Литература и революция

Недели две назад пошел на книжный рынок поискать какого-нибудь теоретика анархизма, типа Бакунина или Кропоткина (у украинцев с анархией особые отношения, потому если искать национальную идею, то и тут покопаться не лишним будет). Один продавец, маленький такой кришнаит, уговорил меня вместо Бакунина взять Троцкого. Во-первых, говорит, только такой человек, как Троцкий, мог уговорить Махно присоединиться к красным. Во-вторых - Лейба Давыдович еще не открыт как литератор, а зря, пишет знатно.

Книжка называлась "Литература и революция", - сборник статей разных лет, - и была она, собственно, о литературе и революции. Я её купил, прочитал и офигел. Совсем не таким я себе представлял Льва (Лейбу) Давыдовича Троцкого (Бронштейна), совсем не таким.

Во-первых (это добило меня больше всего), Троцкого интересно читать. Пишет живо, увлекательно, без лишней зауми. То есть, конечно, использует термины со множеством «измов», но только к месту и когда иначе нельзя. Стиль – эдакий, знаете ли-с, старомодно интеллигентный. Литературная и прочая мыслительная эпоха тогдашней России и Европы в книге как отрисованная - так выпукло пишет.

Во-вторых, Лейба Давыдович, создатель Красной Армии, главком, глава Реввоенсовета и военный комиссар, автор ГУЛАГа и теории «перманентной революции» оказался тонким знатоком и ценителем искусства. Совершенно всякого искусства: литература, живопись, архитектура, - во всем этом он разбирается на профессорском уровне, и способен донести до читателя свою мысль простыми словами (вроде «импрессионизм – это смакование жизни через трубочку»). Его бы на гуманитарных факультетах программно читать, но политика…

В-третьих – Троцкий нигде не выступает с позиции силы. То есть вообще не намекает, что рабочий класс нонче гегемон, потому извольте писать соотносительно. Более того, Троцкий даже не прет на оппонентов идеологически, типа, соответствует или не соответствует творчество вот этого данного индивида успеху пролетарской революции. Он признает за художниками (по его словам - «самой маргинальной и космополитической части населения») право на творческую свободу. «Чтобы страна не потеряла своих лучших мыслителей, она должна позволить им немного себя презирать».

В-четвертых, Лейба Давыдович точно знает настоящую цену всем культурным персонажам начала двадцатого века, и разносит их чисто литературно – под корень, хлестко и четко. Персонажи эпохи описаны как живые, - и Маяковский, и Есенин, и имажинисты, и футуристы, и много-много других, о которых я и в университете не слышал. Всякие Розановы и Соловьевы, философы, «властители дум», рожденные смутой и интеллигентской растерянностью межреволюционного времени, мистики, о которых нынче никто не помнит, - он им предрекает именно то, что и получилось – полное забвение. Короче, глубоко мыслил товарищ Бронштейн.

Троцкий отлично разбирается в мировых культурных процессах того времени, знает, откуда у чего ноги растут, и делает очень точные прогнозы. Сам себя неразрывно ассоциирует с русской культурой, хотя своей Родиной называет «двадцатый век». Самое смешно, что я ему верю. Не может человек так искренне и страстно врать - не чувствует он себя евреем. То есть, наверное, чувствует, но свято уверен, что еще немного - и никого не будет волновать, еврей ты или нет.

Конечно, я жадно искал в книге любые упоминания об Украине - хотел узнать мнение авторитета касательно нас. Но Троцкий, гад, писал больше о литературе. Упомянул, однако, один раз о "героических польских и русинских студентах", и еще отрецензировал картину под названием "Гуцулы" какого-то венского художника. О гуцулах он отозвался положительно, мол, прикольный народ; упомянул, что говорят они по-украински, "что бы об этом не думал господин Родзянко". (Посмотрел в интернете - Родзянко оказался председателем III и IV Государственной думы, в 1917 г. — председателем Временного комитета Государственной думы, впоследствие белогвардеец. Не знаю, чем так допек этого председателя украинский язык, он сам писал в анкетах национальность "малорос". Прикол, да? Оказывает, "феномен Витренко" - это не фишка наших дней, это всегда так было.)

Самая большая ошибка Троцкого (я б сказал, системная, основная) – он слишком поверил в людей. Он думал: Вот когда рабочий класс приобщится культуры, тогда у нас запляшут лес и горы; новые, честные и чистые пролетарские писатели отобразят жизнь свежими, настоящими красками и всё такое. Когда культура станет по-настоящему массовой, а не узкоклановой, то её уровень вознесется на небывалую высоту. В результате получилось «Евровидение» и Верка Сердючка, но вот этого-то Троцкий как раз не предугадал.

Короче, если получится, куплю еще какую-нибудь его книгу. Интересная личность.

Автор этой книги любил классическую литературу: цитировал рабкорам Грибоедова и Толстого, еще чаще Салтыкова-Щедрина, по части романтики был у него Генрих Гейне. При всем этом в статьях до 1917-го настойчиво требовал новых форм, и полагал, что с революцией в обществе, и сусальному золоту Симплиссимуса конец. А дальше, как в рапсодии Утесова, началось самое интересное...
Кто из революционеров в искусстве изобразит это дело в обществе? Давайте, Маяковский, поконкретнее, спуститесь с Эльбруса на землю. А вы, Пильняк, наоборот поднимитесь над вшивыми теплушками и нет, вам не в XVII век, и не к Андрею Белому, а к нам, к коммунистам.

Беда, если Пильняк и впрямь захочет быть поэтом лучины с претензиями революционера! Тут не политический ущерб, конечно, — кому придет в голову тянуть Пильняка в политику, — а самая реальная и непосредственная художественная опасность.

Художественное и политическое однако сливаются у самого автора. Говорят, что медицина это искусство когда все плохо и резистентность, политика, вероятно, когда ты революционер.

В художестве, как и в политике, — а в некоторых отношениях художество приближается к политике, политика — к художеству, ибо то и другое — искусство, — «реалист» может глядеть только под ноги себе, замечать только препятствия, минусы, ухабы, прорванные сапоги, разбитую посуду. Тогда политика будет боязлива, уклончива, оппортунистична, а художество — мелкотравчато, изъедено скептицизмом, эпизодично. Пильняк реалист. Вопрос только в масштабе его реализма. А нашему времени нужен большой масштаб.

К Маяковскому и Пильняку претензий много, но и ожидания высоки.
При этом Шкапская, пусть без Бога не до порога, зато талант неподдельный! И здесь, где не надо натянуть Пильняка на революционный глобус, у автора получается искренне, может, даже слишком.

Для Шкапской, такой органической, биологической, такой гинекологической (Шкапская — талант неподдельный!), бог — нечто вроде свахи и повитухи, т. е. с атрибутами всемогущей салопницы. И если позволена будет нота субъективизма, мы охотно признаем, что этот широкозадый бабий бог хоть и не очень импозантен, но куда симпатичнее надзвездного парового цыпленка мистической философии

Так я открыла Марию Шкапскую: трогающие своей простотой, порой протестные к большевикам стихи, и все это в рваном конструктивистком стиле. Или Глеб Успенский, писатель-народник, с его паровым цыпленком (из инкубатора). Цыпленка Троцкий вспомнит не раз применительно к Бердяеву и другим мистикам Серебряного века: что ваши идеи загробной жизни - машинная тварь, души нет, не плодятся.
Большой плюс книги: читая, узнаешь множество новых имен. Когда тебе дают четкую, последовательную и главное "так думает автор" оценку - сразу мотивирует прочесть и решить самой.
Книга переиздается не просто так: язык прекрасный, мораль, правда, революционная. Есть откровенная необъективность по идеологическим соображениям: Троцкий свято верит в обреченность эмигрантской литературы, на момент 1923-го, мол, только Алексей Толстой подает признаки жизни. Не зная конкретного писателя, порой поддаешься убеждению, но когда читала и любишь... Одно можно сказать наверное: 'Литература и революция' поклонников первого равнодушными не оставит.

Революционный лидер в роли литературного критика! Естественно, для Троцкого главный критерий это отношение писателей к революции, к идеям социального равенства, атеизма, интернационализма, технического прогресса. Но уж если писатель за революцию, то выражать себя в этих рамках он может как угодно: выбирать любой стиль, любой жанр и форму. " Неверно, будто для нас новым или революционным является только то искусство, которое говорит о рабочем, и вздор, будто мы от поэтов требуем, чтобы они непременно описывали фабричную трубу или восстание против капитала! Самый малый круг личной лирики имеет неоспоримейшее право на существование в рамках нового искусства." Или вот: "Никаких готовых решений по вопросу о формах стихосложения, об эволюции театра, об обновлении литературного языка, об архитектурном стиле и пр. у партии нет и быть не может, так же как у нее нет и не может быть готовых решений о лучшем удобрении, наиболее правильной организации транспорта и совершеннейшей системе пулемета." Эта позиция куда умнее, чем последующие попытки чиновников дирижировать литературой. Оценивая писателей, Троцкий применяет социальный анализ: глазами какого класса писатель или художник видит мир, какой группе людей понравится его творчество? Скажем, успех импрессионистов обусловлен не только уникальным видением художников, но и появлением городской публики, которая привыкла к мельканию сцен в быстром темпе, к беглому восприятию "в общих чертах". Троцкий предвидел триумф конструктивизма, слияние искусства и технического дизайна: "Новый стиль зарождается там, где машинная индустрия работает на безличного потребителя. Телефонный аппарат — кусочек нового стиля. Международные спальные вагоны, лестницы и станции подземной железной дороги, лифты — все это бесспорные элементы нового стиля, как, с другой стороны, — металлические мосты, крытые рынки, небоскребы, подъемные краны. Этим уже сказано, что вне практической задачи и непрерывной работы над ее разрешением нельзя создать новый архитектурный стиль." Интересно он пишет о сочетании в будущем обществе солидарности и личной уникальности, соревновании идей, свободном от корысти и карьеризма. О конструировании человеком новой антропогенной реальности, через машину, но с анклавами для природы. Об улучшении человеком себя самого, избавлении от слабости и дисгармонии. Это перекликается с современными идеями техницизма и трансгуманизма. Интересна мысль о том, что самая заоблачная фантазия писателя растет из экономики, общества и быта: "Даже когда художник творит рай или ад, он в своих фантасмагориях претворяет опыт собственной жизни, вплоть до неоплаченного счета квартирной хозяйки". Если книгу читать вдумчиво, можно многое понять о литературе и жизни, не только тогдашней, но и современной.