"Семья Оппенгейм" вышла в 1933 году, а в Опперманов их переименовали уже после войны, дабы избежать ассоциаций с Робертом Оппенгеймером. Мне больше нравится изначальный вариант. Потому что Heim. Дом родной.
Очень часто сталкиваюсь в отзывах со стереотипной фразой "Надоело про Холокост, сколько можно". И ведь согласна: может и надоесть. Тема популярна вплоть до пародирования, до бурлеска; так мальчишки в "Благослови зверей и детей" орали с хохотом: "В печь его, сжечь его". Характерные действия "от противного", приторная сладость запретного плода. Гнилого и горького.
А Лион Фейхтвангер был первый. Он в тридцать третьем, предупреждая, не знал, чем всё это кончится. Я знаю. И Бертольд, благородный, кристальный Бертольд, юный рыцарь, павший в беззвучном бою за роль Арминия Херуска в германской истории (незавидную) - не вызывает у меня жалости. Мальчик оказался умнее всех, избрав часть благую. Арминий Херуск оценил бы северное мужество Бертольда.
Мне жаль учителя Фогельзанга, гнусного, безграмотного, подлого фашиста Фогельзанга. И - по совсем иной причине - директора, у директора ведь семья. Ведь дело не в Холокосте, и не в том, что Оппенгеймы продавали стулья поплоше и подешевле, а Вельсы - получше и подороже. Дело в том, что Родина может предать. И предаёт.
Ещё вчера ты приносил обществу пользу, а сегодня тебе измеряют лицевой угол и говорят: "Негоден, в печь его". Ещё вчера ты был остроумным спорщиком, душой компании, а сегодня тебя бьют ногами, и, по-видимому, забьют насмерть. Ещё вчера твои почтенные седины внушали уважение, а сегодня от твоего смертного одра уводят в застенок детей, громят дом... Старуха так и скончалась в одиночестве.
Ещё вчера мы все были - а сегодня нас нет.
Я затрудняюсь рецензировать собственное вполне возможное небытие. Я не могу вообразить, откуда, из чьих воспалённых мозгов берутся имбецильные критерии, по которым определяли право моих дедушек и бабушек дышать. Я не хочу спрашивать, кто виноват. Я хочу спросить, кому выгодно.
Они уничтожили меру вещей, созданную цивилизацией.
Теперь Густав, когда к нему обращались, заслонял лицо руками и отвечал: "Слушаюсь".
Хад Гадья, Хад Гадья, - поёт Жак Лавендель, неунывающий старый хохмач от слова "Хохма", мудрость. - Козлёнок мой, козлёнок, которого отец купил за две мелкие монеты. И вот пришёл ангел смерти, и поразил мясника, который зарезал быка, который выпил воду, которая залила огонь, который спалил палку, которая побила пса, который укусил кота, который съел козлёнка, которого отец купил за две мелкие монеты. Козлёнок мой, козлёнок... И вот пришёл Благословенный, и поразил ангела смерти...
История сообщает нам о случаях празднования Исхода в концентрационных лагерях. Фейхтвангер ещё не знал этого, предугадывал, предупреждал.
Мы - знаем.
Козлёнок мой, козлёнок.
Которого отец купил за две мелкие монеты.
За две мелкие монеты.
И мера вещей. И связь времён. И лицо, закрытое руками, и неизменное, как пароль: "Слушаюсь".