– Вот как! Капитан Т. – ваш брат? – сказала Хава. – Тогда вам будет очень интересно прочесть его последнюю книгу, в ней есть даже портрет капитана Т.

С этими словами она быстро открыла шкаф у правой стены, подкатила туда лесенку и достала книгу в синем переплёте, подав мне её развёрнутой на той странице, где был изображён портрет брата. Он был очень похож, только лицо его было строже и серьёзнее, и на нём лежал отпечаток какой-то отрешённости.

Я прочёл заголовок: «Не жизнь делает человека, а человек несёт в себе жизнь и творит свою судьбу». Я ничего не понял, к стыду своему, – ни в одном из заголовков книг брата. Тяжело вздохнув, я поблагодарил. Взяв все три книги, я вышел в сад, где теперь сидел сэр Уоми и все остальные гости.

Подойдя к нему, я сказал печально, что все три книги брата для меня очень дороги, но они мне кажутся таинственной китайской грамотой. Я попросил у доброго хозяина разрешения взять с собой эти книги с тем, чтобы потом выслать их ему обратно из Константинополя.

– Возьми, друг мой, и оставь их себе, – ответил он. – Я всегда смогу пополнить свою библиотеку. Тебе же пока труднее, чем мне, достать их. Что же касается содержания этих книг, то у тебя сейчас такой чудесный учитель и воспитатель в лице Иллофиллиона, что он растолкует тебе всё, чего ты не поймёшь. Он тебе и о нас всё расскажет, – прибавил он, понижая голос так, чтобы нас не смогли слышать турки, которых Хава увела немного подальше, рассказывая что-то о цветочных клумбах.

– Не огорчайся так часто своей невежественностью и невыдержанностью, – продолжал сэр Уоми, усаживая меня на скамью между собой и Иллофиллионом. – Если ты хочешь спасти жизнь брата, – развивай героические чувства не только в одном каком-то деле. Но в каждом обычном дне живи так, как будто это твой последний день. Не оставляй запаса сил и знаний на завтра, а отдавай всю полноту мыслей и чувств сегодня, сейчас. Не старайся развить силу воли, а действуй так, чтобы быть просто добрым и чистым в каждую пробегающую минуту.

К нам подошли турки с Хавой, державшей в руках прекрасный портфель из зелёной кожи. Передавая его мне, она лукаво улыбнулась, спрашивая, не напоминает ли мне зелёный цвет чьих-либо глаз.

– А внутри, – прибавила она, – вы найдёте портрет сэра Уоми.

Я был тронут вниманием девушки и сказал ей, что, очевидно, всем вокруг неё тепло, что я всегда буду помнить её любезность и опечален тем, что я плохой кавалер и у меня нет ничего, что я мог бы оставить ей на память.

– Ну а если я найду что-нибудь, что принадлежит вам? Оставите ли мне свой автограф на память?

Я совершенно опешил. Моя вещь в этом доме? Я потёр лоб, проверяя, не заснул ли уж я мёртвым сном Флорентийца? Хава звонко рассмеялась и своим гортанным голосом сказала:

– Я жду ответа, кавалер Лёвушка.

Я окончательно смутился, и за меня ответил сэр Уоми:

– Неси своё сокровище, Хава, если оно у тебя есть. И не конфузь человека, который ещё и сам не знает, что подал миру прекрасную жемчужину и украсил многим жизнь.

Я перевёл глаза на сэра Уоми, думая увидеть на его лице уже знакомое мне юмористическое выражение. Но лицо его было серьёзно, и смотрел он ласково. Я почувствовал привычное мне раздражение от всех этих загадок и уже готов был раскричаться, как в дверях увидел Хаву с толстой книжкой в руках. Это был журнал «Новости литературы». Развернув книжку, она поднесла мне страницу с заголовком рассказа: «Первая утрата – и свет погас». Это был тот мой рассказ, что пленил аудиторию и какого-то литератора на студенческой вечеринке в Петербурге, а теперь был напечатан. Хава перелистала страницы и показала мне подпись: «Студент Т.».

– Ну, пиши автограф, – сказал Иллофиллион, – и надо собираться на пароход.

Я взял из рук Хавы карандаш, взглянул на неё, рассмеялся и написал:

«Новая встреча – и свет засиял».

Мой автограф вызвал не меньшее удивление всего общества, чем появление моего рассказа.

– Ты ещё и сам не осознаёшь, что смог выразить в своём рассказе и что значат слова твоего автографа, мой юный мудрец, – сказал, прощаясь, сэр Уоми. – Но в нашу следующую встречу ты уже будешь во всеоружии знания. Иди сейчас так, как тебя поведёт Иллофиллион, и дождись в его обществе возвращения Флорентийца.

Он обнял меня и ласково провёл рукой по моим волосам. Хава протянула мне обе руки. Я склонился и поцеловал одну за другою эти прекрасные чёрные руки, как бы прося прощения за испуг и отвращение, которые они мне внушили вначале.

Я почувствовал, что руки её задрожали, а когда поднял голову, увидел изменившееся выражение лица Хавы и услышал шёпот:

– Я всегда буду вам верной слугою, и свет мне будет сиять и от вас.

Нас разъединил Иллофиллион, подошедший проститься с Хавой.

Мы вышли все вместе из дома и расстались с турками, которые хотели навестить ещё своих родственников. Я удивился, как промелькнуло время. Казалось, мы пробыли у сэра Уоми только час, а на самом деле было уже около семи часов вечера.

Я был рад, что турки ушли; говорить мне совсем не хотелось. Иллофиллион взял меня под руку, мы свернули на какую-то улицу и зашли в книжный магазин. Иллофиллион спросил, нет ли последнего номера сборника «Новости литературы».

– Нет, – ответил приказчик. – На этот раз всё раскупили.

Тут кто-то из другого угла магазина сказал, что можно снять с витрины последний номер, если мы наверняка купим книгу. Иллофиллион уверил, что мы купим её непременно, приказчик снял её с витрины, мы расплатились, уложили книгу в мой портфель и вышли.

– Как не хочется идти на пароход, Лоллион, – сказал я. – Век жил бы тут, в саду сэра Уоми.

– Ну, вот и верь тебе! Ты хотел век жить возле Флорентийца, всю жизнь разделять его труды. А теперь хочешь жить в саду Уоми? – улыбнулся Иллофиллион.

– Да, – ответил я. – Слова мои могут показаться изменой Флорентийцу. И сам я даже не смог бы вам передать, что творится в моём сердце. Оно как будто ещё расширилось, там живёт уже не один мой брат и Флорентиец. Я ещё не могу понять, что общего я нашёл между всеми вашими друзьями: Али, Флорентийцем и сэром Уоми. Но какое-то высшее благородство, какая-то невиданная сила в них общие. Я даже думаю, что и вы, и Ананда имеете много общего с вашими друзьями. Я не могу ещё взять в толк, почему все вы ко мне так беспредельно милосердны и самоотверженны! Защищая брата, который, конечно, достоин всякой защиты и помощи, вы все делаете и для меня тоже столь многое, чего я вовсе не заслужил. И вы, лично вы, Лоллион, – чем смогу я когда-нибудь отплатить вам?

– Не наград или похвал должен ждать человек за своё поведение в жизни, Лёвушка, – ответил Иллофиллион. – Жизнь – это только ряд причин и следствий, и этому закону подчинена вся Вселенная, не только жизнь человеческая. Но мы с тобою будем иметь ещё много времени, чтобы говорить о делах на личные темы. Не хочешь ли сейчас соблюсти долг вежливости и купить цветов нашим дамам за то, что они так трудились и помогали нам одеть Жанну и детей?

– Нет, вознаграждать их – как вы только что сказали – за доброе дело мне как-то не хочется; а вежливость… возможно, я плохой кавалер. Но что мне хочется, всем сердцем хочется, так это принести роз Жанне, – это я бы сделал так радостно, что даже возвращение на пароход мне было бы менее тяжело.

– Прекрасно, вон там я вижу цветочный магазин. Я выполню долг вежливости по отношению к итальянкам, ты – подари цветы Жанне. Но будь осторожен, Лёвушка. Ни в одной из женщин, встречающихся нам на пути сейчас, ты не должен видеть женщину как предмет любви, а только тех друзей, которым мы с тобою должны помочь, если можем. Мы с тобой должны хранить сейчас в сердце и мыслях такую глубокую чистоту и целомудрие, как будто бы мы идём в священный поход. Все наши силы, духовные и физические, должны быть всецело устремлены только на то дело, которое нам дано Флорентийцем и Али. Мужайся и на меня не сердись. Бедное разбитое сердце Жанны готово привязаться всеми силами к тому, кто выкажет ей сострадание и внимание. Тебе же предстоит сейчас задача не утешения лишь одной женщины, а служение всею верностью задаче, взятой тобой на себя добровольно. Раздваиваться, желая и брата спасти, и женщину найти, тебе сейчас нельзя.

– Мне и в голову не приходило перейти границы самой простой дружбы в моём поведении с Жанной. Я очень сострадаю ей, готов всем сердцем ей во всём помочь, – ответил я. – Но верьте, Лоллион, ни она, ни Хава никогда не могли бы быть героинями моего романа… И если чем-нибудь я дал вам повод подумать иначе, я согласен отнести цветы синьорам Гальдони, а вы – за нас обоих – передайте мои Жанне.

Мы вошли в цветочный магазин, у окна которого стояли несколько минут, разговаривая.

Когда мы стали выбирать букеты дамам, я всё же сам выбрал белые и красные розы для Жанны. Я сложил свой букет на пальмовый лист, перевязал его белой и красной лентой, а Иллофиллион выбрал один букет из розовых, а другой – из жёлтых роз итальянкам.

На его вопрос, почему я выбрал эти цвета роз и лент, я ответил, что не знаю вообще значения цветов. Но Али прислал мне подарки белого цвета – цвета силы; и красного – цвета любви, когда я шёл к нему на пир.

– Теперь я, в свою очередь, хочу послать Жанне привет любви и силы и надеюсь, что она не увидит в этом чего-либо предосудительного.

Из цветочного магазина мы снова вышли на набережную. Внезапно раздался гудок с нашего парохода, и, хотя торопиться было ещё нечего, мы всё же отправились прямо на пароход.

Дойдя до отделения первого класса, мы расстались с Иллофиллионом; он прошёл к Жанне, а я направился в каюту итальянок и передал розовый букет дочери и жёлтый – матери. Девушка радостно приняла цветы, и нежный румянец разлился по её лицу.

Мать ласково улыбнулась и спросила, видел ли я мадам Жанну в новом наряде. Я ответил, что туда прошёл мой кузен, так как малютки нуждаются в его надзоре, а я повидаю их всех завтра и полюбуюсь сразу туалетами всех.

Я был полон неожиданными новыми впечатлениями, из-за портфеля с книгами меня тянуло скорее в каюту, чтобы хоть на портрет брата посмотреть наедине, – а тут приходилось стоять в толпе разряженных дам и мужчин, выслушивать их и отвечать на лёгкий салонный разговор. Я воспользовался первым попавшимся предлогом, быть может, показавшись не очень учтивым, и поднялся на свою палубу.

Я прошёл прямо к себе в каюту с намерением принять душ, а потом полежать и подумать. Но, очевидно, всем моим намерениям не суждено было сегодня сбываться.

Не успел я снять пиджак, как явился мой нянька – матрос-верзила – и подал мне небольшую посылочку и письмо в очень элегантном длинном конверте. Он очень интересовался нашим путешествием на берегу, жаловался, что его не пустили со мной в город, а он, наверное, был бы мне там нужен.

Как только я отделался от него, пришли турки. Я едва успел спрятать свою посылку и письмо. Турки рассказывали, что очень весело провели время у своих родственников в городе, от которых узнали о том, сколько бедствий принесла буря, из которой благополучно выбрался только один наш пароход. Вышедшие из Севастополя следом за нами два парохода, один – старый греческий и другой – французский, решившийся выйти из гавани при уже начинавшейся буре, – оба погибли. А в Севастополе буря всё ещё свирепствует и сейчас, хотя уже с меньшей силой.

Что же касается нашего судна, то они слышали от старшего механика, что в Константинополе ему придётся идти в большой ремонт и задержаться там надолго.

Всеми силами я старался быть вежливым и выдержанным, но внутри у меня клокотало раздражение от этой постоянной невозможности жить так, как хочется, а быть прикованным ко всем условностям светского приличия.

«Неужели, – думал я, – все поразившие меня новые люди огромной выдержки, которых я увидел за эти дни, и едущий со мной сейчас Иллофиллион приобрели своё хорошее воспитание и выдержку таким же трудным путём, как я?»

Я готов был дать понять туркам, чтобы они уходили поскорее и дали мне возможность побыть одному. Я еле удерживал себя в границах приличия, когда на трапе нашей палубы раздались голоса Иллофиллиона и капитана.

Меня поразило лицо Иллофиллиона. Я ещё ни разу не видел его таким сияющим. Точно внутри у него горел какой-то свет, так весь он казался насквозь светящимся радостью.

В моей голове снова промчался вихрь мыслей. Тут были и мысли низкие, недостойные; я подумал, что Иллофиллион был так долго у Жанны потому, что он её любит, и потому его лицо сейчас так сияет. А мне говорил о невозможности проявления сейчас личных чувств. Скользнули здесь и ревность, и грубая мысль о моей зависимости от почти незнакомого мне человека. В моей душе вновь поднялись чувство протеста и сильное раздражение.

Я почти не слышал, о чём говорили вокруг меня. Ещё раз я посмотрел на Иллофиллиона – и устыдился всех своих недоброжелательных чувств. Лицо его всё так же светилось внутренним светом, глаза сверкали, напоминая глаза-звёзды Ананды.

«Нет, – сказал я себе, – этот человек не может быть двуличным. Мысль такого светящегося лица должна гореть честью и любовью. Иначе откуда же взяться этому свету, который всех греет и рассеивает даже такой мираж, в каком я запутался сейчас».

Я унёсся воспоминанием обо всём том, что рассказал мне Иллофиллион о себе; о том, что я постиг и увидел за короткое время через него, и о том необычном человеке, которого он показал мне в Б.

Постепенно я забыл обо всём, превратился в «Лёвушку – лови ворон», перенёсся в сад сэра Уоми и так погрузился в мысли о нём, что точно услышал его голос: «Мужайся, пора детства прошла. Учись действовать не только для помощи брату, но вглядывайся во всех встречаемых. Если ты встретил человека и не сумел подать ему утешающего слова – ты потерял момент счастья в жизни. Не думай о себе, разговаривая с людьми, а думай о них. И ты не будешь ни уставать, ни раздражаться».

Я вздрогнул от страшного рёва, вскочил, оглушённый им, сконфузился от общего смеха и никак не мог сообразить, где я, – и наконец понял, что это ревёт пароходный гудок.

Иллофиллион ласково обнял меня за плечи, говоря, что нервы мои совсем истрепались за эти дни.

– Да, Лоллион, истрепались.

И я хотел рассказать ему ещё об одной своей слуховой галлюцинации, но он незаметно для других приложил палец к губам и шепнул: «После», чем немало удивил меня.

Между тем гудок умолк, и на пароходе закипела обычная перед отправлением суета. Мы медленно отходили от мола. Полоса воды между нами и Б. становилась всё шире; и наконец берег скрылся из глаз. Ещё одна страница моей жизни закрылась, ещё один светлый образ поселился в моём сердце прочно, и я даже не заметил, какое огромное место он там занял.