– Страхолюдине? А кто сказал вчера, что она самая красивая девушка в Берлине?

– Ну деньрожденье же у человека! По-твоему, я чего должен был сказать: поздравляем нашу дорогую Валю, самую страшную бабу в Берлине? – Развеселившийся Леня не чувствовал за собой никакой вины. Протер кулаками глаза и с наслаждением потянулся. – Ишь, приревновала она! А сама, чай, весь вечер с Левкой танцевала. Ты, смотри, Нин, как бы его еврейка тебе все волосы не повыдрала!

– Леня, что ты говоришь? Как ты можешь?

– А чего? Запросто. Лия Абрамовна – баба боевая!

– Все! Я не хочу больше говор

ить с тобой! Никогда!

На лестнице она села на ступеньку и заплакала: сколько можно выслушивать все эти мерзкие, мужицкие выражения? Как он мог сказать такое о Лии? Как язык повернулся? Конечно, нужно было давно осадить Леню, категорически запретить ему говорить всякие глупости и гадости, но так не хотелось никаких ничтожных ссор, никаких скандалов! Верилось, что любовь, доброта и нежность обязательно отогреют его сердце. Как в сказке. Глупенькая жена все прощала, старалась быть снисходительной, и вот теперь здесь, в чужом городе, в чужой стране, где она заперта, как в тюрьме, Леня распоясался окончательно. Воспользовался тем, что бежать ей некуда.

Здесь и поплакать-то толком было негде: внизу, в гостиной, уже появилась фрау Анна, чтобы накрыть стол к завтраку. Пожилая, благообразная немка наверняка слышала ночью пьяные выкрики русского полковника, когда Лева волок его, будто мешок, по лестнице наверх. Как знать, может быть, за то время, пока Леня жил тут один, он частенько возвращался в подобном виде и хозяйка уже привыкла к его безобразиям? А что еще остается этой несчастной женщине?

– Гутен морген, фрау Анна.

Хозяйка подняла голову и, поклонившись: «Гутен морген, фрау Нина», – ласково улыбнулась. Прямо как бабушка. Взгляд ее умных глаз был полон такого сочувствия, что выдержать его не хватило сил – так вдруг сделалось горько и стыдно. Фрау Анна сразу же заторопилась – быстро разложила ножи, вилки, сдержанно кивнула: «Битте шён!» – и с пустым подносом направилась к двери в сад. Или опять пожалела, или предпочла не встречаться с Леней.

Теплый пирог с кисловатой начинкой из ревеня пах корицей, и этот аромат напомнил детство, когда в день рождения папы, тридцатого сентября, Поля под руководством бабушки непременно пекла большой, на весь противень, дрожжевой пирог с антоновскими яблоками и корицей… Были бы живы бабушка, мама, папа, их Ниночка не совершила бы такой глупости – не выскочила бы замуж за первого встречного! И сейчас не ощущала бы себя такой несчастной, униженной, беззащитной перед ним.

– Ниночка, ну чего ты все плачешь-то? – Леня перестал жевать свою яичницу и, перегнувшись через стол, с виноватой улыбкой погладил по руке. – Скажи, ну чем уж я тебя так обидел? Чего тебя не устраивает? Может, я, дурак, правда, чего не понимаю. Так ты скажи!

– Знаешь, Лень, мне кажется, ты меня совсем не любишь.

– Я не люблю? Да ты чего надумала, Ниночка? Еще как люблю! Поди, поцелуй меня.

У Лени все просто! Он уже тянул к себе, чтобы поцеловать, но, собравшись с духом, она решительно высвободила руку, потому что больше всего сейчас и боялась этих поцелуев, после которых все опять будет по-старому.

– Подожди-подожди, Лень! Я думаю, что если бы ты любил меня по-настоящему, ты вел бы себя иначе. Почему ты иногда бываешь со мной таким грубым? Прямо каким-то солдафоном! Ты пойми, вчера мне было обидно не столько за себя, сколько за тебя… – При воспоминании о вчерашнем кошмаре из глаз вновь полились слезы. Проклятые близкие слезы мешали говорить, делали слабой, безвольной, ждущей утешения. – Сегодня ночью, Ленечка, мне было очень страшно! Я испугалась, что могу разлюбить тебя.

– Не плачь, моя ненаглядная! Не буду я так больше! Клянусь! Хочешь, я на колени перед тобой стану? – И герой войны, орденоносец, полковник, Ленечка бухнулся на колени. Лучистые глаза смотрели виновато и по-собачьи преданно. Ласковое весеннее солнце падало на его льняные шелковистые волосы, на белую рубашку, доброе, открытое лицо, и в эту минуту Ленечка казался таким светлым-светлым… – Насчет Вальки ты, Ниночка, и в голову не бери! Чего я, по-твоему, совсем дурак? У меня жена такая, а я буду с какой-то деревенской бабой шашни заводить?

– Куда же ты вчера удалился с ней?

– Не удалялся я! Это Валька потащила меня похвастать, какую ей Ванька на деньрожденье вазу подарил. Ничего, красивая ваза, золоченая. С портретом какого-то мужика. А размером, Нин, прям с бочонок! Не пойму только, на черта им эта ваза сдалась-то? Если только Валька в ней капусту будет квасить… – Смеющийся Леня отряхнул невидимые пылинки со светлых брюк и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. – Совсем запамятовал! Пойдем-ка, я тебе чего-то покажу.

Комнатка на втором этаже прежде, безусловно, служила детской, девичьей: мелкие розочки на обоях, узкая кроватка под пестреньким покрывалом с оборкой. На маленьком письменном столе – синеглазая кукла. Изумительно красивая – с длинными белокурыми волосами, густыми ресницами, в шелковом голубом платье и в шляпе с бантом. В углу милой детской громоздились какие-то грубо сколоченные ящики, три огромных потертых чемодана, два большущих бязевых узла. Оживленный после примирения и нежных поцелуев на лестнице, Ленечка уже торопливо открывал один из ящиков:

– Вот, глянь! Нравится?

Чашки, блюдца, тарелочки. Целый сервиз. Прекрасный старинный кобальт с широкой золотой полосой по краю и тонкой золотой росписью по темно-синему фону.

– Очень нравится. Чье это, Лень?

– Наше! Тут вот все – наше, погляди! – В другом ящике, в стружках, лежали статуэтки – фарфор с глазурью. – А это как, ничего? – Леня достал маленькую фигурку – мальчик в курточке и коротких штанишках играет на дудочке, – повертел в руках и бережно положил обратно.

В третьем ящике оказался столовый сервиз. По белому полю порхали желто-розовые мотыльки. Резной край делал тарелки похожими на гигантские сказочные цветы.

– Какая красота!

– Правда? – Ленечка очень обрадовался и радостно чмокнул в щеку. – А тут… – Покопавшись в стружках, он протянул тяжелый удлиненный бокал с двумя золотыми коронами. Судя по чуть заметной асимметрии, характерной для старинных мастеров, вещь была бесценной, музейной.

– Лень, где ты взял все это? Ведь не там, где твой Иващенко?

– При чем здесь Иващенко? Не понял?

Чтобы не подвести Леву, вероятно, выдавшего чужой секрет, лучше было сделать вид, что она ничего не знает о происхождении увиденных вчера сокровищ.

– Я была просто поражена, когда вошла к Иващенко. Какая у них люстра, мебель, сервиз! Откуда такая роскошь? Скажи мне честно, Иващенко, что, ограбил какого-нибудь богатого немца?

Леня замер с бокалом в руке. Швырнул бесценный бокал, как какой-нибудь мусор, обратно в ящик и презрительно скривил губы.

– Дура ты, Нинка, ты уж меня извини! Чего ты об Иващенке-то знаешь? Ты знаешь хоть, что у него в войну погибли двое маленьких детей? На глазах у Вальки?.. Ах, ты не знаешь? Так я тебе расскажу! – Леня ужасно раскричался. Такого не бывало никогда прежде. – Когда Валька с детьми от немца бежали, на пароме надо было переправляться через этот… как его, черт? Через Буг! В общем, Валька детей на паром посадила, а сама за вещами кинулась. Тут немец и шарахнул по тому парому. Столб воды – и одни щепки плавают! А ты про какие-то поганые люстры талдычишь, сервизы! Про барахло всякое! – Побагровевший Леня с такой злостью пнул ногой по ящику, что внутри зазвенело. – Не бойся, муж у тебя не вор! Купил я это. Для тебя купил, поняла? Ну тебя к черту!

Только-только помирились, и вот опять поссорились! Леня в ярости умчался, а она, глупая, присела на узкую кроватку и заплакала еще горше, чем прежде. Потому что на этот раз виновата была сама. Как она могла заподозрить Ленечку в грабеже? Зачем спросила об Иващенко? Но откуда же было знать о трагедии этой несчастной семьи?

Однако и Леня был неправ. Что бы ни случилось, грабить нельзя! Если все люди начнут оправдывать свои пороки несчастьем, что же тогда будет? Мир перевернется! Ведь сейчас трагедии – кругом. За примерами далеко ходить не нужно. Когда-то в этом прекрасном доме жила маленькая счастливая девочка, вместе с мамой и папой, играла в куклы, а теперь здесь хозяйничают чужие люди. Натащили страшных ящиков, чемоданов, сервизов. Переселили пожилую, ни в чем не повинную женщину в подвал. Тем не менее фрау Анна не озлобилась. Напротив, ласково улыбается. Леня сказал «барахло». Для него, конечно, так и есть, но для тех голодных и обездоленных немцев, у которых он купил эти прекрасные старинные вещи, они отнюдь не барахло. Для них эти вещи бесценны. Потому что прожили вместе с ними долгие-долгие годы и хранят память о тех, кого уже нет…

На кукольной шляпке – грустная пыль, а если наклонить красавицу куклу, синие глазки закрываются. У одной маленькой девочки тоже была когда-то необыкновенная кукла – Мари. С фарфоровым личиком. Старинная, в коричневом платье с кружевным воротником. Дедушка привез ее бабушке из Парижа. Куклу строго-настрого велено было беречь, поэтому соседским девочкам, приходившим в гости, разрешалось взглянуть на недотрогу Мари лишь издалека. Где теперь Мари?

Что там Мари! Оставшись с мамой вдвоем, совсем без денег, они точно так же, как эти голодные немцы, продавали все, что у них было. Картины, безусловно, не полотна великих мастеров, но хорошие картины, подлинники, в красивых рамах, подаренные бабушке на свадьбу ее родителями, Теодором Францевичем и Варварой Михайловной, еще в прошлом веке. Корниловский и любимый бабушкин майсеновский фарфор. Папины книги с золотым обрезом, в кожаных, с тиснением переплетах и прекрасную коллекцию марок, которую он собирал с детства. Почерневшее и порядочно потертое в гостеприимном московском доме столовое серебро от «Сазикова». Приходили чужие, равнодушные люди, все рассматривали, выбирали, приценивались. Мама не умела торговаться и после ухода покупателей часто плакала и называла их грабителями. Встречались и порядочные люди, но почему-то непорядочных было больше.

А как-то зимой, еще до войны, мама послала ее к своей давней знакомой на Арбат, в Староконюшенный переулок. Был страшный гололед, и в стоптанных ботинках она ползла еле-еле, боясь поскользнуться и разбить хрупкую статуэтку. Поднималась по темной лестнице на четвертый этаж, нащупывая ногой ступеньки. Недовольная тетенька с папильотками на голове, которая только что уселась обедать, вытерев губы рукой и запахнув поплотнее на груди атласный халат с павлинами, торопливо развернула папиросную бумагу, увидела скачущего на коне Наполеона, и глаза у нее засверкали. Однако, быстро спохватившись, мамина хорошая знакомая безразлично пожала плечами: ничего особенного! Надолго ушла куда-то в глубину своей необъятной квартиры, где необыкновенно вкусно пахло пирогами, и, вернувшись, протянула пятьдесят рублей: «Передай Зине, мне эта дребедень абсолютно ни к чему. Ну уж, так и быть. Жалко вас».

Мама плакала, ругала дурочку дочь, которой никогда ничего нельзя поручить, кричала: «Нина, до чего же ты все-таки бестолковая! Какая-то недотепа! Как ты могла отдать дорогую вещь за такие ничтожные деньги? Ведь у нас больше ничего не осталось!»

И обиженная «дурочка дочь», захлебываясь от слез, прокричала в ответ очень жестокие слова, которые не могла простить себе до сих пор: «Если у нас ничего не осталось, тогда зачем ты опять заказала новое концертное платье? Все равно никто не приглашает тебя выступать!»

Теперь она была старше и умнее. Сдула пыль с кукольной шляпки и побежала просить у Ленечки прощения.

5

Дорожки в саду, сколько ни метет их длинный веник фрау Анны, сплошь усеяны бело-розовыми лепестками, которые теряют фруктовые деревья, а лиловые рыхлые кисти персидской сирени уже подбираются к открытому окну спальни, и весь дом напоен сладким, томным ароматом, настраивающим на негу и лень. Так оно и есть. «Фрау Нина» просыпается поздно, не спеша приводит себя в порядок, бродит по дому, по саду. Праздность больше не тяготит. Такой образ жизни идет ей на пользу: она очень похорошела. Зарумянилась, загорела на солнышке. Волосы от жидкого мыла приобрели блеск, руки от крема сделались мягкими, движения от покоя, тишины и полного бездельничанья – плавными и грациозными. Удивительные перемены замечают все, но главное – любимый муж.

– Ну ты даешь, Ниночка, бесподобно! – повторяет Леня, с восхищением поглядывая поверх газеты, когда его жена (в том самом черном пеньюаре, в котором он собирался везти ее в гости к Иващенко) сидит перед зеркалом нога на ногу и медленно, с кокетством, расчесывает на ночь волосы.

Теперь она все чаще смотрит в зеркало на свое округлившееся лицо с подщипанными бровями, загнутыми по моде ресницами, с губами, подведенными густой вишневой помадой, и, бывает, ловит себя на радостной мысли, что стала похожа на свою красавицу маму. Основная заслуга в чудесном преображении принадлежит замечательной Гале Балашовой, готовой поделиться всем на свете. Если к Гале приходит делать маникюр молоденькая фрейлейн Инга, за соседкой тут же посылают проворную служанку Агнес, и вскоре начинается очень приятная процедура: аккуратненькая фрейлейн, повязанная белой косынкой на манер чалмы, опускает пальцы «фрау Нины» в горячую воду с содой, ловко острыми щипчиками подрезает кожицу на ногтях, полирует их пилкой и покрывает темно-красным блестящим лаком. Если Галя покупает себе новую, самую модную помаду, необычайного оттенка, то точно такую же берет и для «Нинули».

Дважды они вместе с Галей побывали у ее портнихи, и скоро будут готовы летнее платье из светло-коричневого креп-сотена, выходной темно-синий шелковый костюм и так необходимый в летнюю жару яркий сарафан на тонких, завязывающихся на шее бретельках. Фасоны они тоже придумывают вместе с Галей, удобно устроившись в тени под яблоней, возле куста зацветающей магнолии. Иногда они просиживают там долго-долго и все никак не могут наговориться. Когда домой возвращается Галин муж, высокий, седой Владимир Дмитриевич, и застает болтушек под яблоней, то неизменно качает головой: «Дамы, вы опять здесь? И что же вы делаете?» – Галя неизменно отвечает: «Как что? Мы ждем ребенка!» – и они продолжают обсуждать очень важную тему: пришить ли на новое платье обычные пуговицы, или обтянуть их блестящей изнанкой.

Если же раньше Балашова подъезжает на «опеле» усталый после долгого рабочего дня, совещаний, разъездов по объектам Леня, его заботливая жена стремглав летит домой и первые несколько минут, пока он еще сердитый и раздраженный, всячески старается угодить: включает душ, приносит свежую рубашку, собирает вместе с фрау Анной ужин, прекрасно отдавая себе отчет в том, что, пока она, Нина, прохлаждается, Ленечка трудится иногда и по двенадцать часов. Такое случается нередко, потому что Алексей Иванович – незаменимый специалист, инженер от Бога, трудяга, для которого рабочий день длится ровно столько, сколько необходимо. Жену серьезный полковник Орлов, занимающий немаленькую должность в СВАГе, не любит посвящать в свои служебные дела, но она точно знает, что это очень важные дела, государственного значения.

Теплыми вечерами, в сумерках, они с Ленечкой гуляют по их пустынной, тихой улочке. Озорной, вороватый муж украдкой срывает для смеющейся над его проделками, счастливой жены ароматные ветки невиданно красивого бесхозного кустарника. Они целуются в зарослях цветущей сирени, быстрыми шагами возвращаются домой, а там уже бегут вверх по лестнице. Но чаще после ужина Леня поднимается в спальню один, чтобы почитать газету. И засыпает. Сколько ни целует жена мужа в теплое ухо, он никак не отзывается на ее нежность и спит, не просыпаясь, до следующего рабочего дня.

6

Серый день навевал тоску. Все время вспоминались московские холодные весенние дожди, сырой асфальт, смазанные контуры соседних домов, когда тупо смотришь из окна на бесконечный дождь. Лишь букет пионов – плотных, темно-красных – напоминал о ярком, так неожиданно прерванном, солнечном мае, полном теплых ночей и волшебных ароматов цветения.

Обедали долго, неторопливо – куда спешить? Собирались посмотреть вдвоем Берлин, съездить в Потсдам, но тихо зашелестевший на рассвете дождь часам к девяти разошелся и нарушил все воскресные планы. Леня безрадостно жевал необыкновенно вкусные кнедлики с мясной подливкой, мысленно тоскуя по картошке, жаренной на сале с луком, и кислым щам, а она все любовалась букетом пионов, который привез ей вчера поздно вечером милый Ленечка.

– Лень, как ты думаешь, может быть, мы когда-нибудь заведем себе маленькую дачку в Подмосковье? И чтобы там было много-много прекрасных цветов!

Леня решительно замотал головой, и стало ясно, что мечтам о пестрых, ярких клумбах, зеленой лужайке и гамаке между раскидистых яблонь вряд ли суждено осуществиться.

– Не, ни на какие дачки ты меня не уговоришь! Я город люблю. С детства лопатой в огороде намахался. Хватит уж с меня.

– Почему обязательно «намахался»? Представляешь, ты возвращаешься со службы, я встречаю тебя у электрички, и мы вместе идем по тропинке домой. Вечер, цветет сирень, кругом тихо-тихо, лишь поют соловьи.

– Будет у тебя, Нин, охота меня встречать, давай у метро встречай.

– Ах, Ленечка, прозаическая ты личность!

Выросшая в центре Москвы, она и не подозревала раньше, как замечательно жить за городом. Только здесь, на окраине Берлина, впервые удалось по-настоящему оценить красоту деревьев, кустарников, цветов. А как приятно выйти утром в сад, покрытый капельками росы, порадоваться распустившимся цветам, еще вчера спрятанным в невзрачные бутоны, вдохнуть аромат свежескошенной на лужайке травы! В детстве родители как-то снимали дачу под Москвой, но запомнились лишь огромные сосны, песчаный берег реки и мелкие, едко пахнущие ромашки вдоль дороги.

– И все-таки ты не прав.

– Прав-прав! А захочешь в земле покопаться, я тебя к матери свезу. Там у нее такой огород, что обкопаешься!

– Ты пишешь маме? Если тебе очень некогда, я могу написать.

– Чего писать-то? Она ж неграмотная, читать не умеет.

– По-моему, Ленечка, так нехорошо. Нельзя быть таким бессердечным. Ведь ты единственный сын. Твои письма Катерине Алексеевне могут прочесть соседи. Не в лесу же она живет!

– Да не волнуйся ты. Мать в курсе, что я жив-здоров. Что женился. Что жена у меня ух какая молодая и красивая! – Непрошибаемый Леня весело подмигнул и подлил себе еще водки. Заключительные полрюмки. – Две посылки матери отправил. Вернемся домой, съездим. Съездим ведь?

– Непременно съездим.

Сейчас самое время было бы напомнить сытому и благодушно настроенному Ленечке, что он обещал пойти в кино. Однако, судя по тому, как он только что зевнул, мероприятие не состоится, – Леня выпьет кисель и, прихватив газету, отправится наверх почитать, вернее, поспать.

– Нинк, посмотри-ка! К нам вроде кто-то идет. Никак Балашов?

– Ой, значит, случилось что-то!

В дожде за окном мелькнул высокий силуэт. Совсем нечастый гость, некомпанейский Балашов был еще и закутан в мрачную плащ-палатку.

– Что-нибудь случилось, Владимир Дмитриевич?

– Что вы, что вы, Ниночка! Зачем вы выскочили? Такой ливень. – Стряхнув на ступеньках мокрую плащ-палатку, Балашов тщательно вытер ноги о коврик, притворил за собой стеклянную дверь и смущенно вошел в гостиную. – Здравствуйте, соседи. Моя Галочка родила сегодня.

– Ура! Поздравляем вас! – Как же она обрадовалась! Кинулась обнимать Балашова, однако он лишь смутился от такого бурного выражения чувств.

– Спасибо-спасибо!

– Давайте с нами обедать? Но главное, расскажите, как там Галя?