Вот и теперь, как и при каждой их встрече, беседа закончилась спором о сроках уплаты долга. Шрам – с большим пылом, чем обычно – хорохорился перед смиренно выслушивающим упреки двоюродным братом, грозил и взывал к авторитету Габриела Вальса, который как мировой судья решал все спорные вопросы и вершил правосудие в квартале, так что обитателям Сежеля практически никогда не приходилось обращаться в официальный суд с его басурманскими законами. Габриел Вальс (в этом Шрам был твердо уверен) признает разумность его выводов, потому что они и в самом деле таковы. Дурья Башка обязался вернуть долг в течение пяти лет, но прошло уже целых шесть, а не выплачено еще больше трети. Разве он виноват, что Онофре не вернулся? Или он ответственен за все несчастья брата? За бесчестье его дочери и скудоумие шурина? Однако стоит ли упоминать все эти обстоятельства в записке для отца Феррандо, если учесть, что почтенный исповедник и так подозревает, что его объяснения насчет родственника продиктованы местью, а это чувство не способствует точности изложения фактов или, по крайней мере, полноте рассказа. Что же касается инквизиции, то ее вмешательство в жизнь Дурьей Башки принесло бы Шраму одни убытки: когда конфискуют добро еретиков, их долги кредиторам не возвращают.

Поэтому Шрам, у которого уже давно не спирало дыхания от маслянистого запаха горящего ладана, зато мутило от пропитавшего его дом прогорклого духа, этим утром не пошел в церковь, а остался размышлять: не лучше ли сперва сходить к Габриелу Вальсу, а уж потом отправляться к отцу-иезуиту, поскольку, коли святейшая инквизиция возьмется за двоюродного братца, можно быть совершенно уверенным, что одолженных денег Шрам больше никогда не увидит. Но не приходилось сомневаться и в том, что, как отец Феррандо вполне откровенно намекнул, желание наместника короля заказать ему дароносицу для монастыря кларисок^[42] будет напрямую зависеть от твердости христианских убеждений ювелира, каковые он должен продемонстрировать в доносе. Получить этот заказ было величайшей мечтой его жизни. Покойная Жуана страстно желала, чтобы руки ее мужа сотворили кружево из золота и серебра, внутри которого Господь наш Бог будет являть себя верным Ему. Кроме того, самому ему казалось, что когда перед его дароносицей будут преклонять колени священники и монахи, отцы-инквизиторы и епископы, знать и богатые горожане, набожные прихожане и прочий народ Божий, то поклоняться все они будут не только Телу Христову, но и роскошному сосуду, в котором оно выставляется, тому вместилищу, что защищало Его и которое он, бедный ювелир из еврейского квартала, с гордостью сотворил, дабы священная гостия сияла в нем во всем своем величии. Имелся у Шрама и эскиз, чтобы продемонстрировать изящную филигрань своей будущей работы. Стеклянный шар с гостией должны украшать роскошные солнечные лучи, похожие на золотые наконечники стрел, как это сделано на дароносице кафедрального собора, которую все ювелиры Майорки считают образцом для подражания. Но на его изделии лучи-стрелы будут дополнены двумя звездами – из золота и серебра. Звездой Давида и звездой Волхвов, спустившимися с небес, дабы осиять своим светом Тело Христово в знак смиренного поклонения перед Иисусом. В основание дароносицы Кортес решил вставить брильянты чистой воды, которые давным-давно купил у одного антверпенского купца и, дожидаясь совершенно особого случая, берег как самое ценное свое сокровище. Огранка их столь хороша, что всего один лучик света рождает в них великолепное, ослепительное сияние. Эта дароносица может стать трудом всей его жизни и не даст его имени умереть вместе с ним, а ведь он уже слишком стар, чтобы думать о продолжении рода. Страстное желание сделать ее заставляло ювелира частенько мечтать, что наместник короля поручит эту работу именно ему, а не какому-нибудь другому городскому мастеру. И Шрам пришел к выводу, что только умерший уже Пере Вальс, сделавший дароносицу для церкви Святого Михаила, да после его смерти Николау Боннин были способны исполнить такой заказ. Боннин, однако, имел явно меньше шансов, поскольку не был человеком строгих правил, и потому отец Феррандо не считал его добрым христианином, чего не скажешь о Кортесе. Особенно если он завтра принесет бумагу, в которой изложит все, что знает.

III

Рафел Кортес по прозвищу Шрам поставил подпись под своим доносом ровно в тот момент, когда ночная темнота начала бледнеть и уступать место неяркому рассвету. Совершенно обессиленный, ювелир не стал перечитывать написанное и упал на кровать прямо как был – в одежде. Он лишь ослабил пояс на штанах да расстегнул пуговицы куртки, чтобы дать телу немного передохнуть, прежде чем утренний свет и – особенно – суета Полонии на кухне оборвут короткий отдых. Но сон не шел: усталость и напряжение, в котором Кортес находился столько времени, не позволяли расслабиться и будоражили, вместо того чтобы наслать дремоту. Даже попытка вызвать в памяти приятные воспоминания оказалась бесполезной. Поняв, что уснуть не удастся, Шрам решил встать – благо, уже рассвело. Он умылся в тазике, приготовленном служанкой, сбрил тронутую сединой щетину, причесал редеющие волосы и переоделся в чистую одежду. Потом сложил бумагу вчетверо и убрал в карман штанов. Но документ был слишком велик и оттого сильно оттопыривал брючину, поэтому ювелир решил, что надежнее будет спрятать его на груди под курткой, сшитой еще покойной Жуаной. Накинув на плечи плащ и взяв шляпу, он попрощался с Полонией, сказав, что идет к утренней мессе, а потом – поскольку день обещает быть погожим – пройдется до Рибы: может и встретит кого-нибудь знакомого.

Улицы города, в этот час обычно уже полные народа – с наступлением тепла все шляпники, сапожники, портные, канатчики и прочие ремесленники оставляли темные мастерские и устраивались работать у дверей, на солнце, – в воскресный день были пусты. Не было видно и нищих, что спали под открытым небом, а по утрам бормотали молитвы и гнусаво перечисляли свои бесчисленные несчастья, поджидая добропорядочных христиан, спешащих в церковь. Кортес, который терпеть их не мог, был рад, что никто не попался на его пути. Грохот колес телеги вдалеке, в порту, внезапно нарушил воскресную тишину утра и вспугнул голубей, сидевших на стене сада, вдоль которого шел ювелир. Их легкие силуэты прочертили небо над раскидистой монастырской пальмой. Каждый раз, когда Шрам проходил мимо нее, то невольно вспоминал высокий готический потолок Биржи^[43]. Он завидовал строителю здания и стремился если не посостязаться с ним, когда будет создавать дароносицу, то по крайней мере запомниться людям, как он сам помнил о Сагрере^[44] благодаря его творению. Отец Феррандо отчитал бы его, если б узнал, как страстно мечтает ювелир о посмертном признании. Исповедник уже предупреждал, что добрый христианин должен беспокоиться не о мирских суждениях, а о небесном суде, в Царство же Божие, говорил монах, ведут лишения и жертвы, а не земная слава. Однако это не мешало иезуиту подогревать жадный интерес Кортеса к дароносице, которая должна была стать пышным плодом набожности обращенного иудея.

Погрузившись в свои заветные мечты, Шрам в полудреме неторопливо шел к Монтисиону^[45], не обращая внимания на редких прохожих, встречавшихся на его пути. Сонную тишину улицы нарушил лишь перезвон церковных колоколов, во весь голос начавших возвещать о радости наступившего дня. До утренней восьмичасовой мессы еще оставалось немного времени – на нее-то Кортес и собирался, тут он Полонии не соврал, – а потом он чуть-чуть прогуляется, и ровно в десять встреча с отцом Феррандо. Может, Рафел заглянет в монастырскую приемную или, лучше всего, встретит его в саду, чтобы отдать бумаги без свидетелей. Мысленно возвратившись к доносу на брата, Шрам вновь сказал себе, что наушничает не по склонности к предательству, а выполняя свой долг доброго христианина. Ювелир так глубоко ушел в размышления, что не заметил Габриела Вальса, пока не налетел на него. Не обратив внимания на пристальный взгляд его холодных ярко-синих глаз, так разительно отличавшихся от блекло-голубых покорных и трусливых глаз большинства обитателей квартала, он снял шляпу, в то время как Вальс лишь поднес руку к полям своей. Оба остановились, и Кортес с видимым удовольствием начал разговор первым. Для начала – беседы о погоде, которая установилась в эту первую неделю июня и столь хороша, а вот в прошлом году было не так из-за сильных ветров – помните, как они вырывали деревья с корнем, обсыпали урожай фруктов, повредили стены и крыши домов… То, что Шрам случайно встретил Габриела Вальса по дороге в церковь, не только не помешает исполнить обязанности набожного прихожанина, но и является добрым знаком, поскольку он хотел повидаться со старейшиной, но не решался зайти к нему домой – после той истории с капитаном Гарцем их отношения испортились. Вальс молча слушал болтовню ювелира. Наконец тот выпалил, что хотел бы проконсультироваться у достопочтенного Габриела по поводу долга двоюродного брата, который все больше сходит с ума. Вальс ответил, что и сам хотел бы поговорить о Дурьей Башке, потому и отправился к Кортесу, а Полония, считавшая ворон возле дверей дома, подсказала, где его искать.

– Я приглашаю тебя на обед, – сказал Вальс, продолжая пристально смотреть на него, словно оценивая впечатление, которое эти слова произведут на Кортеса, – там будут мои сыновья, Консул, Понс, торговец Серра, Жузеп Валлериола и Пере Онофре Агило – он в городе проездом и расскажет нам кое-что интересное. Пиршество тебе понравится.

Шрам не знал, как выпутаться из щекотливой ситуации: сказать собеседнику, что у него назначена встреча с исповедником, он не мог, как и придумать убедительную причину, чтобы отклонить любезное приглашение, потому что Вальс мог что-то заподозрить. К тому же Рафел боялся, что, коли отложит разговор о долге брата на другой раз, старейшина не будет к нему так благосклонен. Нет, такой счастливый случай, буквально свалившийся с неба, упускать никак нельзя. Плохо только, что не будет возможности предупредить отца Феррандо о непредвиденных обстоятельствах, если Вальс не оставит его одного. Сказать, что идешь ранним утром поболтать с отцом-иезуитом, значит подтвердить ненужные подозрения на свой счет. Особенно если Дурья Башка уже успел переговорить с Габриелом. «Я не могу отказаться от приглашения. Отец Феррандо доверяет мне и уже доказал это. Как только я расскажу ему, что произошло, он все поймет. Кроме того, приглашение к Вальсу наверняка позволит узнать что-нибудь такое, на что я и надеяться не мог».

Габриел Вальс никогда не приглашал ювелира к себе в сад, хотя на обедах и ужинах, которые он там устраивал, побывал едва ли не весь квартал. А отец Феррандо однажды во время исповеди обронил, что, как ему рассказал кое-кто из инквизиции, там подозревают, что на этих сборищах обсуждают вопросы иудейской веры и обучают молодежь закону Моисееву. Теперь же у Шрама появлялась возможность точно все разузнать. Все знают, что Вальс Мажор купил этот сад пару лет тому назад, когда торговля стала приносить ему прибыль, и в качестве арендаторов этой земли он хотел видеть кого-нибудь из своего рода. Но найти семейную пару, согласную возделывать огород с садом, было не так-то просто. На предложение Габриела откликнулись Пеп Помар и его жена Микела Фустер, оба родом из Порререс. У тетушки Микелы на растения была легкая рука, а цветы, посаженные ею, вызывали всеобщую зависть. Ее розы были мясисты, их бутоны распускались внезапно и источали сладкий, дурманящий аромат, наполнявший всю округу, так что казалось, этот благоуханный воздух оказывает исцеляющее воздействие на людей, утишая склоки и смягчая разногласия. Среди этих райских ароматов, в восхитительной тени виноградной лозы Габриел Вальс накрывал в праздничные дни стол для гостей, которые наслаждались обильным угощением и тихим очарованием этого места. За трапезу садились не только члены семьи и их друзья, но те, кого приглашали особо: путешественники, заехавшие на Майорку, городские торговцы-христиане, которые вели дела с обитателями квартала, так что совершенно напрасно злые языки утверждали, что это сугубо еврейские сборища.

Шрам тут же решил, что дожидаться встречи с отцом Феррандо – значит упустить те выгоды, которые сулит приглашение Вальса, и проворонить счастливый случай. Он так много слышал об этих застольях, что его разбирало любопытство самому посмотреть, так ли свежи и хороши овощи тетушки Микелы, как все говорят, и желание понежиться в ажурной тени винограда, которой был столь горд хозяин сада.

Во время мессы, сидя возле Вальса, Кортес внимательно следил за ним. Ему показалось, что тот мыслями был далеко от происходящего в церкви, лишь по необходимости изображая внимание. После окончания церемонии, чтобы все могли видеть, что Шрам пришел вместе с Вальсом, он придержал шаг, пропустил торговца вперед и предложил ему святую воду, как это делали обычно менее знатные горожане по отношению к стоящим выше их в обществе или юнцы перед людьми старше их. Габриел Вальс был почти на двадцать лет старше ювелира и пользовался в их квартале большим уважением. Его репутация человека справедливого, сведущего во многих областях вышла далеко за пределы улицы Сежель, а когда многие новообращенные христиане после 1435 года оставили квартал, знатные люди со всего города нередко искали встреч с Вальсом, чтобы предложить ему торговые сделки или занять у него денег.

Когда они вышли из церкви, Шрам решил, перед тем как отправиться в сад, вернуться на улицу Сежель, дабы предупредить Полонию, что не будет обедать дома, а уж затем, с плащом в руках – поскольку солнце начало пригревать, – идти к Порт де Сант-Антони.

– Твой двоюродный брат Дурья Башка послал за мной, чтобы предупредить, будто ты собрался донести на него в инквизицию, – внезапно сказал Вальс.

Рафел Кортес залился краской. Он попытался скрыть досаду, душившую его, и, надеясь, что голос не выдаст, заверил торговца, что если и угрожал брату, то только для того, чтобы тот оставил свои уловки и не досаждал ему бредом о чудесных явлениях архангелов. Вальс, однако, будто не слыша оправданий Шрама, продолжал спокойным и внушительным тоном:

– Я бы не советовал тебе делать это. Если ты донесешь, то уже никогда не получишь с него своих денег, потому что против него точно начнут процесс, будь уверен… Долг растет, я знаю. Но брат приложит все силы и заплатит тебе в течение ближайших месяцев, хотя бы часть… Что же касается остальных денег, то я стану его поручителем и верну все за три года. Думаю, ты должен быть доволен таким раскладом… и мы договоримся…

Прежде чем ответить, Рафел Кортес по прозвищу Шрам инстинктивно положил руку на грудь, чтобы удостовериться в целости и сохранности бумаги, для которой защитой служило его собственное тело, словно он боялся, что одежда станет вдруг прозрачной и донос предстанет перед обвиняющим взором Вальса.

– Думается, что такой исход меня устроит, – сказал Шрам, пытаясь скрыть замешательство. – Мы все знаем вас как человека слова. Наиболее достойного из нас, – добавил он, желая польстить. – Я рад, что именно вы выступаете посредником в этом деле. И сам хотел просить вас об этом. Дурья Башка спятил, но вас послушает в любом состоянии.

– Не во всем, к сожалению. Я никогда бы не посоветовал ему делать то, что он сотворил. Кроме вреда, причиненного семье, твой брат еще и выставил все напоказ. И можно не сомневаться, что Жули Рамис уже все доложил канонику Аморосу. А это значит, что мы в большей опасности, чем когда бы то ни было… У Дурьей Башки был очередной приступ безумия, если хочешь знать мое мнение. Ты упоминал явление ангела. Ангелы никогда не избирают сумасшедших для общения – ни среди евреев, ни среди христиан. Я хорошо изучил Библию. Следует учесть и то, что Дурья Башка стар и болен. Ангел – безусловно плод его больного воображения. Явление Рафаила – чистая выдумка, это совершенно ясно, никто в него и не верит. Не следует придавать значение этой истории, а ты можешь сделать так, что последствия будут очень серьезными. Мальчики залечат свои раны. Айны в городе нет. Я сам позаботился об этом. Люди алгутзира хотели допросить ее, чтобы узнать, правду ли рассказал моряк, которого они задержали, тот добрый самаритянин, что принес ее домой. Как я узнал от Изабел Фустеры, ты ведь интересовался им, правда?..

Шрам клюнул на наживку, которую ему бросил Вальс, стараясь отвести беседу от кровопролития, устроенного Дурьей Башкой, – самого щекотливого пункта в его доносе, о котором собеседник, кажется, догадывался.

– Я случайно видел, как моряк принес раненую Айну домой… А Изабел Фустеру я расспрашивал, чтобы выяснить, отчего она отказала в помощи истекающей кровью девушке… мне думается, это серьезный проступок.

– Должно быть, у нее были на то причины.

– Она сказала, что чужеземец был другом капитана Гарца, и этого достаточно, чтобы не иметь с ним никаких отношений.

Внезапно слова Кортеса перенесли Вальса – будто он галопом проскакал верхом на волшебной лошади – на четыре года назад, в ночь начала июня, которую торговец тщательно запрятал в самый дальний уголок памяти, поскольку и представить себе не мог, с каким удовольствием нащупает ребра капитана, проламывая их с силой, удивившей и более молодого Консула, и его сына Микела, обладавшего поистине бычьей силой. Вспомнил, как они бесшумно навалились на него сверху, не позволяя сбежать или позвать на помощь. Они били сильно, так сильно, что, когда остановились – поскольку все же не хотели отправить Гарца на тот свет, – тот превратился в окровавленный мешок костей, способный перепугать привидение. Вспомнил, что, пока месил тело негодяя кулаками, не давая ему возможности защититься, не чувствовал, вопреки ожиданиям, ни страха, ни отвращения, ни, тем более, сожаления, а только лишь злость, глухую ярость, но не от того, что лупил по лежачему, а потому что ярость делала его кулаки железными, наделяла их такой сокрушительной силой, о которой он даже не догадывался. Вспомнил, как еще долго это чувство беспокоило душу, поскольку позволило увидеть, что он – человек мирный, скорее даже пассивный и вовсе не воинственный – тоже наделен инстинктом насилия и, словно волк, временами жаждет крови.

Шрам тоже думал о капитане Гарце. Тот несколько раз привозил ему брильянты, а в последнюю их встречу показывал некое кольцо с очень подозрительными инициалами. Но ювелир не захотел связываться с моряком и отослал его к Боннину, не предупредив, однако, об опасности ни Вальса, ни кого-нибудь еще из своих. Кортес рассказал об инциденте только на исповеди.

Проходя мимо церкви Утешения Богоматери, они встретили местного летописца Анжелата, его брата Приама, только что закончившего петь мессу, и нотариуса Сельереса. Шрам из угодливости поприветствовал их, но ответил ему только Анжелат. Певчий отвернулся, чтобы не здороваться, а нотариус лишь усмехнулся.

– Они делают хуже самим себе, – сказал Вальс, не удостоив их внимания, но достаточно громко, чтобы его было хорошо слышно. – Достоинство украшает человека более, чем его происхождение.

– Не стоит принимать это близко к сердцу. Должно быть, они сегодня встали не с той ноги, – ответил Шрам. – Раньше они всегда со мной здоровались.

– Грядут плохие времена, – прибавил Вальс.

– Откуда ты знаешь?