– На основании каких установлений обвинитель требует смертной казни: закона или обычая, закрепленного в религиозных документах?

– Такого документа нет, – ответил актуарий.

– Что ж, Озания не понимает вопроса, выдавая одно за другое? Для нас это не одно и то же.

– Да нет, все они понимают. Привыкли действовать под эгидой божьего наказания; исходное положение о божьем наказании позволяет вообще устранить такое понятие, как закон. В данном случае синедрион перепутал нас со своими подданными.

Прокуратор подался всем телом к задержанному и спросил:

– Называл ли ты себя царем иудейским и зачем?

– Я называл себя сыном царя небесного, – ответил галилеянин, показав на небо, – там мое царство, также как и царство всякого верующего в Господа.

– Ну, а что ты скажешь о захвате государственной власти?

– Как я могу захватить власть, – заговорил галилеянин, – имея рядом только двенадцать спутников, с трудом обеспечивающих себе пропитание. Я не имею серьезной опоры в среде верующих. Мои попытки нести истину, любовь к ближнему и сострадание к потерпевшим жизненное крушение находят слабый отклик среди детей небесного Отца моего. Слишком жестки каноны веры: они неспособны родить в душе иудеев теплоту духа и сострадание к ближнему. Цель моих проповедей лежит далеко от трона царей иудейских, а написанное – просто глупость врагов, которые хотят меня погубить.

Понтий Пилат окаменел. За много лет жизни он увидел человека, владеющего светом истины. Прожив долго на Востоке, прокуратор и сам проникся, не замечая этого, верой в понятие истинности бытия и в то, что узревшему такую истину открываются тайны, знание которых делает его хозяином жизни, и неудивительно, что следующий вопрос прокуратора был:

– А что такое истина?

Галилеянин развел руками и стал говорить о созревании истины в душе верующего и что она доступна людям, достигшим высокой степени познания духа.

Прокуратор был разочарован. Чуда не произошло, и он сразу потерял к этому вопросу интерес.

– Каково твое отношение к священнослужителям и к храму, который ты, как следует из документов, собрался разрушить?

Галилеянин встрепенулся, от его обреченности не осталось и следа, глаза загорелись, тело напряглось.

– Да это же паразиты на духовном теле Отца моего. Левиты, спекулируя на его заветах, убеждают верующих, что посредниками меж людьми и богом могут быть только они. Любой иудей, где бы он ни жил, каждый год обязан пожертвовать храму дидрахму, и каждый обязан в течение жизни лично принести жертву в храме хотя бы один раз. Хорошо устроились, живя в неге и не зарабатывая хлеб в поте лица своего! Я же говорю: каждый верующий может обратиться к Отцу небесному нашему сам, и для этого совершенно не нужен храм Иерусалимский. Воистину это ловушка для душ человеческих, связанная с материальными приношениями, жертвенными животными, которых в итоге племя левитов и съедает – в городе продается только кошерное мясо. По своей прежней наивности я верил в силу слова и духовного начала. Сейчас я понимаю: слово не может повлиять на многотысячное племя, сплоченное только личными интересами, да еще если речь идет об отказе от жизненных благ. Один, два человека от них могут отказаться, но все племя левитов – никогда. Но понимание пришло ко мне слишком поздно, после совершения мною серьезных ошибок. Вчера в состоянии невменяемости я стал гнать торгующих из храма и кричал, что они, левиты, устроили из храма божьего торжище, что они всюду ищут выгоду и готовы продать ради этого веру отцов наших, и потому всех их нужно выгнать из храма вон. Мною совершена серьезная ошибка. Она да трагические события предыдущего дня и должны привести меня к гибели. Вот тогда и схватила меня дворцовая стража за нарушение порядка. Сейчас я не удивляюсь фантастическим обвинениям синедриона – они видят во мне непримиримого врага; к таким же выводам могут прийти и другие – пример заразителен.

Галилеянин как бы осекся. Впрочем, главное он сказал.

Но прокуратор задавал уже новый вопрос:

– Как ты относишься к власти кесаря?

Ответ последовал незамедлительно:

– Все от Бога, Отца нашего небесного. Богу – Богово, кесарю – кесарево.

Прокуратор повернулся к актуарию.

– Изложи наше мнение, Нумизий Руф.

Актуарий вышел вперед и прочитал подготовленное решение суда. Заслушав мнение сторон, суд прокуратора пришел к следующим выводам:

– Римским властям нет дела до нарушения галилеянином порядка в Иерусалимском храме, нет дела и до того, как молиться и понимать каноны веры, а также и до роли левитов и первосвященников в иудейской церкви. Обвинения в том, что подсудимый стремится стать царем иудейским и создать в земле иудейской царство небесное, не имеют в документе юридической доказательности. Установлен факт лояльности галилеянина к власти кесаря. Причины волнений среди населения в Иерусалиме приведены без должного анализа. Если отрешиться от предпасхальных приготовлений, как это удалось члену синедриона Озания, можно сделать предположение о стремлении толп иудеев, направляющихся в Иерусалим, уничтожить военные римские подразделения, находящиеся в городе. Данное дело в том виде, в каком оно представлено в преторию, касается юрисдикции или синедриона, или тетрарха Галилеи Антипы Ирода.

– Хорошо. Срочно составь документ за моей подписью и направь его тетрарху вместе, конечно, с галилеянином к нему на суд. Тетрарх прибыл сегодня утром и остановился в своем дворце в Вифседе. Ну да эти варвары лучше нас знают, где находится их царь.

Прокуратор был доволен. Удалось обосновать и перевести дело к тетрарху, ухищрения синедриона ни к чему не привели. Зря галилеянин имел такой обреченный вид и так серьезно отнесся к маленьким недоразумениям – подумаешь, побил посуду в храме. А еще говорят, что пророки могут предвидеть будущее.

Но непонятная тревога сохранилась в глубине сознания.

– Все-таки пошли человека к дому тетрарха, – тихо сказал прокуратор, – надо знать, чем все это кончится. А мы продолжим суд.

Прошло около получаса, когда актуарий, наклонив голову к прокуратору, проговорил:

– Прибыл наш человек, посланный к дворцу тетрарха, и рассказывает о странных событиях. Разговор обвинителя Сарейи с тетрархом наблюдался со стороны, был краток и состоял из нескольких фраз: «Скажи Каиафе, что я в курсе всех событий и не собираюсь таскать для него лепешки из раскаленной печи. Пусть сам о себе позаботится. А теперь пошел вон отсюда». Сарейя покрылся красными пятнами и бросился в канцелярию синедриона, а галилеянина стража повела сюда; скоро они будут здесь.

Хотя Нумизий Руф и кончил докладывать, прокуратор положение головы не менял, а значит, хотел услышать его мнение.

– Думаю, – начал тот, – в преторию будут доставлены более обоснованные с юридической точки зрения документы.

– А если перенести разбор данного дела? Проведем его сразу после праздника.

– Существует порядок, – продолжал Нумизий Руф, – по которому все дела, начатые в предпасхальные дни, должны быть закончены не позднее шести часов вечера: осужденные – вывезены из города, приговоренные к смертной казни – казнены. По моему мнению, традиции не следует нарушать. Игемон знает, чего можно ожидать от иудейской толпы, да и речь-то идет о полоумном крамольнике – одним иудеем больше, одним меньше.

– Хорошо, – подумав, сказал прокуратор, – сделаем перерыв, – и направился к высокой двери, искусно сделанной из ливанского кедра и обшитой листовым серебром. Дверь вела в прохладные залы дворца, и Нумизий Руф уже надеялся, пользуясь своим положением, избавиться на некоторое время от невыносимого пекла, уже навалившегося на город. Тихий голос назвал его по имени, и он узнал Иосию из Симона, своего знакомого, служившего в канцелярии синедриона. Оба были ценителями греческой философии и потому доброжелательно относились друг к другу. Иосия заговорил на греческом, и, хотя он свободно владел речью любимых философов, сегодня слова плохо ему подчинялись.

– Уважаемый друг! Сведения, которыми я располагаю, очень хитро доведены до меня и лишь для того, чтобы быть переданными тебе. А сведения – чрезвычайной важности; намерения некоторых лиц кажутся просто невероятными. Я являюсь орудием в чужих руках, но вынужден участвовать в заговоре синедриона: что-то серьезное поставлено на кон; исключается желание просто попугать. Сказанное будет касаться твоего начальника Понтия Пилата.

Нумизий Руф вспомнил скрытую тревогу прокуратора во время суда над галилеянином и спросил:

– Дело связано с галилеянином?

– Да!

– Сказанное здесь может иметь серьезные последствия, и я прошу тебя, Иосия, пересказать мне все, что ты знаешь.

– Как я понимаю, план исходит от Каиафы и Анны, его тестя, а эти два первосвященника настолько влиятельны в синедрионе, что очень немногие имеют смелость с ними не соглашаться. Повторяю, я не знаю причин, да, по-моему, их не знает никто. Ясно одно: галилеянин должен умереть. Сейчас обвинитель Сарейя вернется с более серьезными документами, ведущими беднягу галилеянина прямо на крест. Но, зная характер прокуратора и его упрямство, а также юридическую уязвимость некоторых положений документа, решено любыми средствами заставить прокуратора утвердить смертный приговор. Для такой цели выбрана матрона Клавдия. Да, да! Супруга прокуратора. Вчера она выходила в город без служанки, и хотя лицо ее было закрыто, кто в Иерусалиме ошибется. Будет распущен слух о преступной связи галилеянина и матроны Клавдии, а поскольку ее видели в городе, слухи падут на подготовленную почву. Какое дело водоносу, что она шла в противоположную сторону от места жительства галилеянина; для него важно, что она была в городе. Ночной сторож Менахем видел, как матрона Клавдия с высоты Антониевой башни, расположенной рядом с храмом, подавала кому-то знаки, и готов принести клятву на Священном писании. Таких найдется сколько нужно. Слух будет обрастать все новыми подробностями, поддерживаться постоянно. Конечно, он дойдет до наместника Сирии Помпония Флакка. Будет сделано все, чтобы ложь достигла слуха самого императора Тиберия. Карьера Понтия Пилата будет решена в три месяца. Его вынуждены будут забрать из Иудеи и, скорее всего, отправят в отставку. С такой репутацией римляне не смогут перевести его в другое место. Да! Почему-то вопрос жизни и смерти галилеянина очень важен для Каиафы. Хотелось бы знать, почему. Первосвященник Каиафа не тот человек, который может запустить механизм давления, не взвесив вопрос до конца.

Нумизий Руф стоял бледный, как мел. Капли пота стекали по его лицу.

– Я не могу сказать Понтию Пилату об услышанном, ты не имеешь о нем достаточного представления. В случае потрясения он переходит на конкретное мышление, и тогда я сразу становлюсь его врагом. Иосия, ты же знаешь: все мое достояние заключается в должности, а приобрести в лице прокуратора личного врага равнозначно самоубийству.

– Уважаемый друг! Прошу прощения за то, что вынужден сообщать тебе тяжелые новости, но и промолчать я не мог. Единственный совет – ищи обходной вариант: найди человека, которого прокуратор может выслушать. И действуй, действуй, дорогой друг, времени так мало. Уже показалась и храмовая стража с галилеянином.

– Кажется, я знаю, как надо действовать. Благодарю тебя, Иосия.

Быстрым шагом, снимая на ходу с пальца золотое кольцо с печатью, Нумизий Руф направился в канцелярию. Увидев рассыльного, смышленого молодого сирийца, к которому он был расположен за его добрый нрав и желание всем услужить, актуарий подозвал его к себе.

– Ты знаешь Амана Эфера, командира сирийской алы? Да? Это хорошо. Беги к нему, передай кольцо и скажи, что произошли чрезвычайные события и что он нужен здесь. Пусть скачет на коне и чем скорее, тем лучше. И сразу ко мне. Скорее!

Появилась надежда сохранить себя в этой катавасии. Возбужденно шагая по канцелярии, Нумизий Руф думал об Амане Эфере. Этого человека связывали с прокуратором невидимые нити, и хотя командир сирийской алы вел себя на людях скромно и не подавал никакого повода так думать, люди канцелярии были уверены: в римском протекторате на восточном побережье Срединного моря существует только одно лицо, от которого прокуратор может спокойно выслушать самые тяжелые и неприятные известия, – Аман Эфер.

Уже слышен стук копыт, быстро скачет, значит, осознал тревогу. В канцелярию поспешно вошел высокий красивый грек, выдающий себя за сирийца. На нем была легкая кожаная кираса, серебряный шлем дорогой ручной работы в стиле времен Александра Македонского, обычные сандалии с ремнями, на левом плече, закрепленный дорогой пряжкой, висел темно-синий гематий. Аман Эфер излучал доброжелательность и был раскован в общении. В манере его поведения угадывалась и внутренняя сдержанность, а для внимательного глаза просматривалась разумная воля в поведении и мышлении. Этими качествами он снискал себе доверие полудиких сирийских наездников и уважение римского служилого люда. Стремительный вид декуриона и его снаряжение свидетельствовали о том, что он прибыл непосредственно с воинских учений.

– Уважаемый друг! У нас десять минут времени, а сделать необходимо так много.

Актуарий быстро пересказал содержание недавнего разговора. По решимости, нараставшей в глазах грека, Нумизий Руф понял, что Аман Эфер готов действовать.

Прокуратор возлежал на ложе. Около него на серебряных и дорогих глиняных блюдах тонкой работы с острова Родос лежали гранаты, инжир, грозди винограда, стояли чаши с апельсиновым соком и кусочками льда. Увидев входящего, прокуратор показал на ложе по другую сторону стола; взгляд его стал тревожным.