Он чувствовал её. Не кожей, не слухом – чем-то глубже. Её дыхание, лёгкое, как шорох листьев, но с хрипотцой, будто в груди у неё сидит зверь. Её запах – дым, пот, что-то медное, волчье. И главное – её взгляд. Он жёг ему спину, будто две раскалённые монеты приложили к лопаткам. Она смотрела не на драку, не на деньги… на него. И в этом взгляде не было страха. Было… узнавание. Как будто она видела сквозь него – крылья, ангельскую суть, грехи – всё.

Илья сглотнул. Его собственное тело вдруг стало чужим: пальцы знали, каково это – сжимать её бёдра, губы помнили вкус её шеи, а низ живота…

– Михайло, оставь! Она взяла куш честно, – прошептал он тихо, большене ощущая малышку за спиной.

Словно и не было никого там, и не дышит. На слух он не жаловался. Поймал себя на мысли, что хотел бы ощутить опять. Ищет этого. Ведь оборотень за спиной, это всегда опасность. Но Руна не знает этого. А ему бы невестись на это и не желать врага своего, дабы бога не гневить.

Зато Косолапов обиженно пыхтит, под звуки проворачивающегося ключа, и возни с щеколдой кого-то из унтер-офицеров.

Конвойный рябой, с лицом, будто изъеденным оспой, шаркнул сапогом по порогу. Его глаза – мутные, как у старой лошади – скользнули по женщинам, задерживаясь на худеньких фигурках. Лампа в его руке качнулась, отбрасывая прыгающие тени на стены.

– Бабы! – гаркнул он так, что с потолка посыпалась труха. Голос – хриплый, пропитанный дешёвой водкой и казарменной бранью. – Кто в баню желает? Натопили от души, мать вашу!

Плюнул в угол, едва не задев Руну, которая сидела, как тень.

Мужики зашевелились, как голодные псы у мясной лавки. Один уже причмокивал:

– Эх, хоть глазком, хоть одним…

Рядовой внезапно развернулся, ударив прикладом по косяку – треск разнёсся по избе.

– Только бабы! Мужики – потом! А кто сейчас сунется – тому в морду кипятком полью, сукины дети!

Бабы вышли и направилась в баню первая партия. Мужики все дела забросили, к трем маленьким окошкам, что во двор смотрели, прильнули. Ждут угощение для глаз.

– Зачем это? – усмехнулся Илья.

Косолапов мечтательно улыбнулся.

– Так ведь запруда рядом. Всегда найдется несколько желающих окунуться.

Что ж и мужиков понять можно, и баб. Илья тоже сел, недалеко, наблюдая, как мужики затихли, задремали, пока кто-нибудь не гикнет, не оповестит о начале зрелища. Он и сам задремал, видя почему-то во сне не бывшую любовницу, а Руну. Встрепенулся от визга, четверть часа спустя.

Визжали бабы, выбегая из бани, в чем мать родила.

– Волчица! Свят-свят, прости господи! Спаси и сохрани! Волчица. Ведьма-Ведьма.

Они вопили голося, кто во что горазд. Мужики посыпали с охраной во двор. Этапный двор все равно частоколом огорожен. В центре ворота, а калитка у бани, за которой запруда.

– Отставить! Прекратить истерику. Этап стройся, – завопил, срывая голос главный конвойный офицер.

Он и сам в одной рубахе и штанах, выскочил, как есть из избы-казармы. От окрика народ пришел в себя. Волна паники, не остыв, махом не улеглась.

– Я сказал, построились.

Бабы прикрыли сиськи руками, а причинное место длинными волосами. Оголили жопы. Заставляя мужиков бочком вдоль частокола поменять угол зрения. Всем хотелось потешить взгляд, раз по-другому никак не выходило.

Конвойный офицер, толстогубый, с лицом, напоминающим плохо выпеченный пирог, вырвался из толпы. Его сапоги гулко шлёпали по грязи, а пальцы нервно дёргались у кобуры.

– Что здесь происходит?!

Орёл на его фуражке, казалось, вот-вот взлетит от ярости. Иванна выскользнула вперёд, её мокрая рубаха прозрачно облепила бёдра. Она перекрестилась, но в глазах читалось не благочестие, а азарт.

– Волчица, там, – шепнула она, указывая на баню. Голос её дрожал, но не от страха – от предвкушения.

Офицер фыркнул, как разъярённый бык. Его щёки, обветренные сибирскими марш-бросками, побагровели.

– Да откуда ей взяться там?! – рванул кобуру, но не достал пистолет – просто дал толпе понять, кто здесь хозяин.

Кто-то сзади рявкнул:

– На кол её!

Другой, уже истерично:

– Убить. Она ведьма!

– Ишь проверю, мало не покажется. Бабские небылицы мужикам рассказывайте. А мне, правду матку, извольте!

– Да волк она! Упырь! Вот тебе крест!

– Молчать!

Ночь внезапно содрогнулась – где-то за частоколом, в черной бездне леса, раздался протяжный, леденящий душу вой. Он вибрировал в воздухе, словно набат, проведённый по металлу. Бабы инстинктивно сбились в кучу, их мокрые тела дрожали. Кто-то всхлипнул, кто-то прошептал молитву. Даже конвойный офицер замер, его рука застыла на рукояти пистолета.

Илья почувствовал, как по его спине пробежали мурашки – но не от страха. От узнавания. Этот вой был слишком чистым, слишком… осознанным. Не зов одинокого зверя, а сигнал. Их сигнал.

Тишина после воя казалась ещё страшнее. Только тяжёлое дыхание толпы и шорох голых ног по мокрой земле. Потом – шлёпок воды. Офицер первым опомнился. Он плюнул, вытираясь грязным рукавом. Бабы тихонько заскулили и не понятно то ли от холода, то ли и в самом деле от страха.

Всё ещё багровый от ярости, вытер ладонью потный лоб. Его пальцы дрожали – не от страха, а от унижения. Ведь если эта шлюха-каторжанка действительно обернулась волчицей прямо у него под носом, значит, он потерял сошел с ума. А для этапного начальника это хуже смерти.

– Староста! – рявкнул он так, что с ближнего дерева слетели вороны. – Иди посмотри, что за чертовщина творится! И если там хоть одна шкура валяется – принеси её мне на штыке!

Илья недовольно поднялся. Его тень, удлинённая костром, легла на толпу, заставив даже самых буйных мужиков отпрянуть. Не спеша, провёл рукой по бедру, будто стирая с себя всё человеческое, и вдруг резко повернулся к офицеру:

– За что мне такое наказание? – голос у него звучал как скрежет камней под жерновами. – За то, что в Москве одного подлеца задушил? Так он того стоил. А эта девчонка…

Он мотнул головой в сторону леса, где снова завыло что-то нечеловеческое.

– Ну, так иди узнай! Приказ!!!

Илья замер на мгновение, его глаза – синие, как лед в горных скалах – сузились. Где-то в глубине зрачков вспыхнул огонёк, не ангельский, не человеческий… что-то древнее. Он повернулся к офицеру, и в этот момент ветер донёс из бани запах – медный, резкий, невыносимо знакомый. Кровь. Но не человеческая. Её. Руны.

– Приказ? – раскатился низким громом, от которого у нескольких каторжан задрожали колени. – Хорошо. Посмотрю. Только ждать! Мало ли…

Он шагнул вперёд, и земля под его сапогами будто провалилась на сантиметры. Толпа расступилась, как перед библейской чумой. Даже офицер отпрянул, вдруг осознав, что стоит перед тем, кого сам же и назначил старостой – но кто на самом деле никому не подчиняется.

У дверей бани Илья остановился. Пар вырывался из щелей, смешиваясь с чем-то тёмным. Он толкнул дверь – скрип был таким громким, что кто-то из баб вскрикнул. Внутри..

Ожидал, чего угодно. Оборота, волчицу, лужи крови, труп женщины… Самое поганое. И застыл, как громом поражённый. Его ангельская сущность – та самая, что веками презирала человеческую слабость – вдруг взорвалась диким, первобытным желанием. Руна стояла перед ним, вся в каплях воды, которые стекали по её шее, скользили между грудями, исчезали под тряпкой, прилипшей к телу, как вторая кожа. И этот взгляд… Глаза, всё ещё испуганные, растерянные, человеческие. В них читалось: "Помоги", "Спаси", "Возьми".

Он почувствовал, как его крылья – невидимые, но от этого не менее реальные – напряглись, готовые разорвать ткань. Кровь ударила в виски, в пах, превратив тело в натянутую струну. "Чёрт возьми, она же оборотень… нет, хуже – каторжанка… нет, ещё хуже – та самая, что может привести меня к переходу…" Но все эти мысли тонули в одном: "Хочу".

–Убей ее! – доносились вопли со двора.

Сплошное наказание! Он шагнул к ней, схватил сзади и крепко зажал ей рот. Вывернув тонкие руки за спину, прижал животом к банной стене.

Малышка всхлипнула, не в силах шелохнуться.

Раздвинул ей ноги и втиснулся между ними, расшнуровывая гашник.

– Не надо, – взмолилась она, не понимая, что ее ждет.

– Думать раньше стоило, – взорвался Илья, рыча ей в ушко, задыхаясь от распаренного аромата кожи. – Когда душила старого ублюдка. А теперь терпи! Твой единственный…

Рывком стащил штаны вниз с себя.

Девчонка затрепыхалась в его мертвой хватке. Заскулила с отчаяньем.

Он толкнулся в ее влажную кожу, вздыбленной головкой елды. Горячо обжег, низ его живота вжался в половинки сладкой попки. Илья задохнулся.

Девчонка ахнула, задергалась, задрожала телом под напором, нервно попискивая под его ладонью.

– Заткнись, и стони – прорычал в ухо.

С силой навалился на нее, он плющил ее к стене вперед. А сам со свистом выдохнул, злобно думая, было бы чему? Нежные ягодицы послушно разошлись в стороны, и все великолепие предстало перед ним. Приставил набухшую головку к ее дырочке, растянул костлявые ягодицы в стороны, подался вперед, скользнул ниже и слегка погрузился в девичье. Снова закрыл ей лицо ладонью, будет сейчас ныть.

Горячая, тугая плоть Руны сжала его головку, словно пытаясь проглотить и вытолкнуть одновременно. Илья застонал сквозь зубы – его член будто окунули в кипящий мёд: сладко, больно, так тесно, что даже дыхание перехватило. Внутри неё было сухо – не от сопротивления, а от того, что она не человек, её тело не готовилось к этому, не знало, как принять его. Но именно это сводило с ума: первобытная, звериная теснота, её содрогания, будто пойманная волчица в капкане.

Он почувствовал, как её ногти впились ему в запястье – не царапая, а цепляясь, как когти. Её дыхание, прерывистое и горячее, обжигало его ладонь. И самое главное – её запах. Теперь, когда он был так близко, он различал в нём не только страх. Было что-то ещё… волчье. Мускусное, резкое, от чего кровь стучала в висках, а живот сводило спазмом желания.

Руна завизжала, тревожно и ускоренно задышала, замычала.

– Стони, дура, если жить хочешь.

Он убрал пальцы со рта и освободившейся рукой, задрал тряпку, припечатал ее сильнее. Теперь он чувствовал Руну всю на себе. Терся о нее, изнывающим собой. Сдерживаясь сам, но не входил глубже, только вид делал.

И до нее, наконец, дошло.

Судорожный кивок головы, обозначил согласие. Он убрал ладонь с лица.

Руна сначала молчала, затем громко застонала. Мягко, протяжно, царапая ему этим звуком внутренности.

От прикосновений, от стонов, ему хотелось ввести елду по самое основание. Максимально глубоко. Илье хотелось её тощую безумную, без остановки трахать, пока не кончит. Долбать, пока не станет пусто в яйцах. Грубо, яростно, ретиво. Вместо этого, он лишь терся, словно малахольный сигнальщик отгуливающий первую волчицу. Что за блажь? Зачем так сложно у волков? Будь он человеком, или хоть бы волком давно забылся бы с ней, не спрашивая позволения.

Илья застонал сам, порыкивая в бешенстве.

Его член пульсировал на грани безумия – каждое движение Руны, каждый её стон заставлял жилы натягиваться, как канаты. Он чувствовал, как её внутренности дрожат вокруг него, сжимаясь в ритме её учащённого дыхания. В воздухе витал запах её возбуждения – дикий, терпкий, с примесью железа, будто она и правда была зверем, пойманным в ловушку.

Илья прикусил губу до крови. Его ангельская природа рвала его на части: одна половина требовала взять, проникнуть глубже, до самого горла, заставить её выть от боли и наслаждения. Другая – та, что ещё помнила небеса – цеплялась за последние остатки контроля, шепча, что нельзя, нельзя, она не человек.

Но Руна, казалось, решила за него. Её бёдра вдруг подались вперёд, принимая его глубже – всего на дюйм, но этого хватило, чтобы мир взорвался. Илья зарычал, впиваясь пальцами в её кожу. В этот момент он чувствовал её – не просто тело, а суть. Оборотня. Грешницу. Жертву. Свою.

Предбанник наполнился резким светом фонаря, выхватившим из полумрака их сплетённые тела: его – мощное, покрытое шрамами и каплями пота, её – хрупкое, с проступающими рёбрами, но уже не сопротивляющееся. Конвойный застыл на пороге, его глаза жадные, как у шакала у туши, скользнули по голой спине Руны, по её пальцам, вцепившимся в стену, по Илье, который даже не остановился, лишь прикрыл её собой, как зверь самку.

– Это она что ли волк!? – дрогнул он между страхом и похабным восторгом.

Илья оскалился, но не ответил. Руна под ним вздрогнула, её стоны оборвались. Они оба знали: ещё секунда – и всё могло рухнуть. Но солдат лишь крякнул, швырнул на пол что-то тряпичное – то ли одежду, то ли полотенце – и вышел, хлопнув дверью.

Только их дыхание, тяжёлое, синхронное.

– Значит, бабы, живо за вещами и в избу. Завтра, все наказаны. Разойдись. Рядовые навести порядок, – слышались злые окрики со двора.

– Но там же. Там…

– Ебут твою волчицу. Иди сама глянь.

Голоса за дверью смешались в гулкий ропот – бабий визг, мужской хохот, злобное шипение конвойных. Кто-то швырнул в стену бани камень, и он со звоном отскочил от брёвен. Но внутри, в этом проклятом, пропахшем потом и грехом углу, вдруг стало тихо. Илья разжал пальцы на бёдрах Руны, чувствуя, как её кожа под ними – горячая, влажная – вздрагивает от каждого его выдоха.

– Ты… ты вообще понимаешь, что сейчас было?

Сам себя от хрипоты не узнал, но уже без злости. Скорее с изумлением. Он сам не мог поверить, что ангел только что чуть не взял оборотня у всех на глазах.

Руна медленно повернула голову. Её глаза блестели в полумраке. Но теперь в них читалось не только отчаяние. Было что-то ещё. Что-то, от чего у Ильи перехватило дыхание. Он прижал ее к себе, чувствуя, как её рёбра вздымаются под тонкой тряпкой. Её глаза – огромные не моргали, словно у загипнотизированной. Его пальцы сомкнулись вокруг её запястья, направляя её руку вниз, к тому месту, где его плоть всё ещё пульсировала от ярости и желания. Она коснулась его неуверенно, пальцы дрожали, но не от страха – от другого. Не умело, не ловко повела вниз-вверх.

То ли давно не ела, толи слабенькая сама по себе.

– Сильней, – прошипел он, прикрыв глаза. Внутри него бушевала буря: ангельская ярость, человеческая похоть, тёмное, что он поймал в ней и что теперь отвечало ему взаимностью.

Руна стиснула зубы – её клыки слегка удлинились – сжала его крепче. Видимо, наконец поняла, зачем. Движения её руки стали резче, грубее, будто в ней проснулась та самая часть, что когда-то задушила князя. Илья застонал от нахлынувших ощущений. Его крылья (невидимые, но от этого не менее реальные) расправились, ударив по стене. Доски затрещали.

А за спиной стояла тишина. На цыпочках в предбанник входили и выходили голые бабы.

Он обхватил до боли своей пятерней ее пальцы, так что она закусила губы. Пискнула. Водил их ладони вместе дюжими движениями. Сжимал до хруста. Давил, яростно лаская себя, так что на лбу выступили капли пота, а сам он запрокинул голову. Задохнулся.

Голова закинута назад, глаза закрыты – он потонул в волнах жара, которые растекались от живота к конечностям. Руна прижата к нему всем телом, её тонкие пальцы всё ещё в его железной хватке. В голове – хаос. "Это безумие… Она не человек. Она не должна так пахнуть. Не должна стонать, будто ей мало. Не должна… заставлять меня забыть, кто я."

Семя вырывалось из него горячими толчками, пропитывая тряпьё на её бёдрах. В этот момент он ненавидел её. За то, что её тело – костистое, полуголодное – свело его с ума. За то, что даже сейчас, когда всё кончено, он чувствует, как её сердце бьётся в унисон с его собственным, будто они навсегда связаны этой греховной связью.

– Ты… безумная, – выдыхает он, но в голосе уже нет ярости. Только усталость. И что-то ещё. Что-то, что заставляет его провести рукой по её мокрым волосам, будто жалея. "Или это я проклят?"

Когда он пришел в себя, в предбаннике никого не было. Никого кроме него и Руны. Она так и стояла у стены, прижимая к себе одежду. Илья натянул штаны, и не говоря ни слова, вышел. Закурил, наблюдая как в баню внутрь заглянул конвойный.

– Подмойся, – сообщил он ей. – И живо спать!

Девчонка, проходя мимо, поравнялась с ним и притормозила, подняла на него глазища, передернулась в лице.

Руна остановилась на мгновение, её глаза – слишком большие, слишком нечеловеческие – сверкнули в полумраке. Губы дрогнули, будто она хотела сказать больше, но вместо этого лишь прошептала "спасибо". Не за защиту. Не за деньги. За то, что он почувствовал. Что увидел в ней не только волчицу, не только каторжанку – а что-то ещё. То, что она сама боялась признать.

Илья отвернулся, но слишком поздно – он уже поймал её взгляд. В нём не было страха. Была… благодарность? Нет, сложнее. Признание. Как если бы два зверя в темноте вдруг осознали, что они одного рода. И это было страшнее любой вины.

Этап имеет свои жесткие правила жизни. Или правила выживания, это кому, как угодно. И они ничуть не мягче леса. Если бы она знала, что есть еще одни правила, которые они нарушили сегодня, наверное, сама бы удавилась. А его свои бы удавили. Но коли, нет свидетелей их греха, то и суда нет. Авось, как-нибудь и когда-нибудь Богу да пригодится.