Три сумасшедших и собака

Все люди юга имеют вспыльчивый темперамент. Когда дочь известной грузинской княгини влюбилась в какого-то серба и убежала с ним из дома, ее мать – княгиня прокляла ее и отказалась читать ее письма. Дочь с ее другом вскорепогибли

где-то на Балканах, а их троих маленьких сыновей кто-то привез старой княгине, их бабушке. После революции княгиня и ее три внука оказались в Ленинграде. В 1937 княгине было семьдесят восемь и ее старшему внуку было двадцать два. Его звали Олег.

В то время моя бабушка со своей семьей тоже переехала в Ленинград – здесь было проще начать новую жизнь после расстрела мужа. У нее на руках были три дочери, сын и внук, и ей былопятьдесят два.

Так случилось, что Олег и одна из бабушкиных дочерей (ее звали Ольга) встретились и полюбили друг друга, но Олег не спешил с браком – в конце концов, они были еще молоды, и у них не было ни денег, ни квартиры, ни будущего вообще!

Моя семья хранила дедушкину историю в секрете, но после развода моего отца Ольга не смогла держаться и рассказала Олегу все. Она заплакала и сказала, что теперь он тоже должен бросить ее. Ей было двадцать. Олег был достаточно грубый молодой человек – он ударил ее по лицу и спросил, как она смеет держать его за ублюдка? Через два дня они поженились.

Моя семья часто ходила в гости к ним. Я хорошо помню их дом. Он стоял на окраине Ленинграда, в излучине Невы. Большие баржи, груженные лесом, то и дело проходили прямо под его окнами, и в доме можно было чувствовать сразу четыре запаха – холодной глубокой реки, смолы, разогретой солнцем, полированного паркета и большой, ухоженной собаки.

Я помню старую княгиню. К тому времени она окончательно впала в детство. Она всегда держала в руках Библию и показывала каждому страницу, на которой было написано, что Бог поставил ее выше всех остальных людей и поэтому мы должны мыть ей ноги и потом пить эту воду.

Кроме нее, на чердаке жил второй сумасшедший, который, так сказать, уравновешивал этот дом. Это был человек с перевернутым лицом – совершенно лысый, но с густой черной бородой. Он пел песни на каких-то странных языках, и иногда его большая собака присоединялась к нему. Олег и Ольга говорили, что он выдумывает все эти языки – на самом деле их не существует. Они любили его и жалели, что у него тараканы в голове, и я боялся этих тараканов.

Однажды я слышал, как он и старая княгиня спорили о Боге. Он говорил ей, что Бог есть все и все есть Бог, поэтому старая княгиня, он сам, и его собака есть абсолютно одна и та же вещь. И более того, он сам есть все, включая Бога, его собственную собаку и старую княгиню. Но, говоря по совести, на самом деле нет ничего – ни его самого, ни старой княгини, ни его собаки, ни даже Бога тем более!

Я долго думал над его словами, и сам был близок к сумасшествию. Мне казалось, что любая вещь, которую я вижу, становится частью меня, переполняя и раздувая меня. Я распространялся в пространстве и скоро должен был расшириться, словно круг от камня, брошенного в воду, и исчезнуть.

Мне было четыре, и я знаю, что это действительно было мое самое раннее воспоминание, потому что в самом начале войны, в сентябре 1941, когда мне было пять, немцы разбомбили этот дом, и он стал невидимым вместе с его полированным паркетом, огромной овчаркой по имени «Дружок» и стареющей княгиней, любительницей Ветхого Завета.

Единственное, что не унеслось ветром, был дзенский чудак с чердака. Немцы стерли с лица Земли его дом и уничтожили плоды его многолетней работы, но они не смогли убить его самого, поэтому, назло им, он стал известным академиком, великим знатоком древнерусской литературы.

Долгожданный праздник

Моя мама обычно уходила на работу рано утром и возвращалась поздно вечером. Она работала почти каждую субботу и воскресенье, и я почти не видел ее. Поэтому я был в восторге, когда однажды она сказала, что в следующий выходной мы поедем в Петергоф – прекрасное место под Ленинградом. Естественно, я не мог дождаться этого дня. И этот день настал. Погода была удивительной. Моя бабушка, мама и я были счастливы – мы так редко покидали нашу квартиру.

До Петергофа мы добирались пароходом почти два часа. Небо было синее, и море было зеленое, и чайки кружили вокруг нас. Они делали все, что они хотели, и в первый раз в моей жизни я ощутил счастье от чьей-то, чужой свободы – на самом деле там было целых две свободы: малая трехмерная свобода птиц не мешала огромной, неизмеримой свободе неба, в котором эти чайки не оставляли никакого следа. Если бы я мог выбирать, я хотел бы стать небом.

Иногда чайки, устанавливая крылья вертикально, падали вниз, тогда они были похожи на бомбардировщики, которые я видел в кино. На палубе было много людей – в основном, девушки и молодые солдаты. Они пели и танцевали.

Петергоф оказался фантастическим местом! Там были дворцы русских царей – их летняя резиденция. Лучшие архитекторы Европы построили эти дворцы, и разбили прекрасные сады, и соорудили удивительные фонтаны, похожие на версальские, но гораздо, гораздо богаче, потому что русские цари были богатейшими людьми в мире.

Каждая комната в этих дворцах выглядела, как сказочная страна, и знаменитый золотой фонтан «Самсон, раздирающий львиную пасть» бил выше солнца, и моя мама была рядом со мной. Это был действительно счастливый день!

Вдруг все люди схватили своих детей и побежали куда-то. Мои мама и бабушка сделали то же самое. Мы прибежали на какую-то площадь, она была переполнена народом. Все молчали, говорил только большой черный громкоговоритель. Голос, который шел оттуда, ужасно заикался, и мне казалось смешным, что такая большая толпа так внимательно слушает этого заику. Я сам заикался и понимал – как скучно слушать меня любому нормальному человеку.

Когда громкоговоритель замолчал, я спросил маму – кто говорил оттуда и что случилось. Мама сказала, что Министр Молотов объявил о том, что Германия начала войну с нами. Мне было пять лет, и это было 22 июня 1941 года.

Позже пошли слухи, что Молотов держал речь перед всеми советскими людьми, потому что Сталин был так потрясен войной, что спрятался куда-то и его три дня не могли найти. Если это правда, я его вполне понимаю – единственный человек, которому он доверял – Гитлер – устроил ему такую подлянку.

Очень скоро фашисты захватили Петергоф. Почти все ценные вещи были вывезены в Германию. В знаменитых дворцах были устроены конюшни и казармы. Солдаты и лошади мочились на узорчатые полы. Петергоф был разрушен до основания.

После войны Петергоф был восстановлен, но я никогда больше не был там после этого долгожданного дня. И не собираюсь.

Час истины

Его звали Николай. Он родился в Республике немцев Поволжья – была такая маленькая административная единица в СССР. Сталин подозревал этих людей в симпатиях Гитлеру, поэтому он расформировал эту Республику и переселил ее жителей в Казахстан.

Николай улучшил свою немецкую фамилию добавлением русского окончания «ов». Этим простым способом он избежал репрессий и остался полноправным советским гражданином. На второй день войны он был мобилизован как танковый офицер и получил свою форму и личное оружие.

Он любил младшую дочь моей бабушки, которая к тому времени закончила текстильный техникум и работала далеко от Ленинграда. Несмотря на то, что она была скорее равнодушна к нему, ему нравилась вся наша семья, и за четыре часа до отправки к месту назначения он забежал к нам попрощаться с моей мамой и бабушкой.

Кроме того, он принес свою диссертацию по химии. Чтобы закончить ее, он работал над ней три последние ночи. Может быть, сказал он, наша семья постарается сохранить эту диссертацию. На самом деле, он сказал, это не имеет значения – сохраним мы ее или нет. В любом случае, он совершенно одинокий человек и у него нет другого места, куда ее отнести.

Моя мама была на работе, но моя бабушка обняла его и сказала, что, конечно, они сохранят ее, если только они выживут. Потом она предложила ему немного отдохнуть. Он снял сапоги, отстегнул портупею с кобурой, повесил ее на стул, лег на диван и сразу же захрапел. Моя бабушка велела мне не шуметь в комнате, а еще лучше идти во двор, а сама она ушла на кухню. Этот двор соединял две шумные улицы, там всегда было много женщин и детей, поэтому наши родители не боялись каких-нибудь несчастных случаев.

Я был нормальный ребенок, подобный всем другим, понимал, что моя мама и бабушка тяжело работают, и старался не причинять им особых хлопот. Но на этот раз все выглядело, как будто кто-то управлял мною. Я одел фуражку Николая на свою голову, взял его портупею с пистолетом, вышел из квартиры и начал спускаться по лестнице. Фуражка то и дело соскальзывала мне на глаза, портупея с пистолетом была очень тяжелая и неудобная, и я обливался потом. Вдобавок, я начал сознавать, что против моего желания, я делаю что-то абсолютно недопустимое. Мне казалось, что я сплю и вижу сон.

Я вышел из парадной. Большой парень, лет пятнадцати, которого я никогда не видел раньше, подошел ко мне.

– Ну и обалденная фуражка у тебя, где ты ее взял? – спросил он.

Мой сон должен был продолжаться, поэтому я сказал ему, что это моего отца фуражка.

– Он позволяет тебе играть с ней, скажешь, нет?

– Конечно!

– Зуб даю, он разрешит тебе дать ее кому-нибудь другому поиграть!

– Запросто! – Я уже понимал, что сейчас произойдет что-то непоправимое, но я все равно снял фуражку с моей головы и дал ее ему. Он взял фуражку, но не спешил уходить.

– Как насчет пистоля?

Я не боялся его, это было совершенно другое чувство. Я спокойно отдал ему портупею и вздохнул с облегчением. Это было все!

– Я верну все через час. Какая у тебя квартира?

Я сказал ему. Он свистнул и побежал через двор на главную улицу. В это время открылось наше окно на пятом этаже и бабушка странным голосом потребовала, чтобы я немедленно шел домой. С легким сердцем я стал подниматься по лестнице – мой сон продолжался.

Они ждали меня…

– Где пистолет? – Про фуражку Николай даже не вспомнил.

Я рассказал им все. Как раз в этот момент пришла моя мама. Они схватили меня, и мы побежали искать этого парня. Естественно, его и след простыл. Мы вернулись в квартиру и сидели молча.

– Что будет? – спросила моя бабушка.

– Ничего, кроме похоронной команды, – ответил Николай. – Или штрафной батальон – это хуже. Мне нужно написать кой-какие письма. – Он сел за стол, обхватив голову руками. Никто не глядел на меня.

– Что вы расстраиваетесь! – я сказал. – Разве он не обещал вернуть все через час? Сколько прошло?

Я был совершенно спокоен, потому что это был час истины, и кто-то, управляющий мной, ясно видел, что все кончится хорошо. Никто из людей, сидящих в этой комнате, не умрет насильственной смертью, Николай вернется с войны инвалидом, защитит диссертацию и женится на моей тете. Этот кто-то знал много других вещей, но никто не спрашивал о них, поэтому он молчал.

Когда раздался звонок и я услышал голос того парня, я скорее был опечален, потому что понимал – этот невостребованный кто-то покидает меня навсегда и никогда больше не вернется.

Сейчас я часто думаю о могуществе этого кого-то, который наверняка приходил не только ко мне, но и к другим детям тоже, и я стараюсь не винить детей за их неожиданные сумасбродные поступки, хотя это плохо получается у меня, впрочем, как и у любого другого выросшего.

Рука большая и рука маленькая

– Присядем на минутку перед дальней дорогой! – сказала моя бабушка, и четверо из нас присели на наши чемоданы, а огромная собака присела на свои задние лапы. Олег с его братьями уже был на фронте, Ольга с ее ребенком были эвакуирована в Новосибирск, поэтому никто кроме странного человека с чердака и его собаки не пришел провожать нас на поезд.

Это было достаточно трудно – уехать из Ленинграда. Немцы были рядом, и каждый человек хотел как можно скорее отправить своих детей и стариков как можно дальше. Однако Советская Власть придумала свой план, который предусматривал эвакуацию только полезных людей и заводов. Все остальные были оставлены на произвол судьбы. Вдобавок, никто не знал заранее – полезный он человек или нет. Этот план был «совершенно секретный», поэтому вы внезапно узнавали, что должны эвакуироваться завтра. Железнодорожные билеты выдавались мобилизационными комитетами и было невозможно покинуть Ленинград диким путем – без разрешения.

Мой отец как ответственный работник получил одно воздушное место и отправил свою сестру с ее ребенком. Моя мама не рассчитывала ни на что, но вдруг появился шанс отправить меня с каким-то специально организованным поездом для детдомовских детей. И более того – мою бабушку приняли в этот поезд уборщицей.

Минута прошла. Взрослые встали, но я остался сидеть на чемодане – я был ленивый из-за жаркой погоды. Я сидел, ни о чем не думая, и голоса взрослых доносились до меня, как будто издалека.

– Мы покидаем тебя, Володя. Постарайся выжить! – сказала моя бабушка.

– Кто смотрит на мир как на пузырь, как на мираж, того не видит Бог Смерти, – сказал лысый человек и засмеялся. И его огромная собака тоже засмеялась, вывалив язык. Она никогда раньше не обращала на меня внимания, но сейчас она опустила свою тяжелую лапу на мое колено, и приблизила свои страшные клыки к моим губам, поливая мое лицо своим горячим дыханием.

Что-то взорвалось во мне. Белое холодное пламя вспыхнуло перед моими глазами, и я исчез, вернее, превратился в это обжигающее клыкастое чудовище, и оно стало мною, или, по крайней мере, моим настоящим отцом. Все вокруг, любая вещь была живой и прекрасной и любила меня так же, как я любил все. Я не мог понять, где граница между мной и любой вещью. Я не был больше один в этом громадном и неправильном мире. Я зарыдал от острого, невыносимого чувства – счастья без предела… И тогда взрослые схватили меня.

Эти слезы были моими первыми слезами, которые я помню – вероятно, до этого я не плакал по-настоящему. Моя мама и бабушка решили, что я до смерти испугался собаки. Они принялись успокаивать меня, только лысый человек молчал и не двигался – теперь я думаю, он понимал, что случилось со мной.

Я рыдал и рыдал. К тому времени объявили посадку, и мы с бабушкой ринулись занимать места – любые места, потому что билеты были не нумерованы. Кое-как мы втиснулись в вагон и поезд тронулся.

Этот поезд шел специально медленно, чтобы немцы могли видеть красные кресты, нарисованные на крышах вагонов – иллюзорная надежда в мире, где уже состоялись или планировались «Лузитания», и Герника, и Ковентри, и Гитлер уже сказал немецким солдатам свои знаменитые слова: «Я освобождаю вас от химеры, которая называется совестью».