Поставленный Крэри диагноз капиталистического экоцида, безусловно, важен с нравственной точки зрения, но в то же время он мешает разобраться в новых способах восприятия, внимания и коммуникации, появившихся за последние двадцать лет. Такой подход лишь укрепляет их стигматизацию, как недостаточно гуманных и препятствующих самоопределению. С точки зрения Крэри, навыки работы с цифровыми технологиями даже и навыками-то назвать нельзя. Как любого профессора, его волнуют не столько дети, сколько студенты – молодые люди, сидящие в своих телефонах и видеоиграх, «лишенные молодости», поскольку «аддиктивная стимуляция и электролюминесцентная однородность» заменяют для них витальность дружбы, сексуальности и творчества ^[51]. Язык Крэри резок, но при этом слишком категоричен, чтобы стать призывом к сплочению. Это оттолкнуло моих студентов, с трудом узнавших себя в этих описаниях. Их позиция, как и моя, заключается в том, что технологии никуда не исчезнут, а значит, с ними необходимо взаимодействовать и работать.

Расстройства внимания

Начиная с 1990-х годов ни одна дискуссия о внимании в искусстве не обходится без упоминания двух тем: синдрома дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ) и экономики внимания. Тщательно следить за сосредоточенностью в школах стали с 1980 года, когда Американская психиатрическая ассоциация официально признала СДВГ психическим расстройством ^[52]. Сегодня диагноз широко распространен в США, в меньшей степени в Европе и почте не встречается в других странах мира. Согласно оценкам, медицинский диагноз СДВГ поставлен одиннадцати процентам американских школьников, из которых две трети принимают метилфенидат или аддералл ^[53]. Большинство этих детей – белые юноши из семей среднего класса.

Лечение СДВГ стремится к биологическому воздействию наряду с поведенческими и внешними условиями, обращаясь к мозгу отдельного человека, а не к более масштабной социокультурной системе ^[54]. Причины вполне очевидны – более системный анализ потребовал бы критического пересмотра той связи, которая существует между вниманием и современным капитализмом. Это, в свою очередь, неизбежно приведет к критике неолиберальной западной системы образования, которая придает чрезмерное значение метрикам, контрольным показателям, тестированию и «нормальному» развитию, прививая тем самым стремление к успеху, производству и конкурентоспособности на рынке труда. По заветам классического неолиберализма, диагнозы СДВГ перекладывают ответственность за рассеянность на «невинного» нейробиологического индивида, вместо того чтобы бороться с недофинансированием системы государственного образования, частным здравоохранением, фармацевтическими корпорациями, чересчур дорогостоящими службами по уходу за детьми и нормализацией конкурентного индивидуализма. Как заявил один врач в интервью New York Times: «Мы, как общество, посчитали, что модифицировать среду для ребенка слишком дорого. И поэтому решили модифицировать самого ребенка» ^[55].

В этом контексте замечания Стиглера и Крэри вполне обоснованы, но, отказываясь видеть какие-либо преимущества цифровых технологий, они остаются привязанными к традиционной модели педагогики (рискуя подтолкнуть еще больше студентов к приему препаратов от СДВГ). Компромиссный прагматизм Нэнси Кэтрин Хейлз и Кэти Дэвидсон, в свою очередь, закрывает глаза на неолиберальный контекст современного образования и фармацевтической индустрии, ориентированной на получение прибыли. По мнению Хейлз, рост числа диагнозов просто указывает на поколенческий «сдвиг среднего значения в сторону СДВГ» в результате воздействия медиастимуляции ^[56]. А Дэвидсон считает, что педагогику нужно переосмыслить с учетом особенностей поколения, выросшего на многозадачности, – в частности, задействовать видеоигры, блоги, самооценивание и совместное обучение. Обе они выступают за обновление американского образования, которое, как им кажется, вполне соответствует цифровой экономике.

Работы Хейлз и Дэвидсон любопытно сравнить с исследованиями историка медиа Кеннета Роджерса, который демонстрирует, как начиная с 1980-х годов внимание стало рассматриваться не столько как способность, сколько как ресурс, содействуя тем самым неолиберальному переосмыслению индивидуальности ^[57]. По его словам, СДВГ и экономика внимания так сильно сказываются на социальной среде именно потому, что ведут атаку с двух сторон. Когда в 2000-х годах такое двойное давление совпало с появлением портативных, сетевых цифровых технологий, это открыло доступ к новым формам измерения и инструментализации внимания для получения прибыли – клики, просмотры, загрузки, репосты, лайки, подписчики. Лечение СДВГ превратилось в нейротехнологию, позволяющую человеку самостоятельно регулировать свой биологический капитал и тем самым удовлетворять потребности политического и экономического либерализма. Сейчас мы находимся на том этапе, когда лекарства при СДВГ, вероятно, выступают в качестве фармацевтического крыла экономики внимания: так, на платформах, вроде TikTok (возникшего в 2017 году), пользователям с определенными интересами и предпочтениями алгоритмы предлагают самодиагностику СДВГ и соответствующие медикаменты.

Изначально термин «экономика внимания», появившийся в 1990-х годах, конечно, относился не к социальным сетям, а к телевизионной рекламе ^[58]. Георг Франк, немецкий философ, экономист и урбанист, опубликовал серию статей, в которых отмечал диспропорцию между присутствием знаменитостей в СМИ и «работой» людей, сидящих перед экранами телевизоров, читающих журналы и «тратящих» внимание, которое монетизируется другими людьми ^[59]. В это же время американский сетевой теоретик Майкл Голдхабер начал описывать экономику внимания применительно к интернету – пока еще в основном свободному пространству без рекламы, баннеров, всплывающих окон и других форм кликбейта ^[60]. В экономике внимания, пишет он, наша способность концентрироваться воспринимается как ограниченный ресурс, потому что мозг способен принять лишь ограниченное количество информации; поэтому мы вынуждены выбирать, на что обратить внимание и в течение какого времени. Бизнес же сродни шоу в поисках публики, а еще лучше – ярых поклонников: в отличие от материальных товаров (еды, одежды, автомобилей), где, как правило, есть какая-то точка насыщения, у внимания нет пределов – вы (или ваша компания) можете получать его столько, сколько потребуется. Пользуясь вниманием, утверждает Голдхабер, вы завладеваете частичкой человеческого сознания.

Неудивительно, что точка зрения Голдхабера взяла верх – во многом потому, что внимание уже описывалось и выражалось экономическими терминами: «вкладывать», «одалживать», «тратить» и «инвестировать» свое время. Внимание идеально подходило для того, чтобы заполнить пробел в теории бизнеса в тот момент, когда информация, опыт и услуги становились основой постфордистской экономики услуг. Кроме того, внимание можно медикаментозно стимулировать. Эта связь прослеживается в некоторых из самых ранних бизнес-исследованиях, посвященных экономике внимания: например, свое знаковое одноименное исследование Томас Дэвенпорт и Джон Бек начинают с вопроса: «Страдает ли ваша компания от синдрома дефицита внимания?» ^[61] Экономика внимания и его дефицит сосуществуют как две стороны одной и той же прибыльной монеты, обе стремятся оптимизировать и монетизировать нашу способность к сосредоточенности.

Это не значит, что назначаемые при СДВГ медикаменты не помогают. Детям они помогают лучше учиться в школе, вливаться в коллектив и заводить друзей. Поведенческие проблемы, такие как гиперактивность, гиперкинетизм и склонность к хулиганству, теперь поддаются контролю и не вызывают у родителей большого беспокойства. Для многих студентов и взрослых препараты позволяют справиться с давлением современной рабочей среды: способствуют продуктивности и конкурентоспособности, повышают когнитивную производительность. И всё же как быстро все эти показатели превращаются в экономические расчеты! Собранность и концентрация важны, потому что они ведут к повышению квалификации и окупаемости инвестиций в образование. Даже когда школы поддерживают программы по нейроразнообразию и предлагают терапию, та всегда ориентирована на достижение условно измеряемых академических результатов. Сама возможность медикаментозного воздействия на продуктивность закрепляет мысль о том, что повышать качество, количество и скорость своей работы – это естественно и правильно. В таком случае ответственность ложится не на постоянную нехватку инвестирования в образование и социальную поддержку, а на самого человека. Вдобавок, такое мышление исключает вероятность того, что другие формы внимания могут быть столь же значимыми и потенциально даже более устойчивыми, витальными, созидательными и полноценными. Представьте, если бы детям не нужно было давать лекарства от «неуспеваемости» и если бы в образовании существовало множество программ, позволяющих раскрывать всевозможные способности детей, не навязывая (и не поощряя) соответствия устаревшим, метрически оцениваемым нормам. Искусство, танец, музыка – лишь некоторые области, подходящие для освоения такого нестандартного потенциала ^[62]. Целью должно быть не повышение экономической эффективности, а достижение коллективного счастья во всём его удивительном многообразии.

Экология заботы

Патологизация внимания увеличивает разрыв между разумом и телом, личностью и обществом. Она словно снимает груз вины, ведь от недостатка страдаете не вы, а ваш мозг. И тем не менее препараты выписывают вам – индивиду, а не обществу. Французский исследователь Ив Ситтон предлагает альтернативную модель мышления, основанную на предположении, что внимание – это явление трансиндивидуальное, реляционное и коллективное. Он выдвигает теорию «экологии внимания», утверждая, что направление внимания одного человека всегда зависит от внимания других. Следовательно, внимание переориентируется с индивидуалистической и экономической парадигмы на коллективную и экологическую: «через „свое“ внимание мы на самом деле считываем „наше“ коллективное мышление и восприятие» ^[63]. Экологический подход к вниманию, по мнению Ситтона, не только разрушает традиционную дуальность «субъект – объект», но и позволяет осмыслять экологические последствия любой сферы, задействующей разного рода изображения. В случае с искусством, полагает французский исследователь, это означало бы перенаправление внимания с «первичной материальной основы» (мнимого предмета изображения) на «вторичную», его конкретный материальный субстрат, который, в свою очередь, каким-то образом взаимодействует с окружающей средой. Так, рассматривая недатированную картину Раджарши Митры Гроза в Калькутте, Ситтон обращает внимание не только на краски, но и печатную страницу, на которой мы смотрим репродукцию, и пиксели (если мы рассматриваем изображение на экране):

…возможно, вода, которую бенгальский художник использовал для смешивания своей акварели, была загрязнена в результате безудержной индустриализации; а при производстве моего жидкокристаллического экрана выделялся гексафторид серы, самый мощный из всех парниковых газов. <…> Глядя, как на картине Раджарши Митры дождь заливает пешеходов Калькутты, нам также стоит держать в голове, что круговорот изображений и текстов, наряду с круговоротом баррелей нефти и редких металлов, способствует климатическому дисбалансу, грозящему в конечном счете уничтожить этот город ^[64].

Ситтон полагает, что такой широкий взгляд позволит объединить экологию внимания с вниманием к экологии. Историки искусства хорошо знакомы с подобным вниманием к «вторичной» материальности искусства, но обращение к контексту климатического кризиса – пожалуй, не самое очевидное направление. И всё же показательно, что Ситтон приберегает этот пример для заключительной части своей книги – развитие идеи привело бы к отдельному исследованию, посвященному пагубному влиянию антропоцена^[65]. Стоит признать, что наша книга, освещающая некоторые процессы в искусстве и перформансе, так далеко не заходит и в какой-то степени занимается пустяками перед лицом серьезной опасности.

Ситтон фокусируется на понятии заботы, важной подтеме для исследований внимания в XXI веке ^[66]. По мнению француза, экология внимания уходит корнями в этику и политику заботы, понимаемую как солидарность с окружающими и ответственность перед ними. Забота как дискурс возникла в 1980-х годах, когда белые феминистки предложили этику индивидуальной заботы и участия в противовес абстрактной концепции справедливости ^[67]