4

Волки-одиночки нападают на коней сзади, кусают за ляжки, оставляя рваные раны, а потом неторопливо идут следом, дожидаясь, когда гниль с их грязных зубов проникнет в кровь и добыча ослабеет.

Усяньмянь – китайская смесь из корицы, бадьяна, фенхеля, сычуаньского перца и гвоздики. Если добавишь усяньмянь в печень, не сможешь перестать ее есть. Саспыга никогда не спускается ниже границы леса.

(лапки лапки шуршат по осыпи четыре птичьи лапки несут круглое в пушистых перьях тело из дыры в боку толчками выплескивается черная кровь не ходи следом не смотри выше не смотри в лицо не надо проснись ты запуталась в спальнике проснись)

…Верхняя тропа сливается с основной, ненадолго теряется в сухой траве и щебенке на перевале и крутым серпантином ныряет вниз. Нарочитые объемы кучевых облаков, нежная лента чистого неба под ними, снежно-полосатые зубья главного хребта. Плоская долина Аккаи в серебристом меху карликовой ивы упирается в гору одним боком и срывается в ущелье другим. Мертвое озеро в нагромождении камней под горой, неоновая голубизна снежного языка, кончиком заехавшего в воду. Размеренные свистки потревоженного сурка-часового. Скособоченная фигурка неумелого всадника медленно движется по болотистой тропе, виляющей сквозь ивняк.

– Ох, да иди ты, – бормочу я и со стоном сползаю на землю.

Ася идет, но, что бы она себе там ни думала, – дорогу здесь выбирает конь, и, что бы он ни выбрал, видно их со спуска будет долго, как минимум час, а то и полтора. Да и выбор небольшой. Пусть себе идет. Рано или поздно она ослабеет. Должна же она устать, проголодаться, замерзнуть. Хорошо бы еще промокла – но, хотя ветер на плато совершенно ледяной и попахивает снегом, небо остается чистым, а здесь, на спуске, и вовсе почти тепло.

Наверное, это самое дурацкое место, чтобы выпить кофе, но что сегодня не дурацкое? Я оттаскиваю Караша в сторону от тропы. Привязывать его негде – одна трава да камни. Приходится зацепить повод за луку и надеяться, что он никуда не пойдет. Он и не идет – встает где поставили. Чучело коня, удобно, конечно, но… А, ладно, удобно же.

Корявые ивовые сучья горят плохо, но игрушечный, на две маленьких кружки чайник вскипятить хватит. Хорошо, что я не выпила набранную воду. Хорошо, что остался с похода кофе. В пол-литровую бутылку при старании можно забить стандартную пачку; на обычный десятидневный поход хватает и половины, но я, как любой наркоман, боюсь остаться без дозы. Вот и хорошо. Просто – хорошо…

Я выливаю кипяток в термос, с наслаждением принюхиваюсь, завинчиваю крышку. Дожидаясь, пока кофе заварится, лезу в арчимак за новой (последней, между прочим) пачкой сигарет. Под рукой брякает пластиком небольшой пакет. Я привычно отодвигаю его в сторону и останавливаюсь: а когда еще?

– Стой здесь, – строго говорю я Карашу и бегом возвращаюсь к тропе. Это надо делать на тропе, там, где могут увидеть.

Три стойких маркера: черный, белый, рыжий. Плоская поверхность недавно разбитого камня, еще не затянутая лишайником. Надо было подумать, надо было эскизы, да что уж теперь; я годами таскала эти маркеры ради сто лет назад задуманной шутки, но всегда было некогда, не до того, неуместно, не заставлять же группу ждать, я бы и догнала потом, но – с напарником договариваться, туристам объяснять, но – погода дерьмо, но – нет сил… Не включая головы, я приседаю на корточки. Два маркера в зубах, один пляшет в руке, поменять, еще раз поменять… По синевато-серому излому мелкозернистого гнейса бежит рыжий марал с буйно завитыми рогами; за ним, уткнувшись носом в тропу, идет волк. Я окружаю их кривым орнаментом: точки, палочки, зигзаги, как рука ляжет, как (кто-то) на душу положит. Встаю рассмотреть, что вышло.

Вышло неплохо. Рисунок лег на камень так, будто был здесь всегда. Немного запылится, затрется – и можно дурить туристам головы. Или не говорить ничего, не показывать, а если вдруг заметят и спросят – удивляться. Пусть дурят себе головы сами. Так даже лучше.

Тихо хихикая сама с собой, я возвращаюсь к коню, так и дремлющему на месте, к термосу, к прогоревшему уже костерку. Закуриваю, отпиваю наконец кофе. Острое каменное ребро давит на копчик, и я ерзаю, пристраиваясь поудобнее. Заметив движение, снова свистит сурок.

Хорошо бы разрисовать еще несколько камней, но это уж как выйдет… А ведь если бросить сейчас эту дуру и двинуть на базу, можно будет пару-тройку раз притормозить. Время никто не засекает и над душой не стоит. А там – пусть Костя едет уговаривать. Взрослая тетка, ничего с ней за пару дней не сделается. Да какой там дней – часов: ведь нас давно ищут.

Странно, что я об этом забыла. Ищут ведь. Следы, ведущие на верхнюю тропу, не заметили – а если и заметили, то не поверили в такую глупость, – так что шарят под Замками, самое дальнее – в Муехте. По-хорошему, надо идти туда, чтобы не тратили время и нервы зря. Если сейчас развернусь – через час-другой наткнусь на кого-нибудь из своих, и на этом все закончится.

Может, поэтому и забыла…

Я втягиваю носом горечь кофе, дыма, отдаленного дождя, раздавленных копытами корней. Смотрю, как Ася упорным муравьем ползет через долину. Далеко уже ушла – Карашу придется постараться, чтобы догнать. Ах да, нас самих скоро догонят. Опять забыла… Да просто не хочу помнить.

Может, мне все это нравится.

Дозорный сурок свистит еще раз и замолкает – видно, наконец счел меня безопасной частью пейзажа.

* * *

Наверное, в Аккае недавно прошел ливень и начисто замыл старые следы: тропа кажется нехоженой, и отпечатки копыт Суйлы бросаются в глаза. Они ведут в сторону ущелья, к ближайшей стоянке, которой почти не пользуются: она всегда или слишком близко, или слишком далеко, смысла нет. Даже странно, что Суйла ее знает. Но хорошо, что он свернул: я уже не чую отдавленной об седло задницы, зато начинаю чувствовать колени. Страшно хочется есть, но об этом я стараюсь пока не думать. Где-то в арчимаках болтаются несколько квадратиков шоколада, немного растительного масла и – насмешкой – два десятка пакетов и пакетиков со специями. Я пересекаю небольшое болотце; Караш давит копытами пучки дикого зеленого лука; лук пахнет. Нет, об этом пока лучше не думать.

Ивняк сменяется березой по колено, синими всплесками горечавок на проплешинах, с которых едва стаял снег. Появляются редкие группы низкорослых кедров, мягкие бугры и между ними – круглые карстовые ямы с черными торфяными лужами на дне, в изумрудной оторочке осоки. Тропа превращается в условный пунктир. Несколько раз я замечаю следы косули, и старые, и совсем свежие. Звери ходят здесь чаще, чем люди.

По правую руку темнеет группа кедров побольше. Я хорошо помню стоянку под ними, но след ведет мимо, и Караш, не повернув головы, проходит мимо, даже не пытается потянуть меня к месту, где его наконец ждет отдых. След Суйлы уводит прочь от знакомой тропы. Впереди рушится с неба дальний склон ущелья, синий в вертикальных полосах: черные линейки кедрачей, белая пена падающих в пропасть ручьев, зеленые полотнища полян, повисших под невозможным углом. Куда ее черти понесли, хмуро думаю я; мы туда не ходим, там всё вниз и вниз, немного красоты, а потом – бездна. Я представляю, как уклон становится все круче; конь цепляется за оползающую осыпь, скользит, задние копыта отрываются от земли… Меня мутит. Я глубоко втягиваю носом воздух – и чувствую запах дыма.

* * *

Костерок у Аси жалкий и дымит беспощадно – видно, подбирала с земли всякую трухлявую дрянь. Сама Ася, присев на корточки, возится у ноги расседланного Суйлы – неумелыми пальцами привязывает толстую, плохо гнущуюся веревку.

Ну, догнала, думаю я, и что теперь? А вот что: я должна ее вернуть. Но это – завтра. Ночевать придется рядом и вполглаза: неизвестно, куда и когда ее понесет, да и за Суйлой лучше присмотреть. Чуть дальше маячит еще одна группка кедров, можно встать там. Все равно, конечно, будет противно… ну и ладно. Переживу. Обе переживем, перетерпим. А к утру Ася, может быть, протрезвеет. Лишь бы спустить ее до базы – а там пусть катится к черту.

Ася путается в петлях узла и, ругнувшись сквозь зубы, принимается заново. Я тихонько тяну повод: самое время незаметно уехать. На глаза снова попадается костерок. Закопченные камни вокруг огня, опаленные рогатины, рядом – плоско подрубленное сверху бревно. Надо же, стоянка, хоть и заброшенная. Хорошее место. Два огромных кедра, перепутанные выпирающими из земли корнями, закрывают от ветра и дождя. Где-то совсем рядом журчит ручей, и поляна для коня отличная… и вид…

От зрелища вертикального склона меня снова ведет – всадника, зависшего над пропастью, никак не выкинуть из головы. Хорошая стоянка, но какая-то тревожная. Беспокоящая. И неуловимо знакомая: как будто она мне снилась. Или я на самом деле была здесь, но забыла, забыла напрочь

(лапки с поджатыми пальцами и бурыми скрюченными когтями как неопрятные ногти лапки тычут в темнеющее небо деловитые голоса дай сюда поверни держи кровью пахнет так густо залепляет ноздри залепляет глаза не хочу быть здесь не надо проснуться это спальник перекрутился не дает дышать проснись)

…На углях кое-как пристроились две ржавые консервные банки с водой. Кружка и мятый чайный пакетик ждут на бревне. Рядом вялым завитком свисает плоский пакет майонеза. Точно, невпопад радуюсь я, она у меня майонез возила, а еще повидло и шоколадную пасту. Пасту я у нее забрала вчера, последнее повидло доели три дня назад, а майонез с утра кто-то выдавливал, проглаживая пакет щепочкой. Я тогда подумала, что надо его сжечь, да отвлеклась, а потом он исчез. Теперь понятно куда. Своих запасов у Аси, похоже, вообще нет. Да о чем она думала?!

Да и плевать. Я вдруг разом чувствую, до чего промерзла, устала, проголодалась. Сейчас бы мяса… Невольно представляю здоровенный багрово-черный кусок мякоти на просторной изрезанной доске и как я примериваюсь к нему с острым ножом, аккуратно убираю пару прилипших травинок и пропитанный кровью обрывок ягеля

(куски мяса свалены на траву хватаю стянутыми засохшей кровью руками запихиваю в мусорные пакеты пакеты в арчимаки пакеты не лезут черная от крови рука протягивается сбоку выбрось это нахуй рука выдергивает из арчимака пластиковую бутылку с крупяным грохотом забрасывает в корни рука исчезает чужое присутствие за спиной исчезает наконец-то облизываю испачканные пальцы так вкусно почему так вкусно лижу пальцы почти кусаю проснись не надо проснись)

Теперь я смотрю под кедр – мощные, по пояс высотой корни, толстая перина хвои. Не знаю, хочу ли увидеть то, что ищу, но – в сгустившихся уже тенях, едва-едва – все-таки вижу: косо торчащее из-под хвои помутневшее горлышко с синей крышкой, обычное горлышко обычной бутылки из-под минералки.

Видимо, я дергаюсь: Караш переступает с ноги на ногу. Хрустит под ногой сухая ветка, и запоздало ржет Суйла. Ася, вздрогнув всем телом, вскакивает на ноги и оборачивается.

– Опять ты… – с усталым отвращением выдыхает она.

Слегка пожав плечами, я сползаю с коня. На мгновение наклоняюсь, уперев руки в колени, сквозь сладкую боль вытягиваю поясницу. У меня нет сил ни уговаривать, ни терпеть поток отдающих безумием протестов. От мысли о горячей гречке урчит в желудке.

С земли стоянка оказывается совсем знакомой. Сознание выкинуло ее из памяти – но ноги помнят. Помнят руки

(гречка шелестит по пластику как птичьи лапки по осыпи над ущельем)

(мы ели ее прямо здесь сырую руками прямо здесь)

Ася нервно сжимает кулаки, набычившись. Поводит плечами, будто загораживая костер, и я прихожу в себя.

– Слушай, ну это смешно уже, – раздраженно говорю я. – Давай побудем как нормальные люди. Сейчас…

Асю перекашивает. Она с силой мотает головой, ее подбородок начинает трястись, лицо комкается; брызгают слезы и текут по мгновенно покрасневшим щекам – будто от невидимой пощечины.

– Да отцепись ты от меня! – орет она захлебываясь. – Оставь меня в покое! Почему вы никак не оставите меня в покое?! Заколебали уже… нормальные, блядь…

(…Все эти кони с кошмарными шрамами на задницах, чудом выживший молодняк, те, кого успели найти, отвести на базу, накачать антибиотиками. Такие появляются в «Кайчи» раз в несколько лет. Нормальные, в общем-то, кони, если не делать резких движений. Просто недоеденные.)

– Уйди, пожалуйста, – бормочет Ася. – Уйди, а?

Ее смятое лицо в красных пятнах – как зеркало: страх, отвращение, беспомощность. Все, все идет не так, как представлялось, и так, как представлялось, никогда не будет и быть не могло…

Я с трудом разлепляю пересохшие губы:

– Ладно.

– Что?!

– Ладно…

Я подхожу к кедру, выдергиваю из-под корня бутылку. Сбиваю с нее пласт черной, слежавшейся в плесневелую массу хвои. От шороха крупы меня пробирает озноб. С трудом открутив крышку, принюхиваюсь. Ну, может, самую чуточку затхлая. Почти… ну, нормальная. В любом случае – съедобная.

Жрать хочется страшно.

Я закрываю бутылку и бросаю ее к костру. Ася шарахается, нелепо отмахивается и в недоумении впивается взглядом в мутный пластик. Руки прижаты к груди, как будто она боится даже случайно прикоснуться к бутылке. Я возвращаюсь к терпеливо ждущему Карашу.

Я уже вставляю ногу в стремя, когда Ася громко и раздраженно шмыгает носом и гнусаво спрашивает:

– Что, даже чаю не попьешь?

Как будто бросили спичку в бензин и пламя опалило лицо. На мгновение я глохну и слепну от гнева: как она смеет, сейчас, здесь, в моем… в морду… Я разворачиваюсь, уже открыв рот, готовая вывалить все бешенство, всю усталость, всю безнадежность. Но зареванная Ася выглядит такой растерянной и смущенной, что я торопливо выдергиваю ногу из стремени, чтобы не упасть, – и закатываюсь от смеха.