угнетение

 
Моё окружение заставляет меня усомниться
в осмысленности написания чего-либо, кроме цифр,
списков, работ. Стол говорит: разве для этого
я был сотворён работягой-столяром,
выточен чистой машиной на чистом заводе?
 
 
Лампы ноют, просят прекратить… Плохо пахнет от
мусора под столом: он хочет активных перемен, действий,
упрекает меня в том, что я трачу время на это.
Кружки спрашивают: не будет ли стыдно тебе
за то, что время потратил впустую, за то,
 
 
что нарушил покой и в себе и снаружи, за все эти
жидкости, что выходят из тебя и зовутся тобою
«поэзией»? Стул так сладко входит со мной
в гармонию, так уместно сливает меня с
натюрмортом, что убеждает взглядом сделаться частью.
 
 
Я – страдательное причастие, я глагол
сослагательного наклонения. Невежественный
полиэтиленовый пакет, вздумавший понять основы
физики далеких звёзд. Всё это не по-настоящему,
всё сделано неумело и пародично, словно
 
 
мебель для кошек. На кошек у меня аллергия.
Я всюду лгу, даже мои грёзы
бывают ненастоящими. Я пуст, ничтожен, невыразителен,
я – скелет, сквозь который просачивается даже вода,
но я обрастаю, становлюсь лучше под действием
 
 
внешних сил. Картофельный крахмал размягчает
кальций в моём составе, делает его
хрупким… Я рассыпаюсь, удаляюсь.
Это всё не нужно, это лишнее, я мешаю
себе и вам плыть по течению и радоваться жизни.
 
 
Если бы я молчал, всем было бы лучше. Вершина
моих мечтаний – лежать на кровати и ни о чём не думать,
отключиться, развязаться, успокоиться. Этот сборник —
ошибка, предательство, провокация. Недоделанные,
половинчатые меры. Жалкий ленивый труд. Простите.
 

1. Обрастающий скелет

Февраль

 
Я застрял в Феврале – в этом месяце когда ничего не чувствуешь, когда ничего не видишь кроме своей пустоты, ничтожности, жалости.
Когда ты растекаешься подобно луже и не находишь сил собраться вновь —
Как спортсмен, обессилев, пытается поднять очередную штангу,
Но не может и впадает в отчаяние, бьется головой и бегает из стороны в сторону – только тут нет сил бежать.
Я не чувствую ничего и меня грызет подозрение что я ничего и не могу чувствовать,
А глядя на детей во мне пробуждается гнетущее чувство зависти, почему они веселятся, а я нет.
Видя перед собой книгу мне не хочется ее читать, потому что я не верю что смогу что-то из нее узнать.
На улице делать нечего там мрак там серость там слякоть снег и люди,
И люди эти такие же как я: потерянные, ждущие заблудшие души, и им тоже грустно и им тоже плохо,
Но они себя убеждают что им хорошо, продолжают суетиться, продолжают работать и жить.
Я тоже продолжаю, но еще сильнее я начинаю вгрызаться в себя,
И это вгрызание обнаруживает отсутствие почвы – бур проваливается в воздух и звоном отдается пустота в голове.
Я все чаще и чаще думаю о будущем: как я все брошу, как начну жить настоящей жизнью,
А оглядываясь в прошлое я понимаю, насколько ничтожным оно было, насколько гладким.
Мне нечего рассказать, совершенно нечего, мне нечего сказать и я чаще всего молчу.
О чем говорить если все бред, о чем думать если все бессмысленно, зачем играть и притворяться если все это никак не поможет избежать смерти и отчаяния.
Сколько раз я приходил к экстазу, творил, думал, словно я настоящий человек, словно я сверхчеловек,
И сколько раз я спустя пару часов или ночь оказывался вновь разбитым и разбитым еще более.
И как потом отчаянно пытался вернуть это состояние и всегда пытаюсь,
Неужели так делают не все? Разве все не пытаются вернуть то состояние которое у них было когда-то а теперь его нет и которое они называют экстазом?
Я не могу писать по нескольку дней потому что я не верю что найду стоящие слова.
А когда я все-таки собираюсь, мне приходится тратить все больше и больше времени чтобы сосредоточиться и отойти от вечной рефлексии.
Перечитывая свои старые записи, я вижу лишь бред десятилетнего ребенка, избалованного хорошей жизнью,
А хочу я видеть слезы, хочу видеть крики и вопли, хочу обжечься горечью жизни.
И что хуже всего это то что мне надо делать дела которые я делать не хочу, мне надо тратить на них время и главное внимание,
Мне надо идти туда где я совершенно не желаю быть, притворяться ненавистным мне человеком и пытаться действительно стать им.
А когда не получается – грустно затыкать этому человеку рот и все равно не осмеливаться даже в мыслях побыть собой…
А где я вообще настоящий? В душе, когда под холодной водой стою расправив руки и как мне думается наслаждаюсь жизнью, настоящей;
В постели, где я ощущаю себя богом, где я держу в руках всю полноту своей власти, где я подчиняюсь лишь Морфею и притом с радостью;
А может быть за письменным столом, среди мусора, книг, кружек и бумаги, пытаясь вывести эти строчки?
Но ведь все эти книги, ручки, бумажки и кружки мне не принадлежат и никогда принадлежать не могут:
Они чужие, они инородные и между ними я чувствую себя некомфортно,
Как будто бы я и вправду ребенок, которого мама оставила в незнакомом месте среди незнакомых людей.
Я сижу на стуле и думаю что я могу сделать но не получается придумать ничего.
А в голове повис тяжелый туман, опускающий сознание на самое дно черепной коробки, прижимающий его и унижающий.
Я не могу делать чистые дела потому что не хочу, потому что есть еще несделанные дела важные.
Но и их я делать не могу потому что мне кажется что не достиг нужного состояния миропонимания.
И получается так что я просто сижу перед сине-белым экраном, слушаю музыку и стараюсь не думать что уже начало хорошо получаться…
 

Февраль 2016

Сэцубун

 
Уже где-то
Пришла весна,
А я здесь
Поедаю
Запасы своей души.
 
 
Как медведь,
Я сплю
Мой дух спит,
Чувства спят,
А надо просыпаться…
 
 
Мне хочется
Заснуть,
А проснуться
Писателем,
Которого признали.
 
 
Усложняю себе дорогу,
Ищу неприятности,
Забываю про красоты —
Сразу видно,
Что я не взбираюсь на горы…
 
 
Я выжат, я пуст,
Каждое слово
Приходится где-то ловить:
Из нутра
Не идет ничего.
 
 
Хотелось бы мне
Быть вишней,
Чтобы сейчас
Зеленеть почками.
Но я человек…
 
 
В феврале
Хочется умереть.
Для защиты
Пропадают чувства,
Пропадают слова…
 

Февраль 2018

Апология бездеятельности

 
Оправдывать существование только тем, что дышу:
изолировать остальные органы, мышцы, сознание, сердце, душу —
стать легким: то надувающимся, то сдувающимся сгустком мяса.
 
 
Ворочать свое тело, перетаскивать его тяжесть с одного места на другое:
так тяжело выполнять эту вечную рутину, чувствую себя
шахтером на шахте, добывающей грязь, который пытается устроить забастовку, но никто его не слышит.
 
 
Просыпаюсь с какой-то сладко горящей мыслью о чем-то, что хочется уловить:
сон, ускользая, легкими своими крылышками цепляет меня, желая утащить с собой,
но я слишком тяжел, слишком неподъемен, бесформенен и глуп.
 
 
От часов тянется зеркало прямо к моим внутренним глазам,
оно заставляет меня смотреть на себя, познавать свое уродство, углубляться в него,
и ничего не делать. Вечное прозябание, профукивание жизни, житие случаем, а не моментом.
 
 
Мне трудно это оправдать. Подыскивая подходящие слова, я бы апеллировал к старости,
которая уже гнездится в моем молодом теле: все старики,
что ходят вокруг, заставляют меня думать о том, что и я таким стану.
 
 
Моя лень коренится в обыденности, в затухающем мире, что меня окружает —
вините его. Я вижу тлеющие угольки, мечтаю о взрывах, но мне слишком страшно
подносить динамит. Мне хочется верить, что все случится и без него.
 
 
Вините мое пропащее воспитание, мою среду, которая не располагает к творчеству,
вините всех тех людей, которые хотят увидеть меня не тем, кто я есть,
тех, кто имеет смутную идею, топор и полную моральную убежденность меня покромсать.
 
 
А я буду винить себя…
 

Январь 2018

Млекопитающие

 
В нашем изолирующемся, саморазрушающемся
(самыми современными инструментами перемалывающем свои внутренние органы)
обществе существует потребность доказывать,
что то или иное животное обладает чувствами, может мыслить, испытывать боль, страдать.
Я – корова, или коза, или свинья, или курица, или рыба, или осьминог, или кто угодно еще, кроме вас —
ибо вы не знаете, что я чувствую, что я страдаю, что я испытываю боль.
Мне нужно доказывать это вам. Я не такой, как эти животные, которых
вы едите: я не такой благородный – мне нужно вам доказать,
что я страдаю больше, чем вы, и серьезнее. И я докажу.
 

Январь 2018

Безмыслие

 
В боли дисгармонии с собственным языком,
в косноязычии гуляя по улицам умершего города, пытаясь его воскресить,
я чувствую себя молекулой гелия в душной атмосфере завода,
зажатой со всех сторон газами, людьми и обстоятельствами,
которая хотела стать звездой.
 
 
Обязательства крюками вытягивают из меня плоть,
вытащили: сердце, где гнездилась любовь, где чувства
наводнениями формировались и топили всё; мозг,
с его суровым аналитизмом, со способностью разрушать сущее силой мысли;
легкие, вздувающие меня то к небу за блаженством, то к аду
за осознанием; кожу, глаза, откуда я мог лицезреть и трогать
красоту; ноги и руки, дающие мне возможность двигаться и не тонуть;
волосы, чьи волокна улавливали антеннами волны Вселенной.
Я растащен на куски, а первоначальная пустота, оставшаяся,
хоть и даёт гармонию своей немотой, хоть и приближает к нирване,
без забот, тревог и мыслей, – но отдаляет меня от цели, к которой я хочу.
 
 
Возможно, я и правда живу десятую жизнь —
и в своем долгом пути уже настолько отрешился от забот и чувств,
что то зловещее ничто, пробуждающееся во мне всё сильнее,
есть закономерная реакция на тяготы длительного перерождения.
 
 
Всё время хочется спать; а, уснув, боюсь просыпаться,
ибо, проснувшись, всё начнётся сначала. Яркий мак,
прорастающий периодически на внеземных обломках
меня, очень быстро гаснет, меняет свой цвет и осыпается
прахом. Будь я ребенком,
моя почва была бы поплодороднее.
 

Февраль 2018

Одно из состояний

 
Я вкопан вертикально под землю,
с нею соединен, слившись частицами,
торчит лишь макушка. Песчинки
стали частью меня, раздув и расширив
горизонты моего существа.
 

Февраль 2018

Курсивом

 
«Тебе всего 17 лет, Рембо,
так почему же
ты пишешь о чувствах, любви, свободе и
жизни?
Разве ты её видел?
В свои 19 лет ты бросил писать,
в тот возраст, когда люди только начинают
сушить молоко у своих ртов.
Поживи ты подольше, ты бы понял,
в чем истинная суть всех вещей.»
 
 
«В 40 лет жизнь только начинается: