Глава 2

Работница социальной службы сообщает, что пришла нам помочь. Ее зовут Люси Фишер. Она удивлена, что я так хорошо говорю по-английски. Я рассказываю ей о своей работе в Сирии, о пчелах и колониях, но на самом деле она не слышит меня. Женщина занята бумагами, лежащими перед ней.

Афра даже не поворачивает головы. Человеку, не знающему о ее слепоте, показалось бы, что она просто смотрит в окно. Выглянуло солнце, свет падает ей на глаза, делая их похожими на воду. Афра положила на стол сцепленные в замок руки и поджала губы. Она немного знает английский, достаточно, чтобы выжить здесь, но ни с кем, кроме меня, не общается. За все время она заговорила лишь с Анжеликой. Женщиной, из чьей груди сочилось молоко. Смогла ли Анжелика выбраться из леса?

– Что вы думаете о вашем жилье, мистер и миссис Ибрагим?

Люси Фишер с огромными голубыми глазами, спрятанными за очками в серебристой оправе, сверяется с бумагами, словно ищет там ответ на свой вопрос. Я пытаюсь увидеть в ней то, о чем говорил марокканец.

Вдруг она смотрит на меня тепло.

– Здесь очень чисто и безопасно, – говорю я, – в сравнении с другими местами.

Я ничего не говорю ей про эти другие места и определенно умалчиваю о мышах и тараканах в нашей комнате. Боюсь показаться неблагодарным.

Люси Фишер не задает много вопросов, но объясняет, что скоро нам предстоит встреча с сотрудником иммиграционной службы. Она поправляет на носу очки и мягко, но очень внятно заверяет меня, что, как только мы получим документы, подтверждающие наше заявление о предоставлении убежища, Афра сможет обратиться к врачу насчет боли в глазах. Люси Фишер смотрит на мою жену, точно так же сомкнув на столе руки. Это кажется мне странным. Затем она протягивает стопку бумаг. Пакет документов из Министерства внутренних дел с информацией, как подать заявление, о наших правах на получение убежища, о проверке политической благонадежности, деталях проведения собеседования. Я бегло просматриваю листы, а Люси Фишер терпеливо ждет.

«Вы имеете право остаться в Великобритании в качестве беженца при условии, что не можете жить в безопасности в любом регионе вашей страны, поскольку опасаетесь гонений».

– В любом регионе? – спрашиваю я. – Вы отправите нас в другой регион?

Люси Фишер хмурится, распрямляя прядь волос. Рот ее вытягивается в линию, будто она съела нечто противное.

– Вам следует упорядочить вашу историю, – говорит она. – Подумайте, что лучше сказать сотруднику иммиграционной службы. Убедитесь, что говорите связно и как можно более прямолинейно.

– Вы можете отослать нас обратно в Турцию или Грецию? Что в вашем понимании значит «гонения»? – говорю я громче, чем намеревался.

Моя рука вздрагивает. Потираю на запястье толстую красную полосу стянутой кожи, вспоминая острое лезвие. Лицо Люси Фишер расплывается перед глазами. Руки трясутся. Я расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки, пытаясь унять дрожь.

– Здесь жарко? – говорю я.

Она что-то отвечает, но я не слышу, вижу лишь, как шевелятся губы. Люси Фишер встает, на стуле нервно ерзает Афра. Из крана льется вода. Шумит, словно поток реки. Вижу металлический блеск, как от ножа. Люси Фишер закрывает кран и идет ко мне, вкладывая в мою ладонь стакан, затем подносит его к моим губам, будто я ребенок. Выпиваю всю воду. Люси Фишер садится. Вижу ее отчетливо, она напугана. Афра кладет руку мне на колено.

Трещат небеса, и льется дождь. Сплошным потоком. Даже хуже, чем на острове Лерос, с его пропитанной дождем и морем землей. Люси Фишер что-то сказала, но ее голос скрыт за завесой воды. Она произносит: «Враг» – и хмуро смотрит на меня, на белом лице проступает румянец.

– Простите? – говорю я.

– Я сказала: мы здесь, чтобы помочь вам.

– Я услышал слово «враг».

Люси Фишер распрямляет плечи и поджимает губы, потом смотрит на Афру. Заметив на лице женщины вспышку гнева, я понимаю, о чем говорил марокканец. Однако злится она не на меня, даже не видит меня толком.

– Я всего лишь сказала, что я вам не враг.

В голосе женщины звучат виноватые нотки. Ей не следовало говорить этого, просто сорвалось с языка – я вижу, как она нервно теребит прядь. Ее слова висят в воздухе, даже когда она собирает вещи или говорит с женой, которая в ответ лишь кивает.

– Надеюсь, вы в порядке, мистер Ибрагим, – произносит перед выходом Люси Фишер.

Хотел бы я знать, кто же мой враг.

Позже я выхожу в забетонированный дворик и сажусь на стул под деревом. Вспоминаю гудение пчел, дарующее умиротворение, чуть ли не слышу аромат меда, цветков лимонного дерева и аниса, но их затмевает густой запах пепла.

Раздается жужжание. Не коллективное, как от тысяч пчел на пасеке, а одиночный звук. На земле у моей ноги лежит одна. Присмотревшись, понимаю, что у нее нет крыльев. Я протягиваю руку, позволяя ей заползти на палец, оттуда на ладонь. Она пухлая и мохнатая, с мягким тельцем, покрытым широкими желто-черными полосами, и с длинным жалом. Теперь она ползет по моему запястью. Я уношу ее с собой и сажусь в кресло, наблюдая, как насекомое устраивается на моей ладони и готовится ко сну. Хозяйка приносит в гостиную чай с молоком. Сегодня довольно людно. Женщины легли спать, только одна осталась здесь и что-то шепчет на фарси сидящему рядом мужчине. Хиджаб слегка прикрывает ее голову, – похоже, эта женщина из Афганистана.

Марокканец пьет чай большими глотками и причмокивает, будто ничего вкуснее в жизни не пробовал. Время от времени он проверяет телефон, затем закрывает книгу и похлопывает по ней, как по голове ребенка.

– Что это у тебя в ладони? – спрашивает он.

Я вытягиваю руку, показывая пчелу.

– У нее нет крыльев, – говорю я. – Подозреваю, что это вирус деформации крыльев.

– Знаешь что, – произносит он, – в Марокко проходит медовая дорога. Люди приезжают со всего света, чтобы попробовать наш мед. В Агадире есть водопады, горы и множество цветов – это привлекает людей и пчел. Интересно, что за пчелы здесь, в Великобритании. – Он приближает лицо к насекомому, рассматривая, затем поднимает руку, словно собирается его пощекотать, как крошечную собачку, но останавливается. – Ужалит?

– Может.

Марокканец опускает руку на колени:

– Что будешь с ней делать?

– Я мало что могу. Отнесу обратно на улицу. Она долго не проживет: из-за отсутствия крыльев ее выгнали из колонии.

Марокканец выглядывает сквозь стеклянные двери во двор. Тот представляет собой небольшой квадрат, вымощенный плиткой, а по центру растет одинокая вишня.

Встаю и прислоняюсь лбом к стеклу. Сейчас девять часов вечера, солнце понемногу спускается за горизонт. На фоне пылающего неба чернеет высокий силуэт дерева.

– Пока еще безоблачно, – говорю я, – но через три минуты пойдет дождь. Пчелы в дождь не вылетают. Никогда не станут этого делать, а здесь почти все время льет.

– А вдруг английские пчелы другие, – говорит марокканец.

Я поворачиваюсь к нему, и он снова улыбается. Наверное, потешается надо мной. Мне это не нравится.

Внизу находится ванная комната, один из мужчин пошел в туалет. Когда он нажимает на смыв – кажется, что шумит водопад.

– Чертов иностранец, – говорит марокканец и поднимается, чтобы пойти в спальню. – Ну кто мочится стоя! Надо садиться!

Я выхожу во двор и кладу пчелу на вереск у забора.

В углу комнаты стоит компьютер с выходом в Интернет. Сажусь за стол, чтобы проверить письма от Мустафы. Он уехал из Сирии незадолго до меня, и почти всю поездку мы переписываемся по электронной почте. Он ждет меня на севере Англии, в Йоркшире. Именно его слова помогли мне сдвинуться с мертвой точки. «Где пчелы, там и цветы, а где цветы – там новая жизнь и надежда». Я приехал сюда только ради Мустафы. Благодаря ему мы с Афрой не останавливались, пока не добрались до Великобритании. А теперь я могу лишь пялиться на свое отражение в экране. Не хочу, чтобы Мустафа узнал, в кого я превратился. Мы наконец в одной стране, но, если встретимся, он увидит перед собой сломленного мужчину. Вряд ли Мустафа узнает меня. Я отворачиваюсь от экрана.

Жду, пока комната не опустеет, пока не уйдут все постояльцы с их иностранными языками и обычаями и не останется лишь шум машин вдалеке. Представляю себе улей, где роятся желтые пчелки: они вылетают, поднимаясь в небо, и устремляются на поиски цветов. Воображаю простирающиеся под ними землю, дороги, фонари, море.

Внезапно в саду загорается сенсорный фонарь. С того места, где я сижу – в кресле лицом к двери, – замечаю тень. Нечто маленькое и темное быстро пересекает дворик. Похоже на лису. Встаю, чтобы посмотреть, но лампочка гаснет. Прислоняюсь лбом к стеклу. Теперь я могу различить, что это существо больше лисы и оно на двух ногах. При движении свет вновь включается. Спиной ко мне стоит мальчик. Он смотрит сквозь дыру в заборе на соседний двор. Я барабаню по стеклу, но ребенок не реагирует. Нащупываю ключ на гвозде за занавеской и открываю дверь. Когда я приближаюсь к нему, он поворачивается, будто бы ждал меня, и смотрит своими черными глазищами, жаждущими ответов на все вопросы.

– Мухаммед, – тихо говорю я, стараясь не вспугнуть мальчика.

– Дядя Нури, видите тот сад? Там столько зелени!

Он отходит в сторону. Я заглядываю в дыру. Темно, и я не вижу ничего зеленого, только мягкую тень от кустов и деревьев.

– Как ты меня нашел? – спрашиваю я, но он не отвечает. Стоит быть осторожнее. – Хочешь войти?

Мухаммед садится на бетон, скрестив ноги, и снова смотрит в дыру. Я сажусь рядом.

– Здесь есть пляж, – говорит он.

– Я знаю.

– Не люблю море.

– Знаю. Я помню это.

Он что-то держит в руке. Белое, с ароматом лимона, хотя тут не растут лимоны.

– Что у тебя там? – спрашиваю я.

– Цветок.

– Где ты его взял?

Я открываю ладонь, и Мухаммед кладет туда цветок. Он говорит, что сорвал его с лимонного дерева в

Алеппо

был в руинах. Афра не хотела уезжать. Все остальные уже уехали. Даже Мустафа теперь жаждал поскорее сбежать оттуда. Но не Афра. Дом кузена находился на дороге, ведущей к реке, и я спускался с холма, чтобы навестить его. Идти было недолго, но повсюду сидели снайперы, поэтому следовало проявлять осторожность. Как всегда, пели птицы. Их трели неизменны. Мустафа сказал мне это еще много лет назад. Когда стихали бомбы, все равно звучали их голоса. Они устраивались на голых ветвях деревьев, на ящиках, проводах, разрушенных стенах и пели. Взлетали высоко в нетронутое небо и выводили свои рулады.

Приблизившись к дому Мустафы, я издалека услышал тихую мелодию. Кузен всегда сидел на кровати в полуразрушенной бомбой комнате, на старом проигрывателе крутилась пластинка. Он посасывал сигарету, и дым собирался над ним облачками, а рядом мурлыкала кошка. Но в этот день я не застал Мустафу дома. Животное спало, свернувшись в клубок на том месте, где обычно сидел он. На прикроватной тумбочке была фотография, которую мы сделали в год открытия нашего бизнеса: мы оба щурились от солнца, стоя на фоне пасеки, Мустафа на фут выше меня. Нас окружали пчелы: пусть на снимке это и не запечатлелось, но я знал. Под фотографией лежало письмо.

Дорогой Нури,

порой мне кажется, что если я буду идти вперед, то найду свет, но, даже перейдя на ту сторону мира, я обрету лишь темноту. Она не похожа на ночную темень со светом звезд и луны. Эта темнота внутри меня, она не имеет ничего общего с внешним миром.

Образ моего сына, лежащего на том столе, никогда не померкнет. Я вижу его каждый раз, когда закрываю глаза.

Спасибо, что каждый день приходил со мной в сад. Жаль, что не нашлось цветов для его могилы. Иногда в моих мыслях он сидит за столом и поедает лахму^[2]. Другой рукой ковыряет в носу, потом вытирает о шорты. Я говорю, чтобы он прекратил повторять за отцом, а он со смехом отвечает: «Но ты же мой отец!» Этот смех. Я слышу его. Он летит над землей и исчезает вдалеке вместе с птицами. Думаю, это его душа. Теперь она свободна. О Аллах, позволь мне прожить, сколько мне отмерено, а когда придет смерть, забери меня к себе.

Вчера я ходил на прогулку к реке и видел, как четверо солдат выстроили в ряд группу мальчишек.

Они завязали им глаза и расстреляли, одного за другим, а потом сбросили тела в реку. Я стоял и смотрел, представляя среди них Фираса, слышал, как колотится от страха его сердце, ведь он знает, что умрет, но не видит, что происходит. Только слышит выстрелы. Надеюсь, он стоял в ряду первым. Никогда не подумал бы, что могу желать подобного. Я закрыл глаза и тоже слушал. Среди выстрелов и ударов тел о землю я услышал, как заплакал паренек. Он звал отца. Другие молчали, слишком напуганные, чтобы издать хоть какой-то звук. Всегда найдется тот, кто смелее. Нужно мужество, чтобы закричать и выпустить то, что у тебя в сердце. Но его заставили замолчать. У меня в руке было ружье. Нашел на прошлой неделе – валялось на улице с тремя патронами. Три выстрела на четверых мужчин. Я подождал, пока убийцы не утратили бдительности, пока не уселись на берегу реки с сигаретами, опустив ноги в воду, в которую сбросили тела.

Я хорошо прицелился. Одному попал в голову, другому в живот, третьему в сердце. Четвертый встал и поднял руки, а когда понял, что у меня не осталось патронов, кинулся за своим ружьем. Я побежал прочь. Он видел мое лицо, так что они найдут меня. Нужно уезжать сегодня же ночью. Я должен добраться до Дахаб и Айи. Зачем я только откладывал отъезд! Но я не хотел уезжать, оставляя тебя в этом аду.

Прости, что не попрощался. Убеди Афру уехать. Ты слишком мягок и чуток. Это замечательно в работе с пчелами, но не сейчас. Я отправляюсь в Англию, чтобы найти жену и дочь. Уезжай отсюда, Нури, это больше не наш дом. Алеппо – словно мертвое тело любимого человека: в нем нет жизни, души, здесь только гниющая плоть и кровь.

Я помню первый раз, когда ты пришел на отцовскую пасеку в горах. Стоял там в окружении пчел без защитного костюма, прикрывая глаза руками. Тогда ты сказал мне: «Мустафа, вот где я хочу быть», зная, что твой отец вовсе не обрадуется. Вспомни это, Нури. Вспомни свою силу. Забирай Афру – и приезжайте ко мне.

Мустафа

Я сел на кровать и расплакался, как ребенок. С того дня я носил фотографию вместе с письмом в кармане, но Афра не хотела уезжать, и я каждый день выходил на улицу, рыскал по руинам в поисках еды и возвращался с сувениром для жены. Я находил случайные вещи, осколки жизней других людей: детский ботиночек, ошейник для собаки, мобильный телефон, перчатку, ключ. Любопытно найти ключ, когда к нему больше нет дверей. Если подумать, еще нелепее найти ботинок или перчатку, когда нет их обладателей.

Сувениры эти были печальными. Тем не менее я приносил их Афре, клал ей на колени и ждал, что она хоть как-нибудь отреагирует. Тщетно, но я не оставлял попыток. Это помогало мне отвлечься. Я выходил на прогулки каждый день и приносил новые вещицы. Однажды я нашел прекрасный подарок – гранат.

– Что ты сегодня видел? – спросила Афра, когда я остановился на пороге.

Она сидела на раскладушке, где раньше спал Сами, повернувшись к окну. В своем черном хиджабе, с каменным белым лицом и огромными серыми глазами жена походила на кошку. Она не проявляла никаких эмоций. Только по голосу я узнавал о ее чувствах или по тому, как сильно, до крови, Афра впивалась ногтями в кожу.

В комнате пахло свежим хлебом, нормальной жизнью. Я что-то сказал, но замолчал. Афра едва заметно повернулась ко мне.

Я заметил, что она снова испекла хлеб.

– Ты сделала хубз?^[3] – спросил я.

– Это для Сами, – сказала она, – не для тебя. Так что ты видел?

– Афра…

– Я не тупица и не лишилась рассудка. Мне просто хотелось испечь для него хлеб. Можно? Мой ум острее твоего, не забывай. Что ты сегодня видел?

– Неужели нужно рассказывать каждый раз?

Я посмотрел на Афру. Она сомкнула пальцы в замок.

– Значит, так… дома́, – заговорил я, – Афра, они напоминают каркасы. Скелеты. Если бы ты их увидела, то расплакалась бы.

– Ты говорил мне это вчера.

– И бакалейный магазин – теперь там пусто. Но в ящиках еще лежат фрукты, оставленные Аднаном: гранаты, финики, бананы, яблоки. Все уже сгнило, там, на жаре, роятся тысячи мух. Но я порылся и нашел один хороший гранат. Принес его тебе.

Я подошел к Афре и положил гранат ей на колени. Она взяла его, ощупывая пальцами кожуру, крутя фрукт в ладонях.

– Спасибо, – сказала она.