///

Алексей подошел к постели бывшего сослуживца и присел, придвинув стул. Саша лежал с закрытыми глазами. Левое плечо его было туго перебинтовано, правая нога – упакована в гипс. Алексей нагнулся над постелью и долго рассматривал его лицо. Тот едва заметно посапывал. Ни один мускул не дрогнул на его лице, лишь ресницы длинными тенями лежали на щеках, а на скулах и челюсти читались ссадины и ушибы.

Саша спал.

Спокойной спал. Как ребенок.

Алексей хорошо помнил это детское его лицо. С таким лицом он лежал на больничной койке после проваленного учебного задания на втором курсе летного военного училища. Крепко им тогда всем досталось от старшины. Саше грозил приказ об отчислении по причине недисциплинированности, что повлекло срыв задания всего подразделения. Леха отмазывал товарища как мог. И смог таки. После разговора со старшиной он сразу же примчался к боевому другу в палату с хорошими новостями, но застал его спящим. Он лежал тогда, запрокинув руки за голову, и сладко посапывал. Но лицо его… лицо было с таким же выражением, как сейчас. Морщин только было меньше, вернее, совсем не было. И волосы были гуще и жестче, но такие же непослушные и вечно всклокоченные, как и весь его нрав.

Нрав Александра прославился на весь взвод. А впоследствии и на всю роту – на пару со своим неизменным боевым товарищем Садакиным Алексеем. Казалось, их дружбе не подвластно ни огонь, ни вода, ни время… Славное было время.

Алексей судорожно вдохнул воздух и отпрянул назад. Затем резко встал, отошел к окну и начал задумчиво барабанить по подоконнику пальцами. Он быстро и жадно глотал легкими воздух и только сейчас понял, что все время пока разглядывал Сашу, он не дышал.

Было время, когда ему казалось, что он разучился дышать… он не дышал годами. Медленно и верно он опускался ко дну будто истратив весь жизненный запас кислорода. С того самого момента, когда вернулся из командировки раньше назначенного срока и застал картину в исполнении жены и сослуживца в супружеской постели.

Теперь же, оглядываясь беспристрастно на прошлое, Алексей не пытался объяснять свою потерянность, а временами жестокость ко всему окружающему состоянием души… Что там творилось в душе друга и боевого товарища годами, чтоб совершить подобное? Что годами зрело в сердце супруги, чтоб поощрить и допустить ответное? Вот, что изматывало его сознание. Вот, что он никак не мог уяснить для себя. Мотив. Мотив самых близких на тот момент людей, создавших возможность на такое предательство. Мотив…

Чужая душа – потемки, как известно. Своя собственная – и того темней. И если действительно быть откровенным с собой, долгое время Алексей не стремился давать себе ответа. Он кокетничал. Он ломался. И разрушался. И разрушал все вокруг себя, – да, простят мне высшие силы! Хотя, по всем гласным и негласным законам, издевательство над чужими страданиями не должно быть прощаемо.

Ни для кого. Без исключения…

– Почему ты это сделал? – спросил Саша, когда оправился после провала задания и был восстановлен в подразделение. – Почему вступился за меня, подставляя себя? Ведь это был мой косяк. Я был неправ, накануне уйдя по синьке в самоволку. Теперь я по гроб жизни тебе обязан.

– Ничего ты не обязан, – отозвался Алексей, радушно хлопнув товарища по плечу. – Хорош! Ты поступил бы так же, будь я на твоем месте. Дружба – она же не за что-то. Она – просто так. Знаешь, я совсем недавно это понял. Все самое Настоящее в жизни – оно бесплатно. Оно просто так.

Саша с негодованием уставился на товарища: -Так уж ли? Бесплатно?

– Да, – кивнул Алексей. – Настоящая дружба – это бесплатно. Как настоящая любовь… она есть потому что просто есть. И это бесценно. Все, что имеет цену – это уже не настоящее. Это – обычная сделка.

– А удовольствие? – уточнил Саша, пристально рассматривая товарища.

– И удовольствие,– кивнут тот, не моргая.

– А как же тот факт, что за удовольствие нужно платить? – с лукавством спросил Саша.

– Справедливо для тех, кто не способен ощущать настоящего удовольствия. – Кого искренне не любили, кто не способен любить, чтоб ощутить эту искренность, тому и час с проституткой – за удовольствие.

– Кстати, а хорошая мысль! -хлопнув себя по колену, Саша резко подорвался с места. – Надо бы наведаться к барышням древнейшей профессии.

– Давай-давай, – усмехнулся Алексей. – Сигарет только купи в ларьке по дороге, – заодно деньгу разобьешь. Шлюхи особо не жалуют большие купюры. Крупные банкноты, как и большие чувства, – не всегда есть возможность разменять.

Саша козырнул и быстрым шагом скрылся за углом здания. Алексей посмотрел ему вслед, и бросил на землю дотлевающую папиросу.

Знал бы он тогда наперед, как окажется прав в своем изречение. И что речь в ней – совсем не о продажных женщинах.

///

Говорят, чувствительная душа – это роковой дар небес. Тот, кто наделен ею, становится игрушкой стихии жизненного опыта. Алексей с малых лет проявлял себя одаренным летчиком, человеком с чувственной душой и обладал достаточно волевым характером, чтобы не стать заложником своего дара. Он сумел превратить свой опыт в свое ракетное топливо.

Путем длительных скитаний по дну собственных душевных терзаний Алексей докопался, что опыт дается не для того, чтобы тащить по жизни этот мешок горечи и обиды, а боль заколачивать на задворках памяти. Но для того, чтобы понять, что он у тебя теперь есть – этот опыт. Так случилось. Небо рухнуло… и такое иногда случается. И провалиться в эмоции в такие моменты – это нормально. В любые. Это естественная реакция организма. Их нужно просто прожить. Дать им выйти, не зацикливаясь на них и не избегая. А когда поутихнут они, скинуть эту тяжесть с плеч, присесть на мешок и понять, разложить этот опыт на причины и следствия, расщепить на атомы, чтобы потом встать, снова взять этот мешок и двигаться дальше. Только теперь этот груз не будет тяжбой.

Он не станет забыт. Нет…

Но двигаться дальше по жизни станет значительно легче.

Всего не забыть. Память не форматируется, как жесткий диск на компьютере. Но всегда можно открыть окно. Впустить в комнату ветер. Он продует ее. Останется лишь пустота. Прошлое будет искать тебя по всем углам. И не найдет…

Алексей наощупь нашел створку на раме и одним движением распахнул окно. Порыв воздуха ворвался в помещение и прошелся по его телу, бесцеремонно проникая сквозь одежду. Ветер – это всегда движение. Осязаемое, видимое, слышимое.

Упругость невидимого воздуха, мягкого или неуловимо тонкого. Ветер умеет изменять направление дождя, приносит запах грозы над пашнями, развевает зной, дарит свежесть… Ветер рвет листья с деревьев, выдувает мысли, срывает чьей-то легкомысленное платье.

Ветер…

Нам всем так необходимо это движение. Порывы, заполняющие наши скрытые глубинные ожидания, как немой ответ на внутренние требования ощущать постоянство перемещения, – всей нашей сути внутреннего мира, основанной на движение.

Ветер – это всегда движение. Но самое важное в нем – то, что он всегда приносит с собой шум.

Шум с распахнутого окна спровоцировал Сашу очнуться.

Он открыл глаза и с минуту изучающе блуждал ими по стенам. Равнодушный взгляд, лишенный всякой жизненной заинтересованности елозил по поблекшим обоям, проему входной двери, окну, силуэту в окне в контровом освещение… знакомому силуэту. Хорошо знакомому. Слишком хорошо….

Саша попытался привстал на локте, но при первой же попытке пронизывающая боль в висках откинула его обратно на подушку. Он прикрыл глаза и сделал глубокий вдох.

Алексей отошел от окна и снова присел возле кровати.

«Как же мгновение может изменить человека», – подумал он, потирая пальцем кончик носа, и посмотрел на оппонента. Тот был желт, как высушенный лист, глаза запали, под глазами залегли кругляши грязно-сиреневого цвета, руки безвольно лежавшие вдоль тела на белой материи больничной постели, казались бессильными ссохшимися старческими.

Еще с минуту назад спящий Александр, казавшийся во сне все тем же юнцом из военного летного училища, сейчас был в раз постаревшим растерзанным зверем. Он выглядел как растрепанный лев. Больной старостью растрепанный лев. Он лежал, запрокинув назад высокомерную морду с потрепанной гривой и потухшими глазами, и тяжело дышал. Во взгляде его читалась смесь негодования, страха и изумления.

Алексей сидел молча напротив и не сводил с него ответного взгляда. Он ждал. Так ждут не своей победы. Так ждут унижения врага. Алексей хорошо знал, что единственное положение, в котором враг становится безвредным – это, когда враг становится трупом.

Врагом Саша ему никогда не был.

Так и не стал…

Даже после крайней их рукопашной стычке на прошлогоднем авиасалоне, в котором Алексей от души подрихтовал ему кулаком челюсть в ответ на провокацию, он не считал его врагом. Не считал даже соперником.

Велика ли честь – враждовать или соперничать с больным человеком?

А Саша был болен. Саша болел давно. Он был заражен задолго до того, как первая симптоматика полезла наружу. Задолго до того, как обострение принялось корежить его рассудок, подталкивая к низменным мыслям, а затем и поступкам. Задолго до того, как Алексей сумел узнать об их проявлениях. С первых дней их знакомства Саша был заражен и отравлен неизлечимым недугом – вирусом зависти к своему боевому товарищу. Со времен службы Александр Плужников отличался крепким и статным телосложением, и тем временем выгнивал изнутри.

Иглу в мешке не утаить, как известно. Смрадное вещество – тем более. Оно вывалилось наружу в полном объеме, когда зараза окончательно вытравила в Саше все его нутро. Тогда-то он и сподобился на мерзкую выходку, воспользовавшись пробелом в молодой семье товарища. Он вынашивал ее годами, он придерживался четко выстроенной стратегии, – он знал уязвимое место Алексея и ударил туда с хладнокровием снайпера: в нужном месте, в нужный час, с необходимым ему результатом.

Результат не заставил себя ждать.

Саша занял, наконец, место Алексея. Хоть где-то…

С неминуемыми последствиями: у кого есть пробел в биографии, сам начинает пребывать в страхе и подозрение, – непроизвольно и повсеместно, чем приводит себя к краху. Краху всего его существа.

Саша крошился.

Ровно как и сейчас: этот старый потрепанный лев, лежавший на больничной койке, еще был способен выпускает когти из массивных лап, но уже без умысла нападения или решающего прыжка. Он уже смирился с тем, что происходит. И лишь закругленная кисточка хвоста, ее спонтанные рефлекторные движения выдавали в нем то самое внутреннее напряжение, безмерное пренебрежение и неописуемое презрение – его истинное отношение ко всему происходящему. Его истинное отношение к самому себе. Это движение – бесконтрольное. Оно происходит независимо от его тела и неукротимо приближает к себе неизбежный час. Час холодного вакуума, когда на пепелище глубокой и нескончаемой боли своей некогда жертвы в момент своей слабости перед ним он читает в его глазах лишь безразличие.

– Кто старое помянет – тому глаз вон, – заговорил Алексей, на секунду опережая разомкнутый в реплике рот оппонента.

– А кто забудет – тому оба, – прошелестел Саша пересохшими губами в ответ, кривя их в попытке изобразить улыбку.

«Юмор и самоирония – искра духовности в животном теле», – подумал Алексей и протянул Плужникову открытую бутылку с водой.

Саша принял ее здоровой рукой, сделал три жадных глотка, а остатки содержимого вылил себе на голову. Тонкие ручейки воды резво побежали по его волосам и лицу, шустро исчезая за воротом его больничной сорочки.

Губы Алексея подернулись уголком в непроизвольной улыбке. Улыбке формальности, лишенной какого-либо эмоционального отклика. Просто как факт того, что человек улыбается, глаза при этом замирают на объекте наблюдения и остаются абсолютно холодными.

Было слышно, как холод реальности буквально кристаллизовался в пространстве, окутывая морозными узорами отрывки событий и воспоминаний, связывающих некогда этих двух смотрящих безотрывно друг на друга людей. Ныне не значащих более для них ничего…

Не существует неистребимых воспоминаний, некой бесконечной скорби или раскаяния. Всё забывается, даже любовь. Даже дружба. Та самая, что настоящая… грустно это воспринимать. Но в то же время оно приносит утешение, вытесняя собой то беспричинное отчаяние, которое способно своим гнетом извести до сумасшествия. Обстоятельства жизни даруют нам определенный взгляд на вещи, и время от времени способны его менять. То и дело… то и дело менять.

Время… сколько же в тебе власти!