– Не хватало еще, чтобы ребенок заболел, – сказала бабушка.

И снова ее слова прозвучали как приговор. Сережа не знал, куда ему приткнуться. Из-за холода окна в комнатах были плотно закрыты, и щели законопачены ватой. Открывалась только форточка. С улицы днем шел мягкий однотонный свет, свет заснеженного города. Стекла мороз расписал диковинными, замысловатыми узорами, какие Сережа видел до того только на новогодних открытках. Он привык к другой зиме, почти без снега, когда в окна светит хоть не жаркое, но яркое южное солнце, и на стекла ложится не морозный узор, а тонкие арабески, тени голых веток акаций и каштанов.

Ни детских игр, ни книг для детей у бабушки не было. Сережа от скуки выходил в коридор и подолгу разглядывал золотые якоря на черной морской шинели дяди Вити. Больше в квартире не было ничего интересного. Можно еще разглядывать посуду в горке и книги из книжного шкафа. Книг было много, но это были книги для взрослых. Попадались, Сережа уже понимал, нерусские книги. В некоторых встречались странные картинки. Папа сказал, что это бабушкины книги по медицине. Но в самом углу нижней полки Сережа раскопал две, ни на что не похожие, совершенно диковинные. Буквы на темно-синей обложке с золотым тиснением казались чудными колдовскими значками. Страницы книг чистые и гладкие, добавляли странности, так как, сразу было видно, что открывали их редко, если открывали вообще. Самое странное, Сережа, впервые видевший такие значки, полистав странные книги, сообразил, что они сшиты задом наперед, и догадался, что наткнулся на след какого-то загадочного, непонятного задомнапередного мира. Отец от его расспросов только отмахнулся. Тогда Сережа показал странную книгу бабушке.

– Лева, – повернулась бабушка к сыну, – Пора бы уже ввести ребенка в курс дела.
– Введу, введу, – устало буркнул отец.

Но заниматься введением в курс дела папе было, как видно, недосуг. Все были заняты дедушкой. И, Сережин интерес к загадочным книгам скоро иссяк. Прошла неделя и бабушка сказала.

– Ну, слава богу, все обошлось.

На следующий день Сережа увидел дедушку. Прежде в дедушкину комнату ему заходить запрещали, он видел только край его головы, на большой мятой подушке. А в этот день дедушка стоял у кровати во весь рост: высокий, худой, бледный, с седой бородкой.

Дедушка пошел на поправку, и даже шутил с внуком, непривычно величая его Сергеем Львовичем. Сережин отец собрался домой. Он не мог долго оставаться. Дядя Витя,долговязый, как дедушка, ежился и переминался с ноги на ногу, стоя на промерзшем перроне. На прощанье он открепил от шинели якорь и подарил Сереже. И пообещал приехать к ним на юг летом. В поезде Сережа спросил:

– Папа, когда ты введешь меня в курс дела?

– В какой курс? – отец уже все забыл.

– Помнишь, ты бабушке обещал?

Слова курс дела звучали очень по-взрослому. Сережа ждал, когда ему объяснят, что там за курс дела такой. Но отец молчал и долго смотрел на плывущие за окном заснеженные поля. Поезд шел на юг. И когда они проснулись следующим утром, в окно били яркие лучи солнца. Пусть, пока зимнего. Но в купе на Сережиной кровати стало тепло и уютно. А оставленный в заснеженном прошлом незнакомый холодный город, березы в снегу, издерганная уставшая бабушка, которая умеет делать уколы, дедушка в пижаме, черная дядина шинель с якорями, причудливая посуда и загадочные книги, – все это в лучах солнца с каждым часом, с каждым километром, приближавшим Сережу к дому, тускнело в его памяти.

Под южным солнцем далекие образы белого заснеженного города, бабушки и дедушки выгорели, потускнели. Огромное пространство разделило их. Только поздравительные открытки, которые были поначалу сущим наказанием, но которым не страшны расстояния, оставались тонкой цепочкой между Сережей и бабушкой с дедушкой. На открытках он учился писать. И бабушка с дедушкой видели, как от праздника к празднику становится его почерк и улучшается язык. От бабушки и дедушки тоже приходили и поздравительные открытки, и длинные письма. Но письма были для папы, не для него. И Сережа убедился в мысли, что бабушкин мир, это скучная сторона мира взрослых. Она, без картинок, и она не для него. Письма приходили, а сами дедушка с бабушкой так и не приехали в гости. Как объяснял Сереже отец, у них много работы. А Сережа по ним не скучал. И папа, когда ездил туда, его с собой не брал.

Праздников хватало: ноябрьские, майские, Новый год. А на Восьмое марта он писал персонально бабушке. Писал открытки, пребывая в благом неведении, не задумываясь и, следовательно, не сомневаясь, что бабушка, как и все вокруг, и он сам – плоть и кровь русского мира, русского пространства. С его привычными праздниками, с белобородым дедом Морозом, с тремя богатырями в степи, с Аленушкой над прудом. Известием, подобным ушату воды, что бабушка Маша, не русская, а еврейка, Сережу огорошили соседи по подъезду, когда ему было лет девять – десять. Соседи помнили бабушку. Она когда-то, когда Сережи еще и на свете не было, оказывается, жила в этом городе. Работала врачом. Занесло на несколько лет после войны. А потом уехала.

О евреях он к тому времени знал мало. Город ему казался русским. Он знал что, в принципе, такие существуют. Где-то в неизвестности. И что они нехорошие. В школе про евреев не учили. Но, как говорится, незнание не освобождает от ответственности. Новость, мягко говоря, его не обрадовала. От бабушки Маши он такого подарочка не ожидал. А он в поздравительных открытках еще приписывал приглашение приехать. Вот тебе бабушка и Юрьев день. Он помнил ее строгой и неулыбчивой. А последняя новость не добавила любви к бабушке.

Когда пришла пора поступать в институт, Сережин приятель Саша Иванченко первый который шел на золотую медаль, агитировал Сережу ехать в Москву. А родители настаивали на другом. Они считали, что ему разумнее ехать в Свердловск. Там и поступить легче, и он может жить у бабушки с дедушкой. Или, по крайней мере, ходить к ним в гости. И будет и ухожен, и присмотрен. А город большой, и театры есть, и заводы, чтобы потом работать. И дедушка не последний человек. И бабушка тоже. Но город остался в Сережиной памяти связанным с болезнью, с тревогой, печалью, неприкаянностью, скукой и с холодом. И учиться там, а тем более жить и работать в тех местах, он абсолютно не собирался. Кроме того, ему не хотелось быть под присмотром. И еще одно – ему не хотелось укреплять ту связь, которая не способствовала росту репутации. Эта связь была нерушимой, родственной. Порвать ее было никак невозможно. Но не сосредотачиваться на ней – вполне можно. Да и было ли у него что-то общее с бабушкой, кроме того, что она его бабушка? Ничего! И он твердо заявил родителям, что он поедет в Москву.

И он поступил-таки в московский институт. И скоро отец зачастил к своим родителям. Дедушка Коля стал сдавать. Отец ездил через Москву. Использовал лишний случай повидать сына. Отец планировал перевезти родителей к ним, на юг, искал обмен. Но, не так-то просто обменять север на юг. А у Сережи за своими студенческими делами не мелькнуло мысли, смотаться к дедушке с бабушкой.

Сергей проучился где-то полтора года, когда умер дедушка Коля. Отец с матерью на похороны Сережу не звали. У мальчика вот-вот сессия. Да и дедушку он, практически, не знал. Родители занялись обменом вплотную и, в конце концов, бабушка Маша, переехала к ним в город.

Приезжая на каникулы, Сергей заходил к бабушке только под родительским давлением. И с неудовольствием отмечал, что бабушка, постарев, стала сенитиментальнее. Прежняя суровая и сосредоточенная бабушка его больше устраивала. Контакты с мало знавшей его бабушкой не налаживались. Общение с взрослым внуком не завязывалось. Родственные объятия. что пыталась раскрыть с запозданием невысокая сухая старуха со своеобразным произношением, Сереже не были нужны.

Но кроме нежелательных родственных объятий проявились и желательные документальные. Родители совершили какой-то хитрый ход конем. Выписали его от себя и прописали к бабушке. И теперь он, московский студент, живший на каникулах у родителей, а к бабушке ходивший как на голгофу, согласно документам жил с бабушкой.

Бабушка ненамного пережила дедушку. Когда она умерла, он заканчивал институт. И в этот раз, родители сообщили ему только тогда, когда бабушку уже похоронили. Не хотели его тревожить перед сессией. Но прямо в последнюю сессию пришла телеграмма, чтобы он срочно позвонил домой. Мама сказала, что ему либо нужно быстро закрыть сессию, либо как-то передвинуть экзамены, потому что ему необходимо походить с отцом по инстанциям. Причем, поскольку тут с документами какая-то закавыка, приезжать нужно обязательно и срочно. Промедление смерти подобно. Не смерти, но потери квартиры. Бабушкину квартиру, которая должна отойти Сереже, нужно оформить как можно быстрее. Он к тому времени уже сдал только один экзамен из пяти. В результате со всеми его стараниями в течение оставшихся четырех дней он сдал еще два. А два оставшихся ему в деканате, исходя из его непредвиденных семейных обстоятельств, перенесли. На досдачу после каникул.

Этот период зимних каникул оказался для Сережи безрадостным. В то время как его школьные друзья, вернувшиеся на каникулы, отрубались по полной, он ходил с отцом по кабинетам, торчал в коридорах и злился на бабушку. Каких-то бумаг не хватало. Как будто она виновна в отсутствии этих бумаг и свалила на него проблемы.

Родители запретили ему трепать языком. Никому не нужно знать про квартиру. Зависть людская велика. И даже когда проблема благополучно разрешилась, родители начинали день с политинформации, чтобы он не трепал языком. Он даже не мог воспользоваться тем, что ему теперь принадлежало – бабушкиной квартирой. Родители считали, что Сереже пока туда не соваться. Береженного бог бережет. К тому же, свободная квартира хуже запретного плода. Никому про это не нужно знать, и друзьям в первую очередь. И вообще, ему пора обратно в Москву. Два экзамена висят хвостами.

Он это понимал, но от хождений по кабинетам так устал, что выпросил у родителей три свободных дня. Его друзья, бывшие одноклассники, мгновенно пронюхали насчет квартиры. Студенческие каникулы еще не закончились, они еще не успели разъехаться. Как тут не собраться и отметить? И самое удобное – в бабушкиной квартире. И он уломал родителей на один сбор. Скрепя сердце, дали ему ключи, но предупредили, чтобы там не шумели, сидели, как мыши, соседей не тревожили, и грозили, что в любую минуту могут прийти проверить, чем они занимаются.

Одни личные вещи уходят с хозяевами, другие переживают хозяев. Из бабушкиной старомодной разномастной посуды на молодую компанию не хватало только бокалов. Они, наверное, побились, когда бабушка была моложе. А по старости ей бокалы и не нужны были. Так что вино пили из стаканов и кружек. Остальная же посуда прекрасно подходила. Но осиротевшие книги, солидные и непонятные, пылились на полках балластом. Сашка Иванченко, учившийся в меде, заглянул в бабушкины талмуды и состроив патетическую мину, сказал, чтобы Сережа не вздумал их выбрасывать. Пусть книги и на немецком, но многое на латыни. Не для каждого, а для специалистов. Не в том даже дело. Сами книги, по всему видно, раритеты.