Глава 3

Колонна арестанток растянулась по просёлочной дороге, поднимая клубы рыжей пыли. Солнце, висящее в мутном небе, выжигало последние силы из осунувшихся тел. Руна шла в хвосте – её наручники, не скованные с другими, звенели отдельной мелодией, даруя призрачную свободу движений.

Но мысли её были далеко от дорожной пыли и звона цепей.

Он снова смотрел.

Илья – широкоплечий, с свободной походкой, чьи глаза видели слишком много. Не так, как прочие: не с похабным хихиканьем надзирателей, не с животным страхом каторжан. Его взгляд скользил по её фигуре методично, словно проверял расчёты.

Зачем?

Вчера у потухающего костра его мозолистая рука неожиданно протянулась – не щи, не заплесневелый сухарь, а плотный кусок вяленой свинины. И тут же отвернулся, делая вид, что просто поправляет огонь.

Где-то впереди хрипло залаяла собака. Колонна дёрнулась, как избитая кляча. Тропа сужалась, уводя колонну в чащу низкорослых сосен. Хвоя цеплялась за рваные рукава, оставляя на коже липкие полосы смолы. Руна прикусила губу – боль помогала не потерять ритм шагов, не споткнуться о корни, торчащие из земли, как кости древних великанов.

Илья шёл впереди, его спина – широкая, как дверь амбара – то появлялась, то исчезала за спинами конвойных.

Почему молчит?

Вопрос грыз её изнутри острее голода.

Сегодня утром, когда колонну поднимали перед рассветом, он случайно оказался рядом. Их плечи едва коснулись в толкотне, и в ту же секунду что-то твёрдое упало в её деревянную миску.

Она не посмотрела сразу – дождалась, пока конвойные развернутся.

В заскорузлом хлебе торчал кусок сала – свежего, ещё пахнущего дымком.

Где-то справа зашуршали кусты. Руна вздрогнула.

В последней подати стало ясно, голодая, она долго не протянет.

Вечером, когда в избе жизнь в вечер вошла. Мужики в засаленных зипунах столпились вокруг самодельного стола, где кости уже летели в очередной раз. Руна стояла чуть поодаль, сжимая в потных ладонях последние медяки – те самые, что удалось спрятать даже после обыска.

Голод скручивал живот тугим узлом, но руки не дрожали.

"Три хода назад у Петьки слегка дрогнула бровь – блефует. У Семёна пальцы постукивают по столу ровно через пять секунд – уверен в костях."

Этому научилась там – в господских покоях, где барчуки забавлялись в карты между учебой. Там же поняла: игра – это не про удачу, а про позвоночник, который не гнётся, когда на кону всё. И он заступился… не дал в обиду.

А когда в баню пошла с первыми, так вообще ей думалось, вот же свезло. Зря радовалась. Стоило бабам оказаться одним, как к ней приблизилась Иванна.

Банный пар застилал всё пеленой, но Руна сразу почуяла приближение Иванны – запах пота, дешёвого мыла и… зависти. Черноволосая баба подошла слишком близко, её глаза – узкие, плутовские – скользнули по рёбрам Руны, по её впалому животу.

– Ну что, барская игрушка, – её голос прополз по коже Руны, как скребок по ране, – видать, не очень тебя там кормили, раз кости торчат?

Она приблизилась ещё, грудь её почти прижалась к Руне, а рука с короткими, грязными ногтями потянулась к её животу.

– Где твои деньги?

Баня, где пар сгущался до молочной пелены, а капли конденсата стекали по почерневшим брёвнам. Иванна толкнула её снова – на этот раз сильнее, так что Руна едва удержалась на скользком полу. Их тела слиплись на мгновение – горячее, потное, чуждое.

– Эй, рыжая… – Иванна прошипела так, что брызги слюны ощутимо попали на щёку. – Или ты слепая? Староста за тобой шляется, как голодный пёс.

Руна стиснула зубы до хруста.

Видела.

Как его взгляд цеплялся за нее в сумерках, когда он думал, что никто не видит. Глаза – не зелёные, как у неё, а тёмные-золотистые, но с искрами где-то внутри, будто угольки, раздуваемые внутреннем чем-то. Видела, как Илья смотрел на неё, когда думал, что никто не заметит, будто прожигал насквозь. А вчера, когда она случайно задела его руку у костра…

Её пальцы случайно задели его руку, когда она тянулась за котелком.

И тогда …

Кожа его не просто обожгла. Она жила.

Будто под поверхностью шевелилось что-то древнее, нечеловеческое. Мускулы подергивались, как у зверя во сне, а вены пульсировали в ритм какому-то иному, не нашему.

И тень…

Где-то с грохотом упало ведро. Руна вздрогнула. Но перед глазами всё ещё стоял тот миг: за его широкой спиной – всполох чего-то чёрного, рваного, на миг принявшего форму крыльев.

А запах берёзовых веников смешивался с кисловатым душком немытого тела. Руна медленно разматывала с себя грязные тряпки, превратившиеся за долгие недели дороги в жесткую, пропотевшую кожу. Каждый слой отлипал с неохотой, обнажая бледную кожу, испещренную синяками и царапинами.

Иванна стояла перед ней – голая, наглая, как выдра на солнцепёке. Её груди тяжело провисали, живот собирался в складки, но в глазах горел вызов.

Руна оценила расстояние между ними.

В человеческом обличье – она худющая, как тростинка. Но в волчьей шкуре…

– Говорят, староста на тебя глаз мозолит? – Иванна плюнула под ноги, жирная капля шлёпнулась на доски.

Баня, где пар уже редел, обнажая грубо сколоченные стены и потрескавшиеся полки. Руна вернулась, её мокрая кожа покрылась мурашками от прохладного воздуха, а волосы тяжело лежали на плечах, как мокрая шерсть. И тут она увидела…

Иванна копалась в её юбке, лихорадочно перебирая складки, пока её "подружки" прикрывали дверь. Медные монеты уже блестели в её грязной ладони.

"Водой сыт не будешь."

Что-то перевернулось внутри Руны – не ярость, не обида, а холодное, звериное осознание.

– Верни чужое, – её голос прорвался сквозь стиснутые зубы, глухой, как рычание из подземелья.

Она не торопилась одеваться – лишь накинула на плечи тряпицу.

Воздух вдруг стал ледяным, несмотря на жар, ещё хранящийся в стенах. Иванна замерла, её жирные пальцы сжимали монеты так, что медяки впивались в кожу. Она неторопливо повернула голову, и в её глазах вспыхнуло что-то… непривычное. Не грубая насмешка, а почти аристократическая надменность.

– Что-о-о?

Голос её звучал слишком чисто, слишком искусно сделанным на издевку. Так не говорят дворовые бабы. Так говорят в салонах, где шёпотом убивают репутации.

Руна выпрямилась. Вода с её волос струилась по спине, как доспехи из ртути.

– Не твоё верни, – каждое слово – отдельный удар когтя по груди.

Её взгляд упал на сжатый кулак Иванны.

С её ДЕ-НЬ-ГОЙ.

В предбаннике влажный пар уже сменился тяжёлым, на спёртый воздух. Иванна полуобернулась, её мокрые волосы липли к плечам, а глаза – узкие, как щели – сверлили Руну. Вокруг сгрудились другие бабы, их голые тела блестели от пота, а взгляды скользили по Руне, как ножи по точильному камню.

– Я себя не пожалела, отца за хуй поганый удавила. Отрезала и сожгла. Убила гада!

Иванна бросила это в воздух, словно кидала труп на стол. Её улыбка растянулась – не весёлая, а как у волчицы, что чует кровь.

– А ты мне противостоишь?

Руна ощутила кольцо тел вокруг – горячих, дрожащих от возбуждения. Они не просто стояли. Они ждали команды. Иванна обвела предбанник глазами, посмотрела на других, зло улыбаясь.

– За что ты тут?

Бабы хоть и голые, а обступили со всех сторон. Стоят так, словно удумали неладное.

– Тебя не касается.

– Кать, ты за что?

Невысокая женщина средних лет справа, усмехнулась, распуская косу.

– Да был один, ходил ко мне. А потом…

– Ой ли, один, – возмутилась Варвара. – А мой бил смертным боем, вот и дала раз сдачи.

– Деваньки, я сожгла бы таку полюбовницу.

– И так сожгла.

–А не че на чужое зариться.

– Ну и где теперь твое?

– Мое, никого не касается. Отравился, судья не поверил. Все думал, что я молоком его. Дурак, говорил в травах любая бабёнка разбирается лучше, чем он в пизде.

Женщины засмеялись. Иванна смотрела на Руну, так что внутри оборвалось и сжалось от нехорошего предчувствия.

– Так что?

Тени от дрожащего пламени свечи плясали по стенам, как духи. Руна застыла – её руки и ноги сжали чужие пальцы, горячие и влажные от пота. Волосы рвали с корнем, заставляя запрокинуть голову. В глазах потемнело от боли, но она не закричала.

– Верни, подобру, – прошипела она сквозь стиснутые зубы.

Иванна рассмеялась – звук был как скрежет ножа по кости.

– Напугала.

Две бабы сжали её запястья так, что кости захрустели. Ещё две придавили колени, впиваясь ногтями в голую кожу. Пятая – самая крупная – ухватила её за волосы и дёрнула, заставив взвыть от неожиданности.

– Держи. Держи.

В ее животе скрутило всё судорогой, по груди поползло раздражение, прожигая гневом.

– Шпохни ее! Размажь.

В следующую секунду, рука Иванны оказалась у нее на горле.

Руна дернулась, как от раскаленного клейма. Завыла. Принуждая, ей закрыли рот и нос. Она задохнулась. Дышать стало нечем. Ее держали в железной хватке, тело выгнуто неестественно, как тетива лука перед разрывом. Иванна приблизилась так близко, что Руна почувствовала запах её пота – кислый, с примесью чего-то резкого, вроде дешёвого самогона.

– Приятно тебе, сука? А? Приятно?

Слюна брызнула на щёку, горячая, как кипяток.

Она прижала грудь к Руне, её дыхание было частым, прерывистым. Одна рука впилась в её бедро, другая – в волосы, заставляя её смотреть вверх.

– Я тебя выдрессирую.

Голос её звучал не как у дворовой бабы, а как у хозяйки, привыкшей ломать тех, кто слабее.

– Ни на одного мужика не посмеешь заглядеться. Меня будешь хотеть по ночам…

Внутри всё сдвинулось – кости, мышцы, сама плоть. Когти уже прорезали кожу на пальцах, когда что-то с треском распахнулось. И не надо было оборачиваться, чтобы понять.

Глаза у душегубки расширились от понимания. Так что она одернула руку и осеклась с выдохом «А-а-а».

Баня превратилась в ад.

Доски заскрипели под когтями, впившимися в древесину как в мясо. Шерсть вздыбилась по хребту, кожа рвалась там, где кость уже не помещалась в человеческую форму.

Иванна отползала назад, её глаза – белые, как сало на свече. Рот открыт, но ни звука – только слюна тянулась к полу нитями.

Бабы завизжали, как свиньи перед забоем. Одна упала на колени, крестя воздух дрожащими пальцами:

– Мать Пресвятая!

Другая рванула дверь, но туловище ещё было внутри, когда Руна развернулась к ней мордой. Кости хрустнули, кожа натянулась, как пергамент, и вдруг – разорвалась. Руна упала на четвереньки, её пальцы уже не пальцы, а когти, впивающиеся в скользкие доски. Из горла вырвался стон, больше похожий на вой. В глазах помутнело: мир стал чёрно-белым, запахи – огнём, прожигающим ноздри. Вода из таза хлестнула по спине, но не охладила, а обожгла. Каждая капля – как свинцовая пуля.

Пар смешался с пылью, поднятой десятком босых ног, бьющихся в панике. Голые тела – розовые, дрожащие, блестящие от пота – мелькали, как кровавые блики в глазах у Руны. Одна из баб, споткнувшись, рухнула в угол. Её пальцы судорожно чертили кресты в воздухе, губы шептали молитву, но глаза… глаза были полны дикого ужаса.

– Мать Пресвятая! Оборотень!

Её вопль разорвал баню, как нож брюхо.

Руна зарычала.

– Оборотень!

Не от ярости.

От голода.

Мышцы сведены судорогой, челюсти сжаты так, что клыки впились в собственное плечо. Кровь – горячая, солёная, своя – заполнила рот. Чужую нельзя. Нельзя.

– Оборотень! Оборотень!

Вопли взорвали баню, как порох.

Руна зарычала.

Бабы бросились врассыпную. Отпустили разом. Завизжали, на чем свет стоит. Позабыли обо всем, выбегая из предбанника, как есть. На ходу крестясь, повизгивая с перекатами в крик.

Руна металась между скамейками, её тело – уже почти человеческое, но ещё дрожащее от остатков звериной ярости – обливалось водой. Тазик в её руках звенел, как колокол, с каждым новым окатыванием.

– Остановить…

Она лила воду на себя снова и снова, будто хотела смыть не только пот, но и саму память о когтях, о рычании, о вкусе собственной крови на зубах.

За дверью стояла тишина – та, что бывает после бури. Только где-то вдали ещё слышался визг убегающих, но и он затихал.

Она упала на колени, её пальцы впились в мокрые доски.

Баня, где вода уже не пар, а ледяная лужа под коленями. Руна сидела, сгорбившись, её мокрые волосы слиплись на лице, капли стекали по подбородку, смешиваясь со слезами. Грудь вздымалась тяжело, будто внутри всё ещё билось звериное сердце.

"Род людской будь проклят."

Она сжала кулаки, чувствуя, как когти – уже человеческие ногти – впиваются в ладони. Где-то вдали кричали солдаты, звякали сабли, но звуки были как из другого мира.

– Ещё воды…

Вода хлестала по телу, стекая ручьями по дрожащим конечностям. Каждый новый ковш обжигал холодом сильнее предыдущего – кожа покрылась мурашками, губы посинели, но Руна не останавливалась. Ногти, то удлиняясь, то снова втягиваясь, оставляли кровавые борозды на краях деревянных тазов.

"Остановись. Остановись. Остановись."

Голос в голове звучал чужой, отдалённый, будто крик через толщу льда. Но она слушала. Потому что альтернатива – бежать наружу. В поселение. К ним. И тогда…

Последний таз опрокинулся на голову. Вода хлынула за шиворот, пробежала ледяными пальцами вдоль позвоночника. Руна содрогнулась, упала на четвереньки, выплюнула наползавшую слюну с розоватой пеной от прикушенной щёки.

Тише.

Тише.

Дрожь постепенно стихала.

А под кожей ещё шевелилось оно – тёмное, голодное, жаждущее вырваться и разорвать всех, кто посмел прикоснуться. Особенно её. Иванну.

Руна представила, как впивается зубами в её жирную шею, как тёплая кровь заливает язык… и тут же снова окатила себя водой.

Последний таз.

Вода смешалась с кровью из расцарапанных ладоней и потекла по полу розоватыми ручейками. Руна опустилась на колени, её дыхание было хриплым, как у загнанного зверя.

"Я не монстр. Я не монстр. Я…"

Со страхом прислушалась к воплям за стенами. Глухо. Там тишь, как не старалась услышать или понять происходящее.

Собралась духом, решила виду не подавать.

Она вернулась в предбанник, и увидела Илью.

Мужчина высокий, сильный.

Он стоял в предбаннике, сузив глаза, смотрел на нее с подозрением в упор.

Затем двинулся резко, как волк, бросающийся на добычу. Его руки схватили её за плечи, прижали к стене так, что дыхание перехватило. Грудь его прижималась к ней, горячая даже через рубаху, а в глазах горело что-то… нечеловеческое.

Руна замерла. Её тело напряглось, ожидая удара, насилия, боли – того, что она уже привыкла ждать от мира.

Но вместо этого…

Его рука скользнула вниз, у нее перехватило дыхание.

Припечатал к стене. Его намерения настолько очевидны что, Руна смирилась с неизбежным. Все равно случится рано или поздно. Но все же не смогла не всхлипывать. А когда поняла, что он только создает видимость, почувствовала растерянность и облегчение. Все происходило настолько быстро, она не успевала осознать происходящее.

А потом разворот к нему и ее руку вниз.

Илья стоял перед ней, его тело – жилистое, напряжённое – излучало жар, будто под кожей тлели угли. Его рука сжала её запястье, развернула к себе, а затем – без слов, без просьб – прижала её ладонь к своей промежности.

Немой приказ.

Его глаза пылали, но не страстью, а яростью – чем-то первобытным, звериным. Под её пальцами плоть вспыхнула жаром, напряглась, будто готовая к разрыву. Его другая рука накрыла её кисть, заставляя двигаться – жёстко, резко, без нежностей.

Руна не отводила взгляда.

Глаза в глаза.

Дыхание её участилось, грудь вздымалась, а между ног – тяжело, горячо. Его пальцы впились в её запястье, направляя каждый рывок её ладони по своей плоти. Губы Ильи обнажили клыки – не метафорически, а по-настоящему заострённые, будто у хищника. Слюна капала на подбородок, когда он зарычал, и Руна почувствовала, как его тело дрогнуло в её руке.

Взгляд.

Ещё взгляд.

Она видела, как зрачки его расширились, как мускулы заиграли под кожей. И тогда – рывок, спазм, горячая волна на её пальцах. Он не застонал, не закрыл глаз, а лишь огрызнулся – как зверь, укусивший самого себя.

Руна не отдернула руку. Между её собственных ног пульсировало, будто в ответ. Веки задрожали, когда Илья резко отпустил её, развернулся и вышел.

Тело Руны пылало. Не от воды, не от борьбы – от этого. От его грубых пальцев, впившихся в её запястье, от немого приказа, от того, как его глаза горели, будто он видел сквозь неё. Она всё ещё чувствовала под пальцами его горячую, пульсирующую плоть, будто кожа запомнила каждый изгиб, каждый взрывной толчок в её ладони.