3

Лишайник на камнях бывает серый, черный, желтый и оранжевый, смотря какого цвета были глаза птицы, увидевшей это место первой.

Чтобы поймать пугливого коня, надо сделать вид, что идешь мимо.

Я застала время, когда на Озерах не было никого, кроме Боба, а в единственной избушке в Туре, черной и страшной развалюхе, Таракай рисовал своих барсов, бродяг и чудесных дев.

Вот они мы: две крошечные женщины на краю бесконечного плато. Если смотреть сверху – мы неотличимы друг от друга. Для тех, кто сейчас может смотреть сверху, мы пока даже не слишком отличаемся от редких деревьев. Кони под нами терпеливо ждут. Им все равно.

– В каком смысле – «нет»? – переспрашиваю я. Ася молчит. Ее «нет» – щелчок выключателя, прервавший нормальное течение жизни. В ее молчании слышно, как с тихим шелестом рушатся наши роли. Те, кто может сейчас нас видеть, слегка поворачивают головы. Тень их любопытства отзывается во мне азартной дрожью, которую я не хочу, не имею права замечать. Мне нельзя.

Я хватаюсь за единственную здравую мысль:

– На стоянке что-то забыла? Надо было сказать, нельзя же так…

Ася качает головой и замирает, по-совиному моргая. Я в ступоре смотрю на нее сверху вниз. Надо что-то говорить, спрашивать, убеждать, но в голове ни единой мысли, ни одного слова – одна пустота, зыбкое дымчатое пространство. Я бессмысленно рассматриваю Асю. У нее обычное, чуть мальчишеское лицо. Прямой, слегка обгорелый нос, не большой и не маленький; обычный грязноватый походный загар, обычный походный прыщик на подбородке. Обычные печальные тени у бледного рта. Темные глаза под длинными узкими бровями смотрят куда-то за мое плечо – или даже не смотрят никуда. Неподвижное, застывшее лицо – как маска, как окно в заброшенной избушке.

Да она же просто ждет, пока я отстану, вдруг понимаю я. Как на светофоре.

Я цежу:

– Не валяй дурака. Куда ты с голой жопой в горы намылилась? Хватит дурью маяться, поехали уже, время позднее…

Слова сыпятся сами собой, гладкие и гадкие чужие слова. Я снова открываю рот, еще не зная, что из меня вывалится – что-то безликое, чуждое и злое. Но сказать ничего не успеваю: Ася вдруг подбирается в седле, оскаливает мелкие ровные зубы и изо всех сил пихает Суйлу пятками в бока. Тот послушно суется вперед, протискивается между Карашем и ивняком, цепляется арчимаком за мое седло. Коленка Аси – твердая и неожиданно неприятно теплая – больно утыкается в мою голень. Ох, раздавит сейчас нам обеим ноги, думаю я, осаживая Караша. Лицо Аси сжимается в кулак. Оно вдруг делается живым, злым и упрямым, будто в драку, – да что ж это такое, что с ней делать, не в самом же деле драться, уговаривать, бить морду, сдернуть с коня, связать… блин, Костя, наверное, уже психует, на базе потеряют, будут искать, неловко, подстава… Ася сердито вскрикивает. Суйла снова пытается продраться выше по тропе, и тут я, не успев понять, что делаю, цапаю его за повод.

Несколько секунд мы выдираем друг у друга повод – тяжелое сопение, отдающее утренней овсянкой, табаком и молочной шоколадкой, костлявые лапки, влажные и грязноватые, царапучие обломанные ногти. Грубый ремень обдирает красную от холода кожу. Отпускаем разом, будто обжегшись. Ася, морщась, обтирает ладонь об колено. Выпятив челюсть и стараясь выглядеть спокойной, я снимаю повод с шеи Суйлы. Хорошо, чомбур длинный. Я перекручиваюсь в седле, привязывая его к задней луке. Руки трясутся, и вместо нормального узла получается ненадежная путаница. Зашипев, я начинаю заново. От напряжения ноет спина – я чувствую, как Ася буравит меня ненавидящим взглядом, слышу ее короткое редкое дыхание. Узел наконец ложится как надо, и я дергаю веревку, затягивая последнюю петлю. На буксир. Как ребенка, слишком большого, чтобы умоститься в родительском седле, и слишком маленького, чтобы хоть как-то управлять конем.

– Вот так, – буркаю я, все еще глядя на узел. Все нелепо, неправильно, отвратительно. – Слушай, я не знаю, что ты… почему ты… но…

Не сумев найти слова, я поднимаю глаза. Ася, поджав губы, медленно сползает с коня на землю.

– Да ты чего?! – вырывается у меня.

Ася, цепляясь за кусты, протискивается мимо коней, поправляет лямки рюкзака и молча уходит по тропе наверх.

* * *

Я выбираюсь из ивняка и притормаживаю, чтобы не наступать Асе на пятки. Передо мной лежит плавный подъем плато. Слева за Озерами небо набухает лиловым, там посверкивает, но далеко: наверное, пронесет. Серо-багровые, зубчатые, в оранжевых пятнах лишайников скалы Замков нависают впереди над тропой, облитые желтеющим светом. Черт знает, сколько уже времени. Когда Костя поймет, что мы так и не догнали группу? Может, только на базе, но, скорее всего, перед скачком вниз. А может, уже понял, что все обернулось не так просто.

Воображение подкидывает разъяренного матерящегося Костю, едущего через поляны. Или вконец озверевшего Генчика. Я оглядываюсь, даже выжидаю какое-то время – но поляны пусты. Ну и хорошо. Не хочу, чтобы меня застали такой растерянной. Я понятия не имею, что делать с этой чокнутой, но, кажется, если в эту историю влезет кто-то еще, станет только хуже.

Ася тем временем быстро приближается к Замкам. Тропа мягкая, ласковая – торфяная канавка, пробитая копытами в поросли карликовой березы, совсем коротенькой, не выше щиколотки, еще не обросшей толком листьями. Здесь еще весна. Синие раструбы горечавок торчат прямо из ягеля. Фиалки теснятся кучками, от бледно-желтых до глубоко пурпурных, и мелькают изредка розовые, вывернутые наизнанку колокольца отцветающего кандыка.

(У меня был шок, когда я увидела это впервые, ступор, паралич. Был зеленый, буреющий потихоньку июль, северный склон на высоком перевале, слишком крутой спуск, на котором пришлось спешиться. Я сползла с коня, уже собралась сделать первый шаг, да так и застыла с поднятой ногой: поставить ее было некуда. Под ногами не было травы, не было земли, только – нежные, хрупкие, крошечные, разные цветы. Они были невыносимо, необъяснимо прекрасны. Они – были.

Я вся взмокла, пока спустилась. Я была тогда – туристка, студентка, потому и июль: сразу после сессии. С тех пор много чего произошло, очень много, – я привыкала, грубела, отучалась удивляться, прятала разъедающий под ребрами восторг под циничной усмешкой, я

(ела саспыгу)

узнавала имена и освобождалась от лишнего. Но с тех пор всегда приезжала в июне, чтобы снова это увидеть. И всегда старалась не наступать на цветы, правда, я никогда не наступала на цветы, если только могла. Изо всех сил старалась не наступать.)

…Поравнявшись с Замками, Ася останавливается, задирает голову, вглядываясь в вершину ближайшей из скал, будто спрашивая. Надо же, сообразила, раздраженно думаю я и тут же эту мысль отбрасываю. Есть вещи, которые не обсуждаются и даже не обдумываются, – например, те, что происходят в голове, когда проезжаешь мимо Замков.

За Замками тропа разветвляется. Ася мнется, то ли не зная, какую сторону выбрать, то ли не умея решить наугад. Ну давай, поверни к Озерам, часа за три слезем. Там цивилизация теперь, там толпы и туристов, и местных, найдется кто-нибудь знакомый. Там, если хочешь, упирайся дальше, садись на жопу и цепляйся за камни, я смогу оставить тебя (и коня, между прочим) под присмотром, а сама рвану на базу, там с Аркадьевной решим, ох и круг выйдет, километров в тридцать, останусь я без поясницы…

Это было бы слишком хорошо, чтобы сбыться. Потоптавшись еще немного, Ася плетется прямо, к Аккаинскому перевалу. Да чтоб тебя. Я закатываю глаза и потихоньку трогаюсь следом. Ладно, давай спустимся в Муехту, не собираешься же ты ночевать в березе…

Она забирается все выше, как-то неправильно, не так, и тропа потихоньку становится замытой, без единого следа, если не считать Асиных сапог. Не то чтобы я не понимаю, что происходит. Просто не могу поверить: привычки слишком сильны. Приметная скалка со скрученным в узел маленьким кедром на макушке вдруг оказывается по правую руку вместо левой, и уже ясно, никуда не денешься от этой ясности: мы вышли на верхнюю, старую, сто лет как заброшенную тропу. Мне не надо вспоминать, как и когда я ходила по ней в последний раз.

(…А Илья годами твердил, что надо пробивать тропу понизу, через траву, там точно будет мягче. Говорил – хватит уже лазать по курумнику, как ни переход – так кто-нибудь захромает, говорил, что уже задолбался собирать отвалившиеся подковы. Когда я начала работать в «Кайчи», это уже стало его пунктиком, но все говорили: невозможно, понизу дороги нет, только ноги коню переломаешь. И ходили по гольцу, и я в тот раз пошла по гольцу, а как еще.

Конь шатался от усталости, совсем молодой еще, невтянувшийся, да еще и кованный из экономии только на передок – денег в «Кайчи» тогда не было. Я еще работала не поваром – поваров в «Кайчи» тоже не было, – а стажером, мальчиком-за-все. Я догоняла группу с запасом хлеба, не получилось закупить сразу, тогда в деревне были проблемы с хлебом. Но это меня не волновало, а волновали только эти камни и эти кедры, силуэт Замков позади, и хищная птица впереди, в небе, и слишком усталый конь.

Белые камни, выбитая в пыль скудная земля, слева – уходящая вверх осыпь Кылая, справа – обрывающиеся в никуда скалы и кривые кедры-лилипуты. Черные большеклювые воро́ны толпятся на склоне, воздух распадается на колючие молекулы, близкое небо отдает фиолетовым. И никого, ни одной человечьей души на многие километры вокруг, а может, и во всей моей вселенной, моем герметичном замкнутом мире, границы которого, очерченные неведомой силой, теряются в белесой дымке.

А потом с осыпи побежал шепчущий ручеек камешков. Кто-то ходил там, наверху. Я оторвала взгляд от тропы, но никого не увидела – только серые тени на серой сыпухе. Это мог быть медведь, и это было страшно. Это мог быть сарлык, хуже – сарлычиха, отбившаяся от стада, чтобы отелиться, и это было еще страшнее. Я подобрала повод покороче – сейчас до коня дойдет, и он понесет не разбирая дороги, черт, только не здесь, убьемся… но конь встал и только трясся всем телом, и я знала, что нет – не медведь и не сарлык. Кто-то суетливо перебегал по осыпи на мягких лапках, замирал и снова перебегал с омерзительным шорохом, тошнотворным шепотком, от которого кружилась голова и находило затмение, и казалось, что лежишь в спальнике в своей палатке и надо проснуться, проснуться, иначе – конец…

Лапки зашуршали совсем рядом. Конь попятился и пошатнулся, и тогда я спешилась и потащила его в поводу, матерясь во весь голос, обзывая пропастиной, дохлятиной, истериком и идиотом, а потом пораженно замолчала, вдруг осознав смысл слов «волчья сыть» из детской – ничего себе! – сказки, и снова принялась ругаться. Придурок, орала я, псих несчастный, симулянт, – а лапки шелестели совсем рядом, краем глаза я видела, как перебегает с места на место пухлая серая тень, надо проснуться, проснуться…

Потом, сидя на ледяных камнях тура на перевале, я курила и прикладывалась к фляжке, пока не перестала трястись, и еще немного – пока не перестал трястись конь и не отщипнул наконец пучок коротенькой, уже пожелтелой и сухой травки, проросшей сквозь красноватую щебенку. Курила и думала: а что, если снова придется идти здесь одной? Что, если, например, следующая группа тоже уйдет без хлеба или, мало ли, коней придется менять…

Но тем летом не пришлось, а следующим Илья, не верящий, что новые тропы невозможны, в первом же походе психанул и пробился от Аккаинского перевала к Замкам понизу. С того лета вообще многое изменилось.)

* * *

Тот шелест мягких лапок… но все в порядке: Караш крепко ступает по камням. Под его копытами плавно скользит тень птицы. Я сглатываю шершавый комок в горле и вспоминаю про воду. Где-то здесь должен быть ручеек – перед тем как тропа резко повернет кверху и запетляет по гольцу. Ася тащится еле-еле – можно не спешить.

Я приседаю перед говорливым потоком шириной в ладонь, выходящим из-под камней и под камни уходящим. Кое-как отмываю руки от пыли и черпаю воду горстями. От холода ломит зубы, суставы пальцев, даже запястья, и я мельком, досадливо думаю, что раньше такого не было – раньше, в те времена, когда приходилось мотаться по горам в одиночку, с арчимаками, набитыми хлебом, или с заводным конем и чьей-то забытой палаткой… Вода ускользающей сладостью окутывает язык, унимает задубевшее горло, и я все черпаю сквозь боль. Останавливаюсь усилием воли: впереди на час ходу – только камни и кустарники не выше колена. Прятаться вроде как не от кого, но все равно неуютно снимать штаны на ветру.

Я опускаю в воду бутылку. Караш мягко пихает меня лбом в спину, дышит в ухо. Слышно, как за ним топчется Суйла. «Нельзя, ты потный», – бормочу я, машинально растопыривая локти, но Караш и не пытается протиснуться к воде. Журчит ручей, сопят кони, но какого-то очень обычного, просто обязанного быть звука не хватает. Я делаю глоток из переполненной бутылки, чувствую, как вода проливается в пустой желудок. Есть хочется страшно. А, вот чего не хватает: сочного хруста травы на зубах, скрежета удил, болтающихся во рту, утробного звука неторопливого жевания. Я оглядываюсь. Караш и Суйла дремлют развесив уши. Даже сейчас не пытаются перехватить травы. А времени уже столько, что любой конь давно отдергал бы всаднику руки, упрямо ныряя мордой по сторонам тропы за вкусным.

Я снова пытаюсь вспомнить, что слышала об этих меринах. Не обычное «а он меня трепат-трепат», нет, что-то, что меня тогда не касалось, но теперь зудит и тревожит. Но если и вспомню – что толку? Дано: Караш, Суйла, поехавшая крышей туристка, верхняя тропа вдоль Кылая, с которой в ближайший час не соскочить, и, между прочим, нехорошее, цвета зрелого синяка небо за спиной.

Ася тащится вперед, ломко покачиваясь на камнях, то и дело теряет равновесие, взмахивает руками, оскальзываясь и подворачивая ноги. Крошечная фигурка, нелепая и неуклюжая, потерянная среди скал и осыпей. Короткий приступ злорадства: так-то, а чего ты хотела от конской тропы, это с седла кажется, что все просто, а на своих двоих-то… Как бы и правда ногу не вывернула – страшно смотреть, как ковыляет. Ася особенно отчаянно взмахивает руками, изгибается и рушится вперед, выставив перед собой ладони. Мои потроха ухают вниз вместе с ней. Тошнотворный вакуум в животе – но вот она шевелится, и я наконец могу вдохнуть.

– Цела? – кричу я еще издали, подъезжая. Ася сидит на земле, прижав ладони к лицу, – плачет? Беззвучно орет от боли? Впала в ступор? Услышав мой голос, она отрывает руки от лица и растерянно протягивает их перед собой: смотри.

Я соскакиваю с коня, опускаюсь на корточки рядом. Основания Асиных ладоней ободраны, и меня передергивает от этих мелких ссадин, сочащихся сукровицей, с прилипшими к ним мелкими камешками и чешуйками лишайника. Черт, знакомо. Больно. Не страшно.

– Остальное как? – спрашиваю я, шаря в кармане куртки. Выуживаю пачку влажных салфеток. – Ну? Лодыжки? Колени?

Ася пожимает плечами; пососав ссадину, неохотно берет салфетки.

– Да нормально все, – бормочет она, пряча глаза. – Спасибо, – она возвращает пачку и обтирает ссадины. На меня она по-прежнему не смотрит, только выпячивает чуть подрагивающую нижнюю губу. На коленке белеет пыльное пятно там, где камень стесал плотную ткань брюк. Под ним, скорее всего, тоже ссадина.

Оставив ее разбираться со своими травмами, я иду отвязывать Суйлу. Ну правда – не смотреть же, как она убивается из упрямства.

– Давай садись, – вздыхаю я, подведя коня. Ася смотрит исподлобья.

– Я на базу не поеду, – говорит она.

– Давай садись, пока ноги не переломала, – я едва сдерживаю желание заорать.

Ася неуверенно встает. Она чуть прихрамывает, но, в общем, понятно, что ничего серьезного не произошло. Просто ободрала ладони и испугалась. Трясется теперь – ногой в стремя попасть не может…

Кое-как взгромоздившись на Суйлу, она рассеянно теребит чомбур.

– Слушай, ты можешь за мной больше не ехать?

Было бы неплохо. В конце концов, я просто повар. Все это вообще не мое дело.

– Не могу, – отвечаю я.

Ася дергает краем рта и отворачивается.