.

– Это как‑то связано с Гийомом? – шепчу я, мысленно возвращаясь к тому вечеру, когда Гийом с Ларой стояли на улице, а мама наблюдала за ними из окна: они явно были смущены, но в то же время казались сообщниками. – Я же говорила, маме это не понравится.

– Ни этот парень, ни любой другой мужчина тут ни при чем, – отрезает мама.

Я отлично понимаю, что она лжет.

– И папа тоже определенно ни при чем, – парирую я. – Потому что он никогда на это не согласится! – Мой взгляд снова падает на разложенные на столе рисунки сестры. – Зачем здесь твои наброски, Лара?

– Я пошлю несколько лучших работ вашей тетушке, – отвечает за нее мама. – На обойной фабрике есть художники, а Ларины рисунки очень и очень недурны.

У меня голова идет кругом. Обойная фабрика находится за много миль от Марселя, под самым Парижем. Если тетушка Бертэ действительно подыщет там место для Лары, то весь следующий год мы не увидимся. Больше не будет ни совместного рисования, ни Лариной спокойной поддержки. И что хуже всего, мы никогда не будем вместе работать у папы, как мечтали.

– Конечно, было бы славно, если бы вы обе когда‑нибудь стали помогать своему отцу, но этому не бывать, – говорит мама, словно выведав мои тайные чаяния и поддразнивая меня. – Люди просто не будут покупать произведения юных девиц. А под людьми я подразумеваю богатых мужчин, ведь именно они в семье единолично принимают решения, распоряжаясь кошельком, да и всем прочим.

Мне до зарезу хочется, чтобы мама ошибалась.

– Но отчего мы с Ларой не можем подыскать работу здесь? – спрашиваю я. – Почему бы тебе не сходить на мыловаренную фабрику?

Мама тотчас обрывает меня:

– Довольно! Если твоя сестра получит работу в Жуи, в этом не будет необходимости.

– Ты не можешь с ней так поступить, мама! – кричу я, и в ушах у меня шумит кровь. – Почему ты всегда такая? Будто вовсе не любишь Лару!

Я немедленно раскаиваюсь в сказанном, хотя это правда. Мамино лицо застывает, точно я ударила ее по щеке. На миг воцаряется тишина.

– Как… ты… смеешь…

– Что, ради всего святого, происходит?

Я поднимаю глаза и вижу папу: он стоит в дверях с напряженным лицом, стряхивая с рук каменную пыль.

– Тебе лучше спросить у нее, – восклицаю я, тыча пальцем в мамину сторону.

Мама столбенеет как кочерга, которая сейчас стоит у нее за спиной, и ничего не говорит.

– Мама отсылает Лару из дому! – продолжаю я, и на глаза мне наворачиваются слезы. – На обойную фабрику в Жуи, где служит домоправительницей тетушка Бертэ! Она и письмо уже написала. А вместе с ним отправит Ларины рисунки!

Папа поражен.

– Это верно, Марго?

Я оказалась права, папа не знал! Я кошусь на Лару.