В XVIII веке значение имели не столько национальные корни, сколько подданство (а Глюк в любом случае был подданным Священной Римской империи), конфессиональная принадлежность (католицизм) и, наконец, язык и культурная традиция. С конфессиональной принадлежностью Глюка никаких неясностей нет – с 1627 года в Чехии восторжествовал католицизм, и никакое другое вероучение властями не признавалось. Однако тут имелись свои нюансы. В народном быту, в том числе во время религиозных праздников, продолжали звучать гимны гуситской эпохи и народные духовные песни на чешском языке, созданные в период Реформации, когда влияние протестантизма в Чехии было очень сильным. Католическая церковь была вынуждена мириться с подобным репертуаром, если слова песен не заключали в себе ничего крамольного. Нет никаких сомнений в том, что Глюк был отлично знаком с этим пластом чешской музыки, заметно отличавшимся и от григорианских песнопений католической церкви на латинском языке, и от немецких протестантских хоралов.

С родным языком Глюка дело также обстояло не очень просто. Не кто иной, как Антонио Сальери, преданный почитатель и последователь Глюка, уверял, что родным его языком был чешский, а на немецком вплоть до конца своей жизни он изъяснялся довольно коряво. Впрочем, речевые затруднения в поздние годы жизни Глюка могли быть вызваны последствиями нескольких перенесённых им инсультов, Сальери же совсем не знал чешского языка и очень плохо владел немецким, так что не может считаться тут экспертом. Но сходное свидетельство о языковых предпочтениях Глюка принадлежит Карлу Черни, который, правда, родился лишь в 1799 году и Глюка в живых не застал, но отец, пианист Вацлав (Венцель) Черни, рассказывал ему, что старый Глюк беседовал с ним исключительно на чешском. Не сохранилось, однако, никаких писем, написанных Глюком на чешском языке, и никаких его музыкальных сочинений на чешские тексты. Однако это как раз не удивительно. Скорее всего, он с детства владел разговорным языком, усвоив его по слуху, а с весьма прихотливой чешской орфографией мог быть не в ладу. К тому же чешский язык считался простонародным, и даже богемская знать часто предпочитала изъясняться на немецком или французском. Среди писем Глюка, написанных в зрелые годы, есть и немецкие, и французские, и итальянские – очевидно, что он обладал недюжинной способностью к языкам. Даже если немецкий язык был для него не родным, а выученным, Глюк владел им достаточно свободно, чтобы в надлежащей манере общаться с самыми образованными людьми своей эпохи.

Картину жизни в тех местах, где протекали детские годы Глюка, мы можем себе представить не только по сухим документам, но и по замечательной опере Карла Марии фон Вебера «Волшебный стрелок» (Der Freischütz), созданной, правда, намного позже интересующего нас времени – в 1817 году и поставленной в Берлине в 1821-м. Это произведение сразу же завоевало всенародную любовь и было воспринято как подлинно народная немецкая опера. Между тем действие «Волшебного стрелка» происходит в середине XVII века не в Германии, а в Богемии, то есть в Чехии, а основные персонажи являются княжескими егерями, то есть «коллегами» Александра Глюка. Фантастическая составляющая сюжета была почерпнута либреттистом Вебера, Иоганном Фридрихом Киндом, из литературных обработок народных легенд о «чёрном охотнике», продавшем душу дьяволу, который наделил его способностью отливать волшебные пули. Но не только романтический сюжет обусловил невероятную популярность оперы Вебера. Борьба добра и зла в душе молодого егеря Макса, поддавшегося соблазну получить дьявольские пули, разворачивается на красочном фоне старинных сельских обычаев и праздников. Вебер изобразил в своей музыке вечный лес – то торжественно-спокойный, как в начале увертюры, то мрачный, ночной, полный жутких звуков и призрачных наваждений (сцена в Волчьей Долине). В опере показано, помимо прочего, как егери состязаются в меткости стрельбы и поют залихватские песни под аккомпанемент ансамбля охотничьих рогов. Вебер и Кинд создавали, конечно же, идеализированную картину сельской жизни XVII века и не ставили перед собой задачу отражать именно чешский фольклорный колорит. Но многие бытовые реалии были вполне достоверными, и публика тотчас узнавала их.

Наверное, если бы Глюк прожил больше ста лет и попал бы на представление «Волшебного стрелка», он бы тоже проникся воспоминаниями детства. Сын лесничего, несомненно, видел и шумные деревенские праздники с танцами и дружескими попойками, и стрельбу по мишеням (между прочим, этим популярным тогда спортом увлекалась даже абсолютно городская семья Моцарта!), и охотничье снаряжение, от которого попахивало порохом, кожей, дымом костра, железом и звериной кровью… Слышал он, конечно же, и разнообразные рассказы о всяких чудесных, странных и страшных происшествиях, случавшихся в лесу: охотничьи байки о встречах со зверями-оборотнями и лесной нежитью, сказки о феях и эльфах, предания стариков о каких-то совсем давних невероятных историях… Наверное, Александр Глюк брал с собой старшего сына во время объезда доверенных его попечениям лесных угодий. Мальчик созерцал стволы и кроны вековых сосен, могучих елей, огромных дубов, видел диких зверей, слышал голоса самых разных птиц. Это был удивительный мир, который мог поглотить человека сразу и навсегда. Но Кристоф Глюк так и не поддался лесным чарам. Он рано почувствовал, что это – не его мир, и оставаться в нём надолго он не хочет и не должен.

Княжеский егерь и лесник не мог быть безграмотным, поэтому Александр Глюк хорошо понимал, что сыну и предполагаемому наследнику следует дать самое лучшее образование, на какое он мог рассчитывать в этих краях. Начальные школы имелись тогда почти во всех населённых пунктах, кроме самых маленьких (в Эрасбахе, например, школы не было). Детей учили читать, писать, считать, внушали им основы латыни (богослужение велось на латинском языке), преподавали Закон Божий и, практически обязательно, музыку.

В школе обучали прежде всего пению церковных псалмов и гимнов. Иногда школьный учитель мог заменять церковного регента или же, наоборот, церковный органист являлся одновременно учителем. С другой стороны, преподавателями бывали священники, монахи или монахини (если речь шла об ученицах-девочках). Классы были немногочисленными: десять-двенадцать ребятишек собирались в одной комнате, и каждый учил и отвечал свой урок. Непременным атрибутом обучения было ведёрко с розгами – шалунов и нерадивых учеников секли на глазах у всех (обычно этим занимался помощник учителя, педель).

Более основательным было обучение в иезуитских школах и гимназиях. Духовный орден иезуитов, основанный в 1534 году испанцем Игнатием Лойолой, приобрел к XVIII веку огромное влияние в католическом мире и даже за его пределами. Иезуиты вели обширную миссионерскую деятельность, рассылая проповедников в самые отдалённые страны (Индию, Китай, Японию, Конго, Парагвай, Бразилию). Для этого требовались не только твёрдые в вере, но и хорошо образованные люди, способные вести диалог с кем угодно, от южноамериканских индейцев до китайского императора. Поэтому иезуиты фактически взяли в свои руки систему образования в католических странах Европы. Они создавали, возглавляли или подчиняли своему влиянию школы, гимназии, колледжи, университеты. Наставники-иезуиты заботились не только о христианском воспитании молодёжи, но и всячески поощряли развитие наук и искусств. Математика, астрономия, физика, логика, риторика, филология (включая знание древних и современных языков, в том числе восточных), стихосложение, музыка, театр – всё это входило в программы иезуитских учебных заведений.

Кристоф Глюк посещал начальную школу в Камнице и в Альберсдорфе недалеко от замка Эйзенберг. Затем, как принято считать, отец отправил его в иезуитскую гимназию в Комотау (ныне Хомутов) – городке, также расположенном на севере Чехии, как и замок Эйзенберг, но на некотором расстоянии от последнего.

Со времени публикации первой основательной биографии Глюка, изданной в 1854 году Антоном Шмидтом, принято считать, что Кристоф учился в гимназии с 1726 по 1732 год. Однако эти данные вызывают ныне ряд вопросов. Во-первых, на службу в Эйзенберг в качестве главного лесничего Александр Глюк поступил лишь в 1727 году. Во-вторых, не обнаружено никаких записей о пребывании в стенах гимназии Кристофа Виллибальда Глюка. Зато в 1736 году в списках учеников появился «Франц Глюк из Эйзенберга». Это мог быть один из младших братьев будущего композитора, – скорее всего, Франц Антон Людвиг (1720 года рождения). Если Александр Глюк хотел воспитать старшего сына прежде всего как помощника и преемника, зачем бы он стал посылать его в иезуитскую гимназию – заведение со строгой дисциплиной, в котором к тому же всячески поощряли занятия учеников музыкой и театром – то есть именно тем, что профессиональному леснику было совершенно ни к чему? С другой стороны, Глюк, вероятно, пел в хоре иезуитской церкви при гимназии, а значит, всё-таки имел к этому заведению некоторое отношение.

Где бы, однако, Кристоф ни учился – в обычной ли сельской школе или в гимназии в Комотау, – в детские годы его постоянно окружала музыка. Впоследствии, находясь в 1774 году в Париже в качестве знаменитого композитора, он подружился с художником из Эльзаса, Иоганном Кристианом фон Маннлихом, которому доверительно рассказывал о своей юности. Маннлих позднее включил эти рассказы в собственные мемуары, законченные в 1810 году и долгое время ходившие по рукам в списках. Разумеется, этот источник не может считаться абсолютно достоверным, но он, безусловно, заслуживает внимания. Глюк вспоминал: «На моей родине весь народ музыкален. Музыке учат в школах, и в самых крошечных деревушках во время торжественных богослужений крестьяне поют и играют в своих церквах на разных инструментах. Одержимый страстью к этому искусству, я делал быстрые успехи. Я научился играть на нескольких инструментах, и школьный учитель, выделив меня среди других учеников, давал мне уроки у себя дома в свободное время. Все мои мысли и мечты принадлежали отныне лишь музыке; ремеслом лесника я пренебрегал»^[6].

Слова Глюка о невероятной музыкальности чехов были отнюдь не ностальгическим преувеличением. Английский историк музыки Чарлз Бёрни, совершивший в 1772 году большое путешествие на континент, был уже заранее наслышан о феноменальном пристрастии чехов к музыке и пожелал лично убедиться, насколько эти слухи справедливы. Увиденное и услышанное даже превзошло его ожидания: все дети даже в сельских школах, и мальчики, и девочки, получали музыкальное образование: «Я зашёл в школу, переполненную маленькими детьми обоего пола от шести до десяти-одиннадцати лет, которые читали, писали, играли на скрипках, гобоях, фаготах и других инструментах. У органиста, в небольшой комнате его дома, находились четыре клавикорда, на которых маленькие мальчики упражнялись одновременно; его девятилетний сын был очень хорошим исполнителем»^[7]. Однако, не без грусти замечал Бёрни, этот всплеск музыкальной одарённости чаще всего сходит на нет в зрелые годы под воздействием житейских обстоятельств: «В самом деле, многие из тех, кто учится музыке в школе, берутся потом за плуг и другую тяжёлую работу; и тогда их музыкальные знания могут пригодиться лишь для того, чтобы петь в приходской церкви и во время немудрёных домашних развлечений, которые, возможно, являются одним из лучших и самых непредосудительных назначений музыки».

Кристоф Глюк решил для себя, что его судьба должна сложиться иначе. Возможно, он уже пытался сочинять какие-то песни и танцы. Но помочь ему продвинуться в исполнительстве и композиции выше любительского уровня никто из окружающих не мог. А родным его увлечение, видимо, казалось юношеской блажью. Ведь с обывательской точки зрения в музыкальном даровании Кристофа ничего необычного не было – все вокруг пели, играли, плясали, и никто при этом не считал себя избранником Аполлона и Муз. И если подрастающий юноша вместо помощи родителям предавался каким-то праздным фантазиям, это вряд ли могло найти у них понимание и одобрение.

Отец решил, как водится, «выбить дурь» из Кристофа и начал нагружать его работой так, чтобы у него не оставалось свободного времени. Тогда подросток принялся музицировать по ночам. Рассерженный Александр Глюк отобрал и запер на ключ орудия преступления – инструменты сына (в рассказе Глюка Маннлиху они упомянуты во множественном числе). В ответ на это упрямый Кристоф, по его словам, раздобыл себе простейший инструмент, который можно было носить в кармане или прятать в любом неприметном месте – варган. Да, тот самый варган, который у большинства из нас ассоциируется с музыкой восточных народов, обитающих на Алтае, в Киргизии, Монголии, на Тибете. Однако варган с его весьма экзотической звучностью был в XVIII веке популярен и в Чехии, и в Австрии, и в Германии. По-немецки он назывался Maultrommel («челюстной барабан») или Brummeisen («железная бренчалка»). На такой «бренчалке» юный Глюк вскоре тоже выучился играть мастерски, однако самое большое наслаждение доставляло ему пение в церковном хоре – уж против этого отец никак не мог возражать. Попутно он осваивал игру на органе, что впоследствии ему не раз пригодилось.

В постепенно обострявшемся конфликте отца и сына у каждой стороны была своя правда, но, коль скоро просьбы и убеждения не помогали, оставалось крайнее средство: покинуть родительский дом.