От вина все немного плывет перед глазами, и дверной проем словно превращается в загадочное зеркало, из тех, за которыми тебя ждет неизвестность: возможно, шагнув в нее, окажешься в воронке смерти.

Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять…

Вхожу в комнату. У дальней стены – односпальная кровать, застелена так, будто ждала меня со дня моего отъезда. Прижимаю холодную ладонь ко лбу и крепко зажмуриваюсь.

Просто засыпай, Беккет.

Ты уже тысячу раз так засыпала.

Открываю глаза.

Надо мной нависает полумрак. Лежу неподвижно, руки и ноги как будто бетоном налились; чувство такое, будто я в течение нескольких часов не двинула ни на дюйм ни рукой, ни ногой.

В голове гудит, как в колоколе, во рту пересохло; облизнув губы, чувствую привкус железа. Переворачиваюсь на бок и обнаруживаю на прикроватном столике винный бокал, весь в красных капельках, как в брызгах после кровавого преступления.

А потом сквозь призму этого бокала вижу через холл нечто в спальне моих родителей, и от этой картины кровь стынет у меня в жилах.

Вдавленные в кровать силуэты.

Силуэты людей.

Нет-нет, перестань.

Я в полусне, еще немного пьяна, и разное может примерещиться. Делаю глубокий вдох, несколько раз моргаю и стискиваю зубы. В памяти оживают события прошлого вечера. Ну вот, все в порядке. Вспоминаю, что, перед тем как пойти спать, заглянула в родительскую спальню и там на кровати увидела эти собранные в складки покрывала. Теперь я снова смотрю на них, и мой мозг стартует раньше сигнального выстрела.

На постели никого нет.

Но тогда почему под покрывалом шевелится чья-то ступня?

Нет.

– Нет!

Это уже я. Кричу громко, хрипло, даже закашливаюсь от выпитого накануне вина. Сажусь и спускаю ноги с кровати.

Да, это глупо, но, если не сделаю этого сейчас, всю ночь не засну. Медленно, словно какой-то ржавый дроид, встаю и, неслышно ступая, выхожу из спальни. Не поднимая глаз, прохожу мимо зеленого комода с вазой с высохшими цветами. В зеркале скользит моя тень.

На пороге хозяйской спальни останавливаюсь и опираюсь рукой о стену. Пульс учащается.

Ты уже рядом, малышка Беккет. Просто подними голову и посмотри. Мы ждали тебя.

Я поднимаю голову и сразу расслабляюсь. Кровать пуста. Она пуста уже почти неделю, и с тех пор ничего не изменилось.

Теперь, подойдя ближе, я отчетливо вижу, где лежала моя мать те несколько часов до своей смерти: на потерявших белизну простынях вырисовывается неглубокая вмятина. Да, картина печальная.

А чего ты ожидала? Естественно, их здесь нет.

Да и откуда им здесь взяться, если меньше чем через семь часов я буду сидеть в зале, полном незнакомцев, которые составят мне компанию на кремации родителей?

5

Линн

Я беру прядь волос и прикладываю к одному глазу, как пиратскую повязку, просто чтобы посмотреть, стану ли похожа на нее, если отращу длинную челку.

Представляю себя героиней телешоу или пресс-конференции.

Репортеры засыпают меня вопросами. Например: «У вас новая стрижка?» или «Вы начали работать над новым романом?».

Смотрю на свое отражение и недовольно хмурюсь. Глупости все это, даже воображать не стоит. Волосы у меня слишком светлые, даже хуже чем светлые: они тусклые… скучно-светлые, не такие темные и загадочные, как у Беккет. Да и я сама недостаточно хороша для такой стильной стрижки, и меня уж точно не будут засыпать вопросами журналисты на какой-нибудь там конференции.

Я бы там совсем растерялась, вообще не нашлась бы с ответами, сидела бы дура дурой.

Поворачиваюсь к своей кровати, где небрежно разложена моя черная одежда. Я – эгоистка и сегодня очень хорошо это понимаю. Беккет сейчас плохо, она убита горем, а рядом нет никого, кто бы ей посочувствовал. Она совсем одна в этом большом доме, ей предстоят похороны родителей, а я тут перед зеркалом, словно какая-то школьница, изображаю разные прически. В итоге разглаживаю морщинки на платье карандаш и делаю глубокий вдох. Может, я и не смогу ей сегодня особо помочь, но попробовать в любом случае стоит. Я могу быть другом, не приятельницей, а действительно хорошим другом.

Потом думаю о своих родителях, так и вижу, как они сидят на старом диване, сидят вместе, но не разговаривают. Я родителей не очень люблю, но, если они умрут, все равно буду горевать. А Беккет предстоит попрощаться и с отцом, и с матерью в один день. Даже не представляю, что у нее сейчас на душе.

Беккет

Быстро вышагиваю в черных кроссовках через автостоянку к крематорию Хэвипорта; на лбу выступил пот, на часах над входом – одиннадцать десять, я опаздываю.

Зазевавшись, ступаю в лужу и забрызгиваю себе брюки. В голове с похмелья гудит, да еще не выспалась и поэтому не сообразила перед выходом из дома подзарядить телефон, он по дороге сдох, и мне пришлось блуждать по улицам и переулкам.

Крематорий находится на другом конце города, еще западнее школы, так что почти всю дорогу я, хоть и было худо, практически пробежала трусцой. В душе теплилась надежда, что мое позднее прибытие останется незамеченным, так как не все придут ровно в назначенный час, но, увы, у входа в крематорий нет ни души.

Прижимаю ладонь к двери и явственно слышу в голове голос отца: «Веди себя должным образом, Беккет. Не заставляй повторять дважды».

В зале прощаний народу битком, но при этом все из уважения к усопшим хранят молчание. Я иду по проходу, и все собравшиеся смотрят в мою сторону, совсем как стебли кукурузы клонятся на ветру в одном направлении.

– А вот и дочь явилась, – шепчет кто-то справа от меня.

– Удивительно, как она набралась смелости сюда к нам заявиться.

– Она что, в джинсах?

Я хмуро оглядываю скамьи и наконец замечаю свободное местечко в ближайшем ряду. Жестом прошу даму на крайнем месте подвинуться, она жестом просит пару секунд подождать, пока все сидящие один за другим не сдвинутся. Наконец я сажусь и благодарно ей киваю, она же просто без выражения смотрит на меня, потом поворачивается к своему, как я понимаю, супругу и что-то тихо бурчит ему на ухо.

Устроившись на скамье, расстегиваю пальто и оглядываюсь по сторонам. В зале прощаний человек двести, может даже больше. Люди передают друг другу бумажные салфетки, некоторые достают из карманов носовые платки; атмосфера несколько напряженная, как будто все как один задержали дыхание.

На деревянном постаменте бок о бок стоят два гроба, латунные ручки и прочая фурнитура поблескивают в лучах холодного зимнего солнца. Я с любопытством их рассматриваю. Гробы, на мой взгляд, всегда какие-то слишком уж большие, прямо как ладьи викингов.

Память подкидывает воспоминание, одно из очень немногих, что сохранились у меня о жизни в Чарнел-хаусе.

Иногда, если я слишком уж громко реагировала на свои ночные кошмары и разные страхи, мама проскальзывала ко мне в комнату и садилась на край кровати. А когда она начинала меня успокаивать, голос ее звучал приглушенно, как из могилы.

Тише-тише, Беккет. Брось ты свои глупости. Это все твое воображение.

– Мисс Райан? – говорит кто-то возле самого моего уха.

– Господи Исусе! – вскрикиваю я от неожиданности.

Рядом со мной стоит полная леди с добрыми глазами; одной рукой она прижимает к груди библию, а вторую кладет мне на плечо.

– Нет, где уж мне, – сдержанно улыбаясь, отвечает женщина. – Я скорее… Его представитель.

Я растерянно моргаю, и она представляется:

– Пастор Вустер. Мы ведь говорили по телефону, помните?

– Да, конечно. – Я прижимаю влажную ладонь ко лбу. – Простите, пастор.

– Ну что вы, вам не за что извиняться. Однако мы скоро начнем, так что… – Пастор мельком смотрит по сторонам. – Вы бы не хотели сесть в первом ряду? Я оставила для вас местечко.

Мой взгляд тем временем перескакивает с одного гроба на другой и обратно, и я думаю о том, что вот Райаны наконец и воссоединились.

– Не беспокойтесь, – отвечаю я, благодарно сложив ладони у груди, – мне и здесь неплохо.

Пастор чуть склоняет голову и уходит к алтарю, кивая по пути знакомым прихожанам. А я откидываюсь на жесткую спинку деревянной скамьи и чувствую, как у меня начинают гореть уши. Теперь уж точно все взгляды устремлены в мою сторону. Прихожане не просто смотрят, они меня оценивают.

А потом что-то привлекает мое внимание. На скамье через проход от меня в ряду мрачных мужчин в серых костюмах сидит довольно миниатюрная светловолосая женщина и смотрит на меня с милой, печальной улыбкой. Я понятия не имею, кто она такая, но ее улыбка странным образом дарит мне утешение.

А когда я улыбаюсь в ответ, ее лицо словно освещается изнутри.

Пастор в обнимку с библией возвращается от алтаря, и оба гроба одновременно медленно опускаются. В зале повисает хрупкая, как тончайшее стекло, тишина, но, когда, усыпанные цветами, гробы исчезают из виду, ее нарушает чей-то сдавленный вскрик, а потом и приглушенные рыдания.

И рыдает не какой-то один человек. Рыдают те, кто сидят передо мной и кто сидит по сторонам тоже. Даже у пастора глаза на мокром месте.

А я… Меня все это просто бесит.

Вы ведь их даже не знали! Никто из вас их не знал!

Хотя могу допустить, что эти люди имеют право вот так скорбеть по усопшим. Они собрались здесь в этом холодном, в смысле бездушном, зале, все оделись в черное и держат друг друга за руки, пока два умерших человека, которых они любили и уважали, медленно опускаются в бушующее пламя печи крематория.

Я лишь жалею, что, стоя здесь, среди этих незнакомых людей, которые с таким пиететом относятся к усопшим Гарольду и Диане Райан, не могу в полной мере разделить их печаль.

В зале неожиданно раздается громкий женский голос:

– Я бы хотела сказать несколько слов.

Головы прихожан одновременно поворачиваются.

Я, естественно, тоже поворачиваюсь и вижу женщину лет сорока пяти – пятидесяти, она прижимает к груди скомканный в кулаке носовой платок, а рядом с ней стоит насупившийся мальчик.

Глаза у женщины покраснели от слез.

– Это ведь… это ведь позволительно? – спрашивает она.

Пастор Вустер, которая стоит у задней стены зала, кивает как-то нерешительно, а потом уже с сочувствием в голосе говорит:

– Да… да, конечно, Джоанна.

Джоанна судорожно втягивает воздух и оглядывается по сторонам, как будто только сейчас понимает, перед какой многочисленной аудиторией ей предстоит «сказать несколько слов».

– Я не… я не собиралась здесь выступать с какими-то там речами, но мне кажется, что я все-таки должна это сделать. – Голос Джоанны подрагивает, а ее маленький сын явно смущен и тычется лицом в бедро матери. – Мой старший, Харви, он хотел быть здесь, но не смог, не смог, потому что он сейчас в Шотландии… Он в университете в Эдинбурге, а я… мне не по карману оплатить его перелет сюда… – Джоанна смотрит себе под ноги и качает головой. – Но… но в любом случае он бы хотел быть здесь сегодня, потому что мистер Райан… Гарольд… изменил его жизнь.

Тут в зале прощаний повисает вполне ожидаемая тишина. Джоанна убирает за ухо прядь волос.

– Харви, он был трудным мальчиком, и когда он поступил в среднюю школу Хэвипорта, он и читать-то толком не умел. В общем, все на нем поставили крест. А я… что я могла сделать, ведь я – мать-одиночка. А вот Гарольд, он разглядел что-то такое в Харви, он упорно с ним занимался, тратил на него вечера в свои выходные, и вот теперь мой сын… – у Джоанны срывается голос, слезы набегают на глаза, и кто-то из ее друзей приобнимает ее за плечо. – И теперь у Харви есть будущее, и этого будущего не было бы без его учителя. – Тут Джоанна с облегчением выдыхает и улыбается сквозь слезы. – Вот и все, что я хотела сейчас сказать.

Люди в зале вокруг меня начинают одобрительно переговариваться, потом кто-то хлопает, и совсем скоро хлопки превращаются в аплодисменты. А сын Джоанны поднимает голову, смотрит на мать и улыбается.

И тут у меня за спиной раздается уже другой голос, хриплый такой и громкий:

– Я бы тоже хотела кое-что сказать.

Аплодисменты смолкают. Слышен звук шагов. Все в очередной раз поворачиваются на голос. В проходе на кресле-каталке пожилая леди, колени ее укрыты шерстяным одеялом.

– Мы из дома престарелых, того, что на холме.

И да, она не одна: по флангам от ее кресла-каталки стоят четверо стариков в униформе.

– И я сейчас расскажу вам о Гарри Райане… О Гарри? Да нет же, он был не просто Гарри, он был самым что ни на есть Бобби Дэззла^[2]. – Собравшиеся в зале прощаний умиленно смеются, атмосфера становится почти домашней. – Он приходил к нам раз в месяц и читал нам вслух. Какое же это было наслаждение. И читал он не какую-нибудь там современную чушь, как бы сам Гарри это назвал, нет, он читал нам классику… «Грозовой перевал», Диккенса… О, это было так чудесно. Будь на то моя воля, я бы посвятила его в рыцари.

В зале снова смеются и хлопают в ладоши. Некоторые даже выкрикивают что-то типа мягкой формы «вау!». В общем, церемония прощания начинает походить на ток-шоу.

– И я… я тоже хочу кое-что сказать.

Все головы поворачиваются влево.

А мне как будто иглу в сердце воткнули.

– Я Саймон, Саймон Слейтер.

Голос молодой, даже подростковый.

Он встает в одном из первых рядов. Костюм на нем, прямо скажем, сидит плоховато.

– Некоторые из вас наверняка думают, что я тот еще засранец. – Саймон говорит с улыбкой, и его простодушное заявление вызывает серию смешков в зале. – Но сказать по правде, я не знаю, где бы сейчас оказался, если бы не мистер Райан. – Саймон принимается внимательно разглядывать носки своих туфель. – В школе я действительно был говнюком, да еще и вечно валял дурака, учиться совсем не хотел, но мистер Райан относился ко мне не так, как все остальные, все остальные ведь считали, что от меня одни проблемы и толку из меня никогда не выйдет. А мистер Райан прикинул, что в чем-то же я могу быть хорош, ну и я сказал ему, что хочу стать абористом, это такие специалисты, которые ухаживают за деревьями, как врач за людьми. И перед тем как заболеть, мистер Райан устроил меня на специальные курсы… и… вообще. – Саймон сбивается, мне тоже кажется, что я вот-вот пущу слезу, но он сглатывает и продолжает: – Мой старик бросил мать, когда я был совсем мелким, так что отца у меня, можно сказать, никогда и не было, но мистер Райан, он… он присматривал за мной, как за родным сыном.

Меня словно резко ударяют под дых, сильно так, как тараном. Я хватаюсь за живот и едва не задыхаюсь. Да, ощущение такое, будто меня ударили, хотя ко мне никто не прикасался и даже в мою сторону никто не смотрел.

Начинает кружиться голова.

Так горюют потерявшие близких люди? Скорбь настигает внезапно, как меткий выстрел из арбалета?

Опираюсь на край скамьи и оглядываюсь на вход в зал прощаний. Зрение затуманивается. Я больше не могу здесь находиться. Мне надо отсюда уйти.

Линн

Слезы текут по щекам, все салфетки я уже использовала, щиплет глаза.

Но я плачу не по Гарольду и Диане. И не рассказы Джоан Уизерс и Саймона Слейтера так меня растрогали. Я плачу из-за нее.

– Ну что ж… Всем спасибо за добрые слова, – говорит пастор, и в это время все в зале наблюдают за тем, как Беккет идет к выходу из зала прощаний. – Предлагаю открыть свои программки, сегодняшнюю службу мы закончим гимном с четвертой страницы – «Пребудь со мной».

Двери за ней захлопываются. Начинает играть орган.

А я протискиваюсь мимо людей в моем ряду.

– Простите, извините, простите меня.

Люди перешептываются, но мне плевать, я иду к дверям.

Думаю, я знаю, куда она направилась.

6

Беккет

Я иду на побережье, морской воздух уже покусывает щеки, от встречного ветра приходится пригибаться. Здесь, ближе к скалам, тихо и безлюдно; я, сжав кулаки в карманах пальто, иду прямо посреди дороги.

Он присматривал за мной, как за родным сыном.

Живо представляю мальчишеское лицо Саймона Слейтера: в ярком свете зала прощаний оно было розовым, как ветчина. Парень говорил искренне, не соврал ни словом… Все они там говорили искренне. Но человек, которого они восхваляли, не был моим отцом, это был плод воображения целого города.

Гарри Райан, Бобби Дэззла.

В трудный момент всегда рядом.

Я останавливаюсь и прислоняюсь к столбу в ограде. Легкие работают, как кузнечные мехи, в горле что-то клокочет – не пойму, то ли крик рвется наружу, то ли рыдания, – зажмурившись, тяжело сглатываю. Потом начинаю считать в уме. За веками проплывают разноцветные пятна. Когда досчитываю до десяти, неприятное ощущение постепенно уходит. Прикладываю прохладную ладонь ко лбу и тут же отдергиваю – ладонь вся мокрая. Погода сменилась, утреннее солнце уступило место противному моросящему дождику, надвигаются темные тучи, но я не собираюсь возвращаться в Чарнел-хаус. Пока еще не собираюсь. Покинув крематорий, я тем же путем вернулась на Умбра-лейн, а потом пошла дальше на восток, перешла через железнодорожные пути и пошла дальше, следуя своему чутью, по старой фермерской дороге. По мере моего продвижения ландшафт становился шире, а воздух чище.

А прочувствованные похвалы в адрес отца продолжают звенеть у меня в ушах.

С того места, где я стою сейчас, уже можно услышать, как бурлит, шипит и пенится океан. Столб, к которому я прислоняюсь, соседствует с перелазом, и мой внутренний компас подсказывает: если пройду через болотистое поле, то выйду к обрывистым красным скалам Хэвипорта. Вообще-то, я не до конца понимаю, что здесь делаю, но чувство такое, будто меня влечет какая-то невидимая сила, и я готова ей подчиниться. Я пойду куда угодно, только не в этот дом; надо где-то провести час или два, пока в голове не прояснится.

Пока тащусь вверх по идущему под уклон полю, грязь заляпывает кроссовки, наконец выбираюсь на ровное открытое пространство, где ветер хлещет меня по лицу и дергает за полы пальто, словно нетерпеливый ребенок.