Глава 9. Зеленое пламя

Алекс готов был расплакаться.

Его и раньше тянуло плакать, когда становилось страшно. И началось все в детстве, когда его оставляли в комнате одного. Очередная нянька, которая приходила вроде бы навсегда, но на самом деле исчезала спустя месяц-два, готовила Алекса ко сну.

Надеть пижаму, даже когда жарко и не хочется.

Лечь в кровать. Закрыть глаза.

Иногда Алекса целуют, касаясь холодными мокрыми губами щеки, иногда просто натягивают одеяло по самый нос, отчего дышать становится тяжело, душно. Нянька проверяет окна, переставляет тапочки и выключает свет.

– Не надо, – просит Алекс.

Но его никогда не слушаются.

Дверь закрывается с тихим щелчком. Алекса не запирают, но ручка тугая, и в коридоре тоже темно. А нянька уходит к себе, на третий этаж. И если Алекс пойдет за ней, то его накажут.

Он бы все равно пошел, если бы не темнота и тень.

Она появлялась из стен, просачиваясь сквозь дыры в розетках. Чернота капала на пол, собиралась лужицами, расползалась ручьями.

– С-сдравс-с-ствуй, Ш-шурка, – говорила Тень, вбирая в себя всю черноту до капли. – С-с-скучал?

Ее змеиное, невообразимо длинное тело занимало всю комнату. Шелестела чешуя, касаясь обоев, похрустывали модели самолетиков на полке, которым грозило быть раздавленными, трещала, но держалась мебель. А треугольная голова тени ложилась на постель.

– С-скучал…

Раздвоенный язык касался пяток.

Вот тогда-то Алекс и начинал плакать.

Конечно, ему никто не верил. Отец злился, Аллочка вздыхала и пеняла нянек – плохо смотрят за ребенком, няньки злились на Алекса и отправляли спать пораньше, как будто теням было дело до времени.

Однажды Алекс решился и попросил отца купить лампу. Это же немного – лампа. У отца много денег. И ему будет не трудно. А если трудно, то пусть пошлет за лампой шофера… или няньку… или кого-нибудь. Алекс говорил, вспоминал тень и плакал. Ему было стыдно за слезы, но он ничего не мог с собой поделать.

– Сопли подбери, – сказал отец. – И это мой сын… довели. Ревет как баба.

Лампу не купили, зато новая нянька, которая обреталась в доме всего лишь неделю, исчезла, что было не удивительно. Зато другая, вместо исчезнувшей, не появилась, что уже было удивительно. Теперь Алексу приходилось ложиться спать самому.

От кровати до выключателя десять шагов…

На четвертом появлялась тень. На девятом она догоняла Алекса. На десятом он нырял под одеяло, а тень наваливалась сверху.

– Хорош-ш-шо… хорош-ш-шо… – приговаривала она, подбирая Алексовы слезы. – Хорош-ш-шо, Ш-шурка.

Потом Алекс стал старше и научился не плакать. Даже когда тень обвивала шею и дышала в ухо, он держался.

И теперь сдержится. Тень – это… это пострашнее костей.

Но кости свисали с крыши, шевелились, как будто в них оставалась еще жизнь.

Джеку вот плевать. Джек забрался на стол и сдергивает скелеты, как рыбины с крючков. Алекс тоже так сумеет.

Алекс не слабак и не трус.

Не слабак. Не трус. И плакать не станет. Ни за что не станет.

Он выбрал стол у второй стены и, отодвинув блюда и чаши, залез на него. Встал. Прикоснулся к костям. Наощупь те были сухими и тепловатыми.

Ничего. Это просто кости. Нужно поверить, что это просто кости. Схватить покрепче и рвануть. Схватить и рвануть.

Заскрежетало и рухнуло с облаком зеленоватой пыли, воняющей прелым мехом. Но Алекс не заплакал. И не заплачет. Он перешел к другому скелету, а потом к следующему… стол казался бесконечным.

– Хватит, – сказала Советница Снот, возникшая на пути. – Вам хватит этого. На некоторое время.

Алекс остановился и молча спрыгнул. Джек – все-таки он подонок и гад – уже собирал кости с пола. Черепа он расставлял на столе, грудины разламывал, выдирая тонкие ребра. Ноги и руки тащил целиком, чтобы бережно уложить в каменное ложе очага.

– Все равно зажечь нечем, – деревянным голосом произнес Алекс, когда под ногой хрустнул позвонок. – Нечем зажечь.

Черепа внимательно наблюдали за ним, как та тень – вдруг да заплачет. Ни за что.

Снот выудила из кучи челюсть с ровными белыми зубами, и вторую такую же.

– Ударь хорошенько. Вот увидишь, сразу и вспыхнет.

Пусть Джек бьет. Он не брезгливый.

Ну конечно, это не страх. Алекс просто брезгует прикасаться к этим совершенно посторонним ему костям. Вдруг они заразные? Чума там… или язва сибирская. Да и мало ли что еще.

– Бери, – велела Снот. – Ты же не хочешь, чтобы она замерзла? Посмотри.

Крышкина, продолжавшая спать, свернулась калачиком. Лицо ее побелело, а губы так и вовсе синими стали.

Ее одежда промокла. И Алексова куртка не спасет. Огонь нужен.

И Алекс решился. Он взял шершавые кости с гладкими камушками зубов, опустился на колени и ударил.

– Еще бей. Сильнее.

Он и так сильно бьет! Кошка просто издевается!

– Бей.

Алекс ненавидит ее. И Джека. Тот присел на корточки, руки до земли свесил, и пялится на Алекса. Смешно ему? Или ждет, что Алекс отступит? Не бывать такому!

Он не баба. Он не будет плакать.

И отступать тоже.

Кости встретились с оглушительным грохотом. Зубы рассыпались от удара, а из ладоней Алекса на костер выпала зеленая молния, больше похожая на жирную гадюку.

Огонь вспыхнул, высокий, жадный, он плясал, то силясь дотянуться до ржавых цепей, свисавших с кровли, то растекаясь по костям нервной зеленью.

Алекс подумал, что зеленый огонь – это ненормально.

Зато тепло.

– Все хорошо, – сказала кошка. – Страх надо убить раньше, чем он убьет тебя.

– Девчонку перетащим? – Джек поднялся и первым подошел к Юльке. Небось, стыдно ему… если так, то Алекс его простит. Сегодня ему больше не хочется драться.

Крышкину уложили как можно ближе к странному огню. И зеленые отблески заскользили по лицу, словно знакомясь. Огонь – не тень, вреда не причинит.

– Отдыхайте, – велела Снот. – Я ненадолго… удалюсь.

– Куда? – вяло поинтересовался Джек, вытягиваясь на лавке по другую сторону костра.

– Не важно. Главное, дождитесь. И не вздумайте пускать друг другу кровь. Она вам еще пригодится.

Алекс смотрел, как кошка пятится, растворяясь в черной тени. Последними исчезли глаза. Сначала желтый, потом синий.

Алекс очень надеялся, что кошка вернется раньше, чем погаснет огонь.

– Ты только совсем не умирай, Покрышкина, ладно? – попросил он шепотом.

Юлькины веки слабо дрогнули, а улыбка исчезла.

Часть 2. По эту сторону мира

Глава 1. Встречи

Кошка выбралась из норы меж корнями старого ясеня и, оглядевшись, сказала:

– Мяу.

На зов ее откликнулись не сразу.

Задрожали колючие плети шиповника, побелели алые лепестки, а иглы и вовсе подернулись инеем. Земля же треснула. Нити корней пытались удержать края раны, но та расползалась, пропуская существо крайне уродливого вида.

Его голова ромбивидными очертаниями напоминала змеиную. Шея была коротка, а тело массивно. Неуклюжие лапы с трудом удерживали его на весу, и казалось удивительным то, что существо вообще способно передвигаться.

– Я здесь, Курганник, – сказала Снот и на всякий случай отодвинулась подальше. – Надо поговорить.

Существо медленно повернуло голову. Приподнялись кожистые заслонки третьего века, приоткрылась пасть.

– Я устала.

– Все устали, дорогая сестрица, – темный язык Курганника скользнул по чешуе, стряхивая комки земли и обрывки корней. – Ты здесь только затем, чтобы мне это сказать?

– Я сама не знаю, почему я здесь! – не выдержала кошка, и усы ее гневно растопырились. – Весь этот выводок… я с ними не справлюсь. Сил не осталось. А они кровь льют.

– Хочется?

– Хочется. И… и главное, что смысла во всей этой затее… нет смысла! Варг ведь прав!

– Он сдался.

– И нашел способ жить.

– Что есть такая жизнь, Советница Снот? Я спрашивал это у Одноглазого. Одноглазый смеялся. Где теперь Одноглазый? И где тот, который думал, что это он владеет Мьёлльниром? И злоязыкий? И все другие? Нету. И тебя не будет. И меня не будет. Когда-нибудь.

Вязкая слюна Курганника текла из пасти и, коснувшись земли, прорастала повиликой. Нежные стебли ее обнимали и колючую крапиву, и чахлые ромашки, и молодую ясеневую поросль.

– Я не смогу…

– Сможешь, сестрица.

– А если опять не выйдет?

– Попробуем снова.

– С каждым разом все хуже… и эти… они пусты. В них нет ничего! Ни силы. Ни веры. Ни… ни даже злости. Но мне их жаль!

– Жалость не имеет смысла, – он подвигался к Советнице боком, неловко припадая на кривые, суставчатые лапы. И бесконечно длинное тело с шелестом выходило из трещины: – А страх и вовсе убивает.

– Вот только не надо твоих…

Когтистая пятерня вцепилась в хвост и дернула. Снот попыталась удержаться на лапах, но не сумела, покатилась по траве, а трава вдруг стала мягкой-мягкой. Земля раскрылась, приняв кошку, и сомкнулась. Рана заросла. И шрам исчез в зелени газона.

Курганник спускался, тянул Советницу сквозь рыхлую, легкую землю, в которой, словно изюм в пироге, лежали мышиные черепа.

Сквозь слюдяные кости иных существ.

Окаменелую плоть.

Подземные жилы, в которых застыла ледяная кровь.

К усталому сердцу мира, где не осталось ни капли огня… и тени межмирья взлетели навстречу, моля о пощаде.

– Я не смогу… – говорила им Снот, но земля не позволяла словам жить. В ней самой уже не осталось жизни. И тени тонули в камне. Их черная кровь собиралась ручьями и реками, пробивалась наверх, полнила каверны и разливалась озерами. Стальные звери приходили пить ее.

А потом вдруг все закончилась, и Снот выпала на траву, на то самое место, на котором и начиналась беседа. Она узнала его по бледным нитям повилики и мертвой траве.

– Ты… ты… я не хочу этого видеть! Да я попробую! Но это бесполезно! Бесполезно, слышишь?! И это не я боюсь! Это ты боишься поглядеть правде в глаза! Мы обречены! Мы все здесь обречены!

Тишина была ответом.

– Чтоб тебя… – проворчала кошка. – Чтоб тебе там заблудиться!

На повилике появились ягоды, крупные, красные, словно кровью налитые.

Это здание выделялось среди прочих особым, живым запахом. И пусть чувствовались в нем и кислота старческой немощи, и горечь болезни, но они всяко лучше нефтяного мертвенного смрада окрестных домов. В оплетенной диким виноградом стене кошка нашла окно в подвал. Здесь правильный запах был особенно силен. Им пропитались стены, трубы в древних шубах теплоизоляции и сами шубы, низкий потолок и даже металлические нервы проводки.

Он коснулся и черной шкуры, но тут же отпрянул, затих.

– Выходи, Ниссе, – сказала кошка шепотом. – Не бойся. Я не за тобой. Я к тебе.

– Я и не боюсь.

Куча хлама в дальнем углу зашевелилась, и появился крохотный человечек в белом халате.

– Они здесь?

– Здесь, – ответил человечек. – Все. Р-рядышком. Сейчас… сейчас… помогу.

Он прижал широкую лопасть уха к стене и поскреб кирпич ногтем.

– Да… да… там… Доктор Вершинин, пройдите в третью палату. Доктор Вершинин, пройдите в третью палату, – загудел старый дом. А Ниссе, вытерев руки о халат, начертил на стене воротца.

– Идем, двуликая, – сказал он, вынимая из кармана дебелого светляка. – Поспешать бы. Вершинин – хозяин справный. Надолго не загуляит.

Нора вывела в светлую комнату со стеклянными стенами.

В комнате стояли аппараты, очень много аппаратов. Некоторые скрежетали, как рассерженные сверчки. Другие шипели. Третьи молча рисовали на экранах кривые линии.

А главное, что все они были мертвы, но странным образом не позволяли умереть той, которая, собственно говоря, интересовала Снот.

– Поспеши, – велел Ниссе и, сунув светляка на место, потянулся.

Он тянулся и тянулся к потолку, пока не стал размером с обыкновенного человека. Человек этот был лыс, носат и обряжен в белый халат с завязками на спине. Из-под халата выглядывали черные брюки, а из-под брюк – короткие широкие ступни с корявыми пальцами. Меж пальцев торчали клочья рыжего меха, а может быть, что и мха.

С домовыми никогда не угадаешь.

Кошка фыркнула и прыжком взлетела на кровать.

– Ну здравствуй, – сказала она.

Девчонка не ответила. Она лежала смирно, опутанная разноцветными проводами. На тонких вкусных змей похожи, пахнут иначе. Прокусить бы пластиковую шкурку, добраться до нежной мякоти…

Убить мертвое.

Но Снот велела себе не отвлекаться. Она прошла по самому краю кровати, тронула носом белую руку, холодную и сухую. Добравшись до низкой подушки, Снот легла над головой девочки. Вытянулись черные лапы, усы щекотнули кожу.

– Пр-р-роснись… пр-р-роснись.

Мурлыканье заглушило все машины сразу, оно наплывало и обволакивало. Веки девочки дрогнули. Глазные яблоки пришли в движение.

Влево. Вправо.

Вверх.

Вниз.

Вправо. Влево. Быстро. И быстрее, до розовых слез и треснувших сосудов.

Музыка Ниффльхейма звучала внутри, бежала по жилам, смешавшись с кровью и горьким содержимым проводов. И кошка, выпустив когти, впилась в лицо, покрытое сетью тонких шрамов. Она уже не мурлыкала – рычала. Ниссе предпочел отступить.

А гримова скрипка страха не знала.

– Пр-р-рочь… пр-р-рочь…

Сердце остановилось. Дыхание иссякло. Кошка выпила его до дна, а после вернула, надеясь, что еще не слишком поздно. И что привнесенная ею частица чужого мира, не слишком повредит безнадежному делу.

– Что здесь твориться? – дверь распахнулась, и в комнату вошел высокий человек в зеленом халате. – Кто вы такой? Ах ты…

Он кинулся было к кошке, но вставший на пути его Ниссе схватил человека за руки.

– Стой, – сказал он.

– Брысь пошла! Брысь пошла! Да кто вы такой? Отпустите немедленно! Я полицию вызову!

Доктор пробовал вырваться, но Ниссе был силен.

– Стой, – повторял он. – Стой.

А потом откашлялся и произнес механическим голосом:

– Доктор Вершинин, срочно пройдите в третью палату.