IV

Точно «шайтан», вселился потихоньку Епифан в сердце Устиньи. Так и она называла его по-деревенски «шайтаном», уже после того, как он ее всю к себе притянул…

Снаружи все было по-прежнему, даже горничные-задиры, и те ничего особенного не замечали. Кухонного мужика они оставили в покое, за обедом над ним не смеялись, совсем как будто и нет его тут. А он все такой же, каким был и при поступлении: больше помалчивает, ест медленно, и первый ни к какой еде не приступает, всегда ждет, чтобы другие начали.

Да и приблизив его к себе, Устинья, в первые дни, смотрела на него, как на сироту. Что-то материнское к нему чувствовала. Ей делалось совестно самой себя за то, что она «старуха», и вдруг пользуется таким молодым человеком. А его она жалела и не ставила ему в вину того, что подбил на грех, на запоздалую страсть.

Винить его она не могла. Нельзя ей было говорить, что он ее подбил, одурачил, опоил каким-нибудь дурманом. Это случилось – она и сама не понимает, как. Жалко ей стало его чрезвычайно, – она его, как паренька по двенадцатому году, приласкала… И только позднее она стала испытывать на себе его силу. Говорит он тихо, полушепотом, смиренно, но каждое его слово входит внутрь, и взгляд его серых глаз, немножко исподлобья, пронизывает ее. Вид у нее такой, будто она хозяйка, а он – ее батрак, на деле же совсем по-другому становилось. Она еще дивилась тому, как он не догадывается о своей власти над нею, не начинает мудрить, не вытягивает из нее всех жил…

Не может он не смекать, что у такой кухарки, как она, должны быть деньги. По его тихим, проницательным взглядам она замечала, что он отлично соображает, какой доход приносит ей, каждую неделю, одна провизия. Он грамотный и видит, что она за цены становит в записной книжке, которую показывает барыне. Цены ему отлично известны. Живя по трактирам, он запоминал их, да и теперь не пропустит случая осведомиться. Устинья не скрыла от него, что она «благородно» пользуется процентами в лавках. Считать он умел скорее ее, и давно привел в известность, какой может быть ее месячный доход. Но вот они уже больше месяца в связи, а Епифан ни разу не заикнулся даже насчет ее сбережений, ничего не попросил, на выпивку или в деревню послать лишний рубль. К вину он склонности не имеет, и его трезвость была не наружная только, а настоящая.

Устинья в двадцать лет житья на местах отложила несколько сот рублей. Сначала она носила по мелочам в сберегательную кассу, потом купила билет с выигрышем, другой, третий… Два раза в год она их страховала, мечтала о кушах в десять тысяч – дальше она не шла в своем воображении, – упорно продолжала верить, что не первого марта, так первого сентября она непременно выиграет. Кроме билетов, были у нее и наличными, в разных мешочках, затыканных в белье и платье ее кованного сундука, стоявшего под кроватью. Билеты она держала у себя, хоть и сильно боялась пожаров. Слышала она про то, что всего лучше положить билеты в банк на хранение; но она на это не решалась… Надо было исписывать много листов, да и узнается, да и как бы не вышло затруднения при обратном получении денег. Купонов она не отрезала. Знала, что выигрышные билеты дают проценты очень малые, но все-таки держалась их исключительно.

Не один уже раз, глядя со слезами нежности в глазах на своего Епифашу, она готова была ввести его в денежные тайны, даже похвалиться немного своим капиталом, посулить ему что-нибудь на разживу… Но она все ждала, что он первый начнет говорить ей про свои нужды.

А Епифан не просил у нее денег. Про деревню ему приводилось говорить, про то, что оттуда все требуют помощи, что он «по силе возможности» посылает, но жалованье его известно, а доходы – какие же? Вот эти «доходы» и повели к объяснению. И тут он поступил так, что она его, про себя, умницей назвала. Сидят они вдвоем, за чаем, разговор идет о кухарках, о жизни у господ, о тягостях кухонной службы, о плите, о частых головных болях Устиньи. Ее медовый месяц с другом делал ей кухню и плиту еще постылее. Бросила бы она все это и обзавелась бы своим домом, да еще при такой умнице, как ее любезный. Епифан, как бы про себя, выговорил:

– Жалованья своего вы, чай, не проживете!

Он все еще продолжал говорить ей «вы», Устинья Наумовна.

– Известное дело, – ответила она и поглядела на него вкось.

– А процент (он произносил с ударением на «про») превосходит жалованье.

И это он сказал не тоном вопроса, а как вещь несомненную.

– Ты спрашиваешь, больше ли процент супротив жалованья?

Вопрос Устиньи звучал уже совсем задушевно. Тайны она перед Епифаном не хотела иметь.

– Так точно, – чуть слышно вымолвил он и посмотрел на нее продолжительно.

В его взгляде Устинья увидела, до чего он ее довести желал.

«Ты, мол, доходом пользуешься безвозбранно, но все-таки ты из господского кармана не одну сотню в год вынешь этаким манером. Я – твой помощник по кухне, несу на своих плечах всю черную работу, знаю очень хорошо, чем ты пользуешься, и молчу… Так не лучше ли будет нам делиться, по-честному, без всяких лишних разговоров?»

Все это она нашла во взгляде серых, тихо пронизывающих глаз, и на другой же день сама первая объявила ему, что он от нее каждый месяц будет получать то, «что ему следует».

– У меня жалованье, у тебя – другое, – вразумительно говорила она. – Ты не меньше моего трудишься. С моего доходу и тебе должна идти доля.

Доля эта была третья, и он стал ее получать на руки. И так он был растроган этим «неоставлением» Устиньи, что только, без всяких слов, много раз на дню прижмет ее тихонько к своей груди и глазами обласкает.

Никаких у них историй из-за денег, ни попрошайства, ни вытягиванья. И ничего она для него из провизии не утаивает. Он не лакомка. Когда-когда оставит ему кусок послаще, и не спрашивает его, куда у него идут ее деньги, домой ли отсылает, или на что тратит. Подозрений насчет гулянок с женским полом, на стороне, у нее нет. Епифан любит хорошую одежу и купил себе пиджак и толковую жилетку, но видит она, что у него к транжирству никакой нет склонности. Хмельным ни разу не приходил. Все им в доме довольны – и старший, и остальные дворники. Устинья сообразила, что он их чем-нибудь ублажает.

«Халды» – горничные тоже стали с ним заговаривать, и «Варька» не прочь была бы «хвостом вильнуть», да он с ними все так же себя держит, как и внове. Полегоньку и они перед ним спасовали, даром, что он кухонный мужик. И сама не может уже распознать Устинья, как она любит своего Епифашу… Всячески любит: и жалеет его, и боится его, и льнет к нему…

И все тошнее ей делается стряпня, – целый день возиться и сдерживать себя на людях. Точно она прикована к этой плите, а ее возлюбленный – вольный человек: сегодня тут, завтра взял паспорт, да и утек. Не век же он будет оставаться кухонным мужиком. А года-то идут… Она через пять лет совсем старуха, он – еще кровь с молоком, только в возраст вступит настоящий, к тридцати годам подойдет. И жар кидался ей в голову от всех этих дум, не меньше, чем от плиты.

V

О том, что у Епифана есть жена, Устинья одно время точно забывала… Ведь он сказывал, что жена старше его, женился он не любя, считает «ледащей» бабенкой, к ней его нимало не тянет. Будет ей посылать отсюда когда – денег, когда – немудрый гостинец, с «аказией». Но чем глубже забиралась в душу Устиньи страсть к Епифану, тем ей ненавистнее делалась самая мысль, что, как-никак, он все-таки женат, у него баба есть, и эта баба его законная «супруга». Может ведь и сюда пожаловать, особливо, когда старуха помрет. Детей у них нет. Что ж она там одна будет оставаться?.. Земли малость, пахать некому… Она возьмет да и явится. И потом, какова бы она там ни была, все-таки она молодая баба. Ведь он никогда не говорил, что жена уродина, а только – старообразна. Кто знает, – может, теперь раздобрела. Ей житье не плохое: Епифан помогает семье.

Ходит Устинья вокруг плиты и точно под ложечкой у нее что сверлит. Надо ей делать бешамель к телятине, а она никак тревоги из себя не может вытравить. Вот сейчас совсем забыла прибавить в заправке сахару, как барин любит. Прежде у нее всякий соус или подливка в голове так и выскочит: все, до последней малости, что после чего положить, сколько минут подержать на огне… А тут, на таком пустяке, как бешамель, и чуть не сбилась!

Постоянное присутствие Епифана волнует ее. Он никуда почти не отлучается и так ловко и скоро справляет черную работу, что успевает и ей, по поварской части, помогать. Кое-что он знал и прежде, а теперь мог бы уже простой, незатейливый обед и весь сготовить. Если б ему подручным в большую кухню, к хорошему, ученому повару, из него бы и теперь еще вышел неплохой кухарь. Но в нем нет настоящей охоты к этому делу, как и в самой Устинье. Он также не любит плиты, постоянного жара и чада… И он так рассуждает, что за поварскую и кухарочную службу – «всякие деньги дешевы». Слыхал он, что в отелях и ресторанах французам, а случается и русским, главным поварам, до трех тысяч платят. Вряд ли бы он польстился и на такое жалованье!

Епифана совсем не туда тянет. У него склонность к промыслу, к торговле, к толковому обхождению с деньгами. И не так, что в «ламбар» положил, да и отрезывай «купончики», а так, чтоб своей собственной головой из одной копейки сделать пять и десять в один год.

Устинья, при всей его сдержанности, поняла это, и в ее голове стали роиться мысли все вокруг того, как бы Епифана привязать к городу окончательно. Деревенские порядки ей были довольно известны. До тех пор, пока ты в крестьянском обществе числишься – ты закрепощен. Захочет общество, и откажет тебе в высылке вида, и могут тебя туда по этапу прогнать. Надо Епифана совсем освободить, чтоб ни староста, ни волостной писарь, ни старшина, ни мать, ни – главное – жена, не могли держать его в зависимости от деревни.

Спрашивает она его в тот самый день, когда сама на бешамеле чуть было не запнулась:

– Епифаша, а коли бы у тебя теперь в кармане до тысячи рублев было, ты нетто остался бы в крестьянстве?

Он на нее сначала поглядел, по-своему, снизу, из-под длинных ресниц:

– И в деревне можно, по нынешнему времени, многим займаться, – уклончиво ответил он.

– Однако ты городской, по всему. Ежели б, например, к мещанскому сословию приписаться?

– Даром никто не выпустит. Что ж о пустом говорить!

Слово «пустое» ее даже обидело. Епифан как будто не мог сдержать досады: «И зачем-мол ты меня только дразнишь, а серьезного ничего в моем положении не изменишь!»

Это задело ее. И захотелось ей сейчас же доказать ему, что она не на ветер говорит, а если б он не ежился и прямо ей свои все сокровенные желания выложил, она бы освободила его от деревни, от мира, от жены постылой.

С жены Устинья и начала.

– Ведь я, до сих пор, не знаю, Епифан, – заговорила она, степенным, почти суровым голосом, – в каких ты чувствах к своей фамилии? Может, ты так только говоришь, а, между прочим, для тебя твоя баба – большая привязка, и ты от нее и по доброй воле не отойдешь.

– Куда же я отойду? Да и зачем? Пока по городам буду жить, кто же меня станет тревожить?.. Там ведь тоже деньга-то нужна, а от меня идет хорошая благостыня.

– Однако баба твоя – на ногах. Детей у вас нет. Мать умрет, она и пожалует самолично, под тем предлогом, что ей хозяйничать не над чем, а здесь она хоша в стряпухи на извозчичий двор пойдет.

– Без моего разрешения этого не будет, – спокойно заметил Епифан.

– Все-таки! Вот видишь, Епифаша, – она продолжала уже гораздо мягче, – твою судьбу я бы с великой радостью устроила. Только надо, чтоб уж никто тебя из деревни не беспокоил.

И они начали разговаривать по душе тихо-тихо. Кстати и в доме-то никого не было, кроме детей с гувернанткой, да больной их тетки, а горничные шили в комнатке, около передней. Устинья прямо его допросила, сколько это будет стоить, если б, в самом деле, выйти из крестьянского сословия. Он начал соображать и сказал ей приблизительно сумму. Надо будет землицей своей почти что совсем пожертвовать. Это бы еще не Бог весть, какая потеря, но, по его рассуждению, выходило, что не стоит это делать. Были бы только «настоящие» деньги – кто ему мешает, чем хочет, заниматься в Питере: в артель поступить, торговлю открыть, даже и в гильдию записаться?

Устинья опять упомянула о жене.

– Это даже смеху подобно! – возразил Епифан, и засмеялся немного в нос. – Чего же ее бояться? Окажусь я исправен насчет денежных пособий – и она будет сидеть там, в Грабилове. Совсем она не такого характера, чтоб ее в столицу тянуло… Как есть самая простая баба, нрава угрюмого, и опять же привычна к своему хозяйству – и в услужение, без крайней надобности, не пойдет.