Впрочем, жажда нечаянного общения никуда не девалась во все это время. Не раз я принимался терзать телефонную книгу, порой набирал какие-то номера и даже пробовал заводить разговоры со знакомцами средней отдаленности – из тех, о ком не слышишь годами, но при этом можешь позвонить и без особо страшного повода. Все, однако, было тщетно – завязавшиеся разговоры либо угасали вскоре сами собой, не породив последствий, либо напротив – обретали тягостную, мучительную колею, которую я и сам вожделел покинуть при первой возможности. Когда подобное происходит дважды или трижды – вы едва замечаете собственную досаду. Когда пять раз – испытываете неприятное удивление. Если же все повторяется вновь и вновь – поневоле вселяется убеждение в собственной ущербности, этакое чувство изгоя, и вот уже на пороге стоит родная его сестра – агрессивная злость.

Короче, за все время мне лишь раз удалось выговориться – ведь именно этого я жаждал, не правда ли? – выговориться, разумеется, в женское ухо, не в мужское же! Выговориться, получив то, что хотел, но не то, что ожидал получить. Но обо всем по порядку…

Значит, была еще такая Ксения, вот. Познакомились где-то за год до того, не помню точно. Или, может, за полтора… Мишка Майзлес приехал из своей Америки на побывку – и собирал в каком-то кабаке всех разом, чтоб время не тратить. Вот там она и оказалась, причем, как выяснилось, с Мишкой до того не была знакома вовсе – кто-то из баб привел ее с собой зачем-то, не знаю. Что? Ну в общем, да, – та же схема, что и потом с Кариной: уходили оттуда вместе, по пути разговорились, все такое. Затем дружно решили, что не допили, и потащились ко мне догоняться. Дома добавили, конечно, но не так чтобы сильно, больше для форсу. Вроде как собиралась остаться, но в какой-то момент вдруг ясно дала понять, что хочет домой и попросила проводить – благо жила недалеко, в начале Карбышева. Ну, что ж, проводить так проводить. По дороге узнал детали биографии: работает в кукольном театре, художником что ли, или костюмером. Хотя, какие еще костюмеры в кукольном театре? Ладно. Сама из Кустаная или вроде того, но в Питере уже давно, вышла сюда замуж, сыну восемнадцать. Стало быть, замужем, во как! Короче, ловить тут нечего – перевернем страницу и двинемся дальше…

Вроде бы все так, ловить нечего – но одна вещь меня при этом взаправду задела: то, как эта женщина слушала мои побасенки. Наверняка, вам знакомо подобное: собеседник изображает вроде бы напряженное внимание, – тогда как на самом деле слушает вовсе не вас… вернее, вас, но не ваши слова, отнюдь… а их музыку, как бы или что… ну, то есть, человек думает о вас что-то свое в это время, какие-то фантазии, я не знаю, предположения – думает и ждет, когда вы как-то их подтвердите. Или, может, опровергнете. Словами или даже просто интонацией. Но виду не показывает, нет, демонстрируя собранность – дескать, да, я здесь, здесь, не думайте плохого, вовсю вот участвую в беседе! И даже реплики вставляет иногда, не то чтобы совсем невпопад…

На том бы все и кончилось. Но меня та встреча все же несколько озадачила – именно что вот этим отсутствием внятного финала. Как бы неправильной заключительной нотой, не попавшей в тональность. То есть, выходит, меня не отвергли, но и не поощрили к дальнейшему. Внимательно выслушали, но ничего не ответили… Дней пять потом я мучился, в самом деле не зная, как поступить – и в итоге решил, что никак поступать не стану – оставив, однако, за собой право следующего выстрела, коли представится на то подходящий случай.

И вот случай вроде бы представился – не без труда отыскав в телефоне нужный номер – там все у меня записаны, преимущественно, по фамилиям, каковую я у Ксении едва припомнил, точнее, сперва вычислил, исключая заведомо неподходящие варианты, а уже потом нащупал в себе некий отзвук шального воспоминания – так вот, отыскав и набрав его, я услышал в ответ слегка удивленный, но все же настроенный на продолжение коммуникации голос. Во всяком случае, меня узнали, и сам факт утреннего звонка после годовой паузы не был сочтен заведомо невежливым. Уже неплохо.

Не помню, что я наплел в дебюте, но в общем договорились встретиться в тот же день. На Петроградке, после ее работы. Где именно? Да все равно. Могу к метро подойти. Я в три освобождаюсь, у нас утренник. Да, хорошо, у метро. Или рядом. Там дальше такой памятник в сквере. Это Попов. Что? Ну, Попов, памятник Попову. Тот, который радио. А! Ну хорошо, давай там. У памятника этому радио. Так когда точно? Ну в три пятнадцать, годится? Ну я, может, опоздаю минут на десять, но да, хорошо.

Надо сказать, что Ксения оказалась хозяйкой своего слова. Пришла, как договаривались, практически вовремя – в три сорок восемь. Гнусное получасье я провел, утаптывая лужи в ногах полумифического соперника Маркони и завидуя его бронзовой всепогодной невозмутимости: ужо ему, чудотворцу!..

Все-таки странная это штука – начало апреля в наших широтах. Сезон всеобщей и полной неприкаянности, приходящий всякий раз на смену самому русскому из времен года – ранней весне, когда лишь только принимается таять снег, но состав воздуха уже изменился необратимо и всем понятно, что тяжелая, опостылевшая зима позади, а стало быть, дальше станет только лучше. Станет лучше и будет, будет настоящая весна, а за ней – неизбежное лето, когда жить легко и можно, наконец, осуществить задуманное, сделать важные дела, а вместе с тем и отдохнуть. Но это все – потом, потом, не сейчас, слава богу, когда счетчик еще не запущен и нет нужды что-то срочно предпринимать, спешить куда-то, но можно вместо этого предаваться мечтаниям столь же свободным, сколь свободно тело в по-летнему легкой, не сковывающей движения одежде.

Но такое – в марте, или даже в конце февраля. К апрелю же все переменяется – и талая грязь, проникая куда только можно, оттесняет глубоко на задний план и необязывающие намерения, и давешние мечты, от которых ты, стыдно сказать, порядком уже и устал. Воистину, наступает межсезонье – выходя на улицу, всякий раз убеждаешься, что оделся не по погоде, путь от двери до машины достаточен, чтобы испачкать ботинки, а саму машину лучше и не мыть без особого повода – дабы не выделяться на дороге столь разительно…

Но вернемся к нашему горю – то бишь, к подножию медного педестранца, чей безразличный взор, брошенный через проспект, силится различить где-то там, в скрытом серой штриховкой кустарника далеке, столь же бронзового Тараса Шевченку. («Русский есть русский, хохол есть хохол – и вместе им не сойтись».)

И вот, едва воображаемые часы на воображаемой башне встали в чуть опрокинутый вправо шпагат, девушка Ксения вторглась в поле моего зрения, обгоняя прохожих по пути от метро и по-подростковому торопливо лавируя между лужами. Все же она старалась прийти вовремя. Старалась как могла.

С Ксенией мы были ровесниками, однако она, по всему, сохранилась лучше – что и справедливо, и в той же степени закономерно, ибо я-то за собой не слежу никак, тогда как она (год назад) занималась дважды в неделю волейболом, ходила в бассейн и еще куда-то там – и вся эта суета, чтоб только радовать мужа. Радовать мужа девичьей талией и стройными ногами – которые он за двадцать лет совместной жизни наверняка и замечать-то разучился. Зато, небось, мечтает о том, что ему не дано: о сиськах иного, чем у жены, фасона, о широкой, вальяжной заднице, или еще о чем-то, столь же интимном и дурацком – мечтает долго и бесплодно, до спазмов в промежности (если, конечно, не наладился ходить налево)…

Но здесь я был вынужден прервать эти душеспасительные размышления – Ксения наконец меня заметила и свернула с тротуара на хлипкую парковую дорожку. Через полминуты мы уже здоровались.

Уработалась? Ну, так, как бы да. Ничего не делала на самом деле. Просто надо сидеть, пока спектакль. Чай пила одна, поговорить даже не с кем, все заняты. Но все равно устаешь почему-то. Даже от такого безделья.

Она наконец-то перевела дух.

А у тебя как? Да так… Ничего, в общем. Пустой день. Как понять, пустой день? Ну, пустой и все. В смысле свободен полностью, ни дел, ни встреч. Совсем пустой. Везучка! Что? Везучка, говорю. Выспался, это уже немало. Ну выспался, да. Пойдем, что ли? Ага. А куда? А не знаю, пойдем отсюда. Или ты хочешь здесь стоять? Не, не хочу. Пойдем, хорошо…

Стараясь поскорее проскочить эти садово-парковые топи, мы выбрались к Карповке, едва не попали под весело выскочивший из-за поворота трамвай и вот уже стоим, облокотясь на ограждение, глядим вниз.

Льда уже нет, но вода зелена и непрозрачна, как танковая броня. К закованным в гранит берегам пристала в изобилии накопившаяся за зиму грязь: мятые пластиковые бутылки, куски чего-то еще, не вполне различимого, какая-то мутная застывшая пена…

– Люблю здесь стоять…

Ксения не спеша закуривает тонкую сигаретку.

– Когда Витька был маленьким… (Стряхивает пепел.) Летом специально приезжали сюда на сороковом… в Ботанический сад… потом стояли вот так где-нибудь и кормили уточек хлебом… их тут всегда было до черта…

Начинаем искать уточек. Толпившиеся всю зиму вокруг какой-нибудь незамерзающей полыньи канализационного выпуска, они теперь рассеялись куда-то по свободной воде. Все же нам удается обнаружить одну, сиротливо нарезавшую круги возле Петропавловского моста, а затем еще одну, выплывшую не пойми откуда, совсем рядом с нами, можно сказать – из-под ног.

– А здесь вообще глубоко?

Я пожимаю плечами:

– Думаю, нет. Летом даже водоросли видны. И рыбы.

– Рыбы?..

– Ну, да. Рыбы какие-то. Тут есть рыбы. Шныряют среди этого говна. Кто-то их ловит даже на удочку – котов травить…

– Бедные коты!..

– Угу. Вроде как – самая грязная речка в Питере… где-то писали, кажется… сливается все, что не попадя… бани там разные…

Ксения кивает понимающе.

– Да. Но все равно – красиво, правда ведь? Опять же, вода, она всегда завораживает. Набережная вон как изгибается эротично… где еще такое?..

Теперь охотно киваю и я.

– Будь я постарше на несколько лет… родился бы как раз где-то в этих краях… родители жили здесь в коммуналке, пока кооператив не изловчились сделать… мать когда-то рассказывала… на Большом, вроде… или, может, на Левашовском… точно уже не помню…

Девушка отрывает взгляд от водной глади и, обернувшись ко мне, смотрит с неожиданным любопытством:

– Правда? А мы здесь тоже жили недалеко… комнату снимали поначалу… вдвоем еще…

– Земляки, выходит… в каком-то непрямом смысле…

Усмехнулась.

– Ага, земляки. Та квартира, конечно, была ужасная… я, помню, еще думала тогда: если не съедем отсюда по-быстрому – рано или поздно будет убийство… либо свидетелями станем, либо жертвами… Но зато вот район этот полюбила… уж точно больше нравится, чем наши выселки… хотя у нас конечно зеленее… но здесь все-таки город!..

Сигаретка, вернее ее останки, по всегдашней квадратичной параболе метким щелчком отправляются в Карповку.

– Знаешь, что это за дом?

– Который? Серый вот этот? – я гляжу на тот берег, где возвышается прихотливая конструктивистская громадина.

– Ну да, этот, с галереей и папертью… там Татьяна Толстая жила в детстве… я в ее интервью читала…

– Которая в телевизоре?

– Ну да. Но она писательница вообще-то…

– Что-то помню смутное… она правнучка Алексея Толстого…

– Внучка, ага. – Ксения вновь кивает, – А вообще этот дом для Кирова строили… да только он не дожил…

– Не дотянул, упыреныш, да… – я чуть качаю головой, – Твой Витька, небось, и не знает, кто такой был этот Киров…

– Ха, знает, чего уж (Ксения коротко рассмеялась) наверняка ведь скажет, что Киров – это город…

Теперь смеемся вместе.

– Оно и к лучшему, в общем.

Я поворачиваюсь к реке спиной, гляжу какое-то время на пестрый человеческий поток, недружно семенящий к метро.

– Двинемся дальше?

Я киваю. Идем по направлению к Каменноостровскому, переходим в неположенном месте проспект и затем продолжаем свой путь вдоль чугунных перил набережной.

– Что же ты замолчал? Гони экскурсию…

– А разве не ты – экскурсовод?

– Нет, нет, конечно же, не я! – Ксения отчаянно машет головой, – я здесь так… приезжая… практически, таджикский гастарбайтер… а вот ты, наоборот, как уроженец здешних мест… должен все знать…

– Что же я должен знать?

– Ну, все.

– Ну, например?

– Например? – Она глядит по сторонам, – Например… ну, например, вот что это за дом вон тот большой дурацкий… на той стороне?..

– Что ж, это можно…

Я согласно киваю, делаю руками жест, словно бы надеваю воображаемые очки с двумя дужками, затем нарочито, профессорски, прокашливаюсь.

– Стало быть, это давняя и очень печальная история… да-да… просто нет слов, какая печальная история… когда-то, в незапамятные времена, когда здесь еще ходил двадцать первый трамвай… ты, кстати, прочувствовала, как это давно?.. Гребенщиков, конечно, уже пел вовсю, но интернетом еще люди пользоваться, представь, не умели… все делали дедовским способом, глупые… и про Гугл почти никто не знал… даже сам Сергей Брин, наверное… так вот, в те седые времена… наняли, значит, каких-то югославов построить тут гостиницу для иностранных туристов… которых, кстати говоря, в то время так и звали – ин-туристы… потому как аут-туристов тогда почти и не было: за границу никого не выпускали, даже на вшивые Мальдивы какие-нибудь завалящие…

– Это я знаю… насчет Мальдив – это правильно было, говным-говно они… но не отвлекайся… про дом расска…

– …ты только не перебивай, бога ради. Значит, про дом. И вот нашли большое поле… короче, снесли целый квартал старинной застройки… и начали возводить вот эту бездарную лабуду… но тут наступили дни перемен, хитрый охотник… короче, кончились деньги и все встало… потом деньги как-то нашлись, но кончились югославы… вернее – Югославия… и все опять встало… потом стройплощадку приватизировали, и досталась она какому-то банку… года через четыре банк о ней вспомнил и решил достроить – наняли на этот раз турок… Турки вроде бы почти достроили – где-то даже интерьеры в номерах на стадии отделки, а где-то и занавесочки на окнах и койки застелены…

– И?..

– Вот тебе и и… Значит, дело к завершению, вдруг бац: разорились наши турки-то! и начали с банком судиться, судиться – аж дым коромыслом, так крепко судятся! Ну судились, значит, и до чего-то не то досудились, не то просто умерли все – короче, настала тишина в конце концов. И с тех пор, в общем-то, все так и стоит без движения… только деревья растут на крыше – вон видишь, сейчас голые, но летом позеленеют обязательно… их сверху птички удобряют… лет через семьдесят здесь будет город-сад…

– И что: никак нельзя достроить?

– Не-а… мне строители рассказывали – проще все снести и строить заново что-нибудь более подходящее… там будто бы так: если лет пять такое чудо простоит без отопления – то все, уже небезопасно, все проржавело и может рухнуть в любой момент… а может и не рухнуть – никто не знает заранее… да и кому сейчас нужна гостиница по советскому проекту восьмидесятых годов?

Вскинув брови, Ксения кивает одобрительно.

– Понятно все с этим…

Затем вдруг оборачивается ко мне и теперь глядит прямо в глаза, чуть склонив голову набок:

– Так ты о чем хотел поговорить-то? Я, если честно, не поняла ни черта… утром по телефону как-то очень эмоционально… но туманно… чем я могу тебя спасти?

– Спасти?..

– Ну ты же сам тогда сказал это слово… «спасти»… «надо встретиться, чтоб ты меня спасла»… вот встретились… начинаю спасать… скажи только, от чего…

Славная, спокойная, взрослая женщина. Как же мне тебя не хватало последние месяцы!

– Видишь ли… (Я правда, не понимаю, с чего начать.) Со мной что-то такое… неладное… В общем, знаешь, что – пожалуйста, протяни ко мне руку… вот, так… а теперь потрогай сюда… да, прямо в куртку… сильнее… ага…

– И что?

– Ну вот что там, а? Как тебе кажется?

– Как – что?.. Там – ты… грудная клетка… не знаю…

– Отлично!

– Что отлично?

– То, что я есть и занимаю объем.

– Да. И немалый. А, что были сомнения?

– Ну, да. Такое чувство… словно бы меня уже и нет… как бы умер… и только дух, освобожденный от телесных пут, с усталым любопытством глядит на все и даже ходит порой на работу…

– А! Ясно! Это «потеря себя» называется, милый дружок. Обыкновенная вещь, чего там. Со всяким случается, не тушуйся… считай, нормально для твоего возраста…

– Да я ж и не претендую… Просто, это… как бы сказать…

– …паршиво, да?

– Угу. Паршиво. Но уже стало лучше: раз ты говоришь, что я не привидение… уже начала спасать…

– Вот и прекрасно. Рассказывай теперь, что стряслось…

................

И я стал рассказывать, как мог: про Карину со всеми ее закидонами, про осточертевшую работу, которая раз от разу повторяет одно и то же, многократно виденное уже и во всех смыслах пережитое; повторяет, заставляя чувствовать себя собачкой Павлова в лучшем случае, но чаще – автоматом по продаже чего-то наподобие железнодорожных билетов. Про личный круг общения, который как бы есть, но как бы и отсутствует в то же самое время – и уж точно не шелохнется ни на сантиметр, коли я вдруг склею ласты или отбуду на Марс. Про Галку, которую я не понимаю с каждым днем все больше и больше. Про мое неумение, коли на то пошло, воспользовавшись сложившимся одиночеством, выстроить, наконец, свой быт так, как хочется именно мне… про женщину, которую любил когда-то давным-давно и с которой расстались тогда же по обоюдной глупости, и чей домашний адрес вдруг нашелся в американском директории White Pages, куда заглянул, движимый каким-то диковинным, необъяснимым любопытством… и как глядел потом полчаса на этот адрес, словно баран на вошь – даже не пытаясь ничего вообразить, но лишь сдерживая внутренние слезы…

Я все рассказывал и рассказывал, пока мы медленно шли вдоль этой дурацкой Карповки так, словно бы сама вода не отпускала нас, волшебным способом вовлекая в собственное неспешное движение. И лишь упершись лбами в ограничивающий набережную бетонный забор ровно напротив Иоанновского монастыря, свернули от реки прочь, а после задворками какой-то чуднóй улицы, изогнутой в букву «г» и протискивающейся затем под арку обшарпанного конструктивистского здания – выбрались на Малый проспект.

Кажется, к этому времени запал мой изрядно поостыл – а вместе с ним остыло и желание месить эту апрельскую слякоть. Короче, захотелось забуриться куда-то, где тепло и кормят – при том, что моя спутница, похоже, вполне разделяла подобные устремления. В общем, решили – сделали. Зашли в ресторанчик на Ординарной, практически на углу с Большим, сели у окна, и принялись, в ожидании официанта, медитировать, наблюдая за броуновским движением питомцев близлежащего детского садика, уже выведенных на свежий воздух ради вечерней раздачи родителям.

Как ты, съешь чего-нибудь? А? Ну, так, разве что салатик какой-то. У них тут есть салатики? Я думаю да, конечно, есть салатики, ну а серьезнее если что? Нет, не хочу. Почему? Ну не хочу. А зря, тут вкусно. Я знаю, что вкусно, но не хочу просто. А ты? Ну тогда и я тоже салатик. Из солидарности. А выпить? Да. Что – да? Да, выпить. Да. Я понимаю, что да – но что именно да? Ну все равно, как ты, ну, может, вина какого-нибудь. Хорошо. Какого тебе вина? А тебе? Мне – никакого, я за рулем. Ну, хорошо, тогда мне – розового, тут есть розовое? Да, вот, гляди, написано Rose d’Angou 2010 года… Это хорошо? Думаю, да, нормально. Ну закажи мне бокал.

Потом халдей принес нам эти большущие тарелки с «цезарем» и бокал – Ксении. Завороженный, я смотрел, как она пробует вино: так взрослые женщины целуют впервые нового мужчину – с жадностью, но, вместе с тем, опасливо, очень серьезно.

– Нравится?

– Ну, так. Ничего. Нравится, да. Сладенькое такое…

– Должны быть цветочные тона.

– Где именно?

– Везде. Во вкусе и аромате… Ты покрути его в бокале вот так и потом нос туда сунь.

Я показываю кулаком, как крутят вино в бокале.

– Вот так?

– Примерно, да. Теперь нос туда опускай. Еще, еще, не стесняйся. Да, глубже.

Ксения послушно погружает нос в бокал, старательно дышит там некоторое время, затем выныривает и несколько недоуменно ставит бокал на стол.

– И что теперь?

– Ничего. Ощутила цветочные нотки?

– Не знаю. Кажется. Еще малину напомнило.