Глава 7. Драка

– Эй ты! Слышишь?

Джек шел, не сбавляя, но и не ускоряя шага. Он расправил плечи, хотя понимал, что выше не станет. Но может этот, который сзади, отвяжется?

– Стой!

Чего ради? Джек не напрашивался в няньки.

…няньки пахнут горелым молоком и кашей. Чаще всего варят пшеную, желтую. И растаявшее масло расползается по тарелке. Тает белый сахар…

– Стой, слышишь?

Случайное воспоминание треснуло, и Джек, пытаясь поймать его – запах, вкус молока и молочной пленки, которая липнет к ложке.

Не вышло. Место, люди – все ушло. И Джек снова остался один в мире влажных камней, темного моря и скалы-ладони. Он медленно развернулся и, давя внезапную холодную злость, спросил:

– Чего тебе?

Алекс приближался медленно. Руки вперед выставил. Кулаки сжал. Но бить не решается. Это неправильно, потому что бить надо, пока тебя не видят.

Так надежней.

– Ты ничего сказать не хочешь? – он покраснел весь, и вены на висках вспухли.

У Антоныча с шестого сектора вены также набухали, когда он в матушку Валу камнями швырялся. Матушка терпела-терпела, а потом, когда камень попал в Воробья, сказала слово, и вздувшиеся вены лопнули внутрь головы. Кровь полилась из ушей, носа и желтых, как та позабытая пшенка, глаз.

Антоныч умер.

Алекс был жив. А Джек не знал заветного слово и поэтому просто сказал:

– Отвали.

– Ты ее бросил!

– И что?

– Ты ее бросил! – Алекс вцепился в куртку и дернул на себя. – И теперь просто возьмешь и свалишь?

– Возьму, – согласился Джек. – И свалю.

Подумав, он добавил:

– Нахрен. Иди.

Алекс покачнулся. Побагровел. И бросился на Джека. Он ударил грудью в грудь, сбил и сам упал, подминая. Покатились. У Джека почти получилось вывернуться, подняться на четвереньки, но он снова упал, лицом в гранит. И каменный клык рассек щеку.

Сволочи.

Его схватили за шиворот, дернули, опрокидывая на спину. Алекс навалился сверху, вцепился руками в горло. Сдавил. Больно. И не вырваться. Вдохнуть бы… один вдох, и Джек покажет.

– Ты… ты ее убил! Ты убил ее! Ты же мог… – Алекс говорил и разжимал руки. А потом снова говорил и снова сдавливал шею. – Ты же видел… видел… не остановил…

Дышать.

Камень. В кармане камень, а на щеке кровь.

Кровь за кровь. Так правильно. А на девчонку – плевать. Сама виновата. Все всегда виноваты сами.

– Алекс, немедленно отпусти его. Джек, а ты прекрати бить Алекса! Прекрати!

И только когда острые когти впились в ногу, Джек очнулся. Он и вправду бил. Неумело, не так, как показывал Леха, и не так, как била матушка Вала, целя стеклянной розочкой под ребра. Он тыкал кулаками в куртку Алекса, и удары вязли в ткани, не причиняя вреда.

Снот шипела. Алекс сипел, не способный разжать пальцы, и не способный сжать их.

И глубоко вдохнув, Джек сунул руку в карман. Камень был на месте. Гладкий. Тяжелый. Удобный.

Джек ударил, метя в лицо.

Попал.

Алекс откинулся, обеими ладонями хватаясь за переносицу, а сквозь сомкнутые пальцы посыпались капли. Нарядные и красные, они падали Джеку на лицо, катились по щекам, мешаясь с его кровью, и уходили в гранит.

Кровь за кровь.

Удар за удар.

Под камнем урчало и рычало, ворочалось неторопливо то, чему не было названия. Оно еще спало, но было готово проснуться.

Еще капельку.

Всего одну… две… десять.

– Вставай! Вставай! – Снот, встав на задние лапы, толкнула Алекса в грудь. – Немедленно!

И он подчинился.

– И ты вставай! Джек, я в тебе разочарована. Сильно р-разочар-р-рована! – она вскарабкалась Алексу на плечо и прижала хвост к носу. Наверное, это было неудобно и щекотно, но Алекс не думал прогонять Снот. Джек потрогал щеку: ссадина зарастала. Она уже покрылась жесткой коркой засохшей крови, а теперь и корка облетала, оставляя кожу гладкую, мягкую.

– Вы оба поступили крайне безответственно! Разве можно драться?

Можно. Иногда – нужно.

Снот вздохнула, и окресные скалы отразили этот вздох. То же, что ворочалось в камне, затихло. Оно засыпало, но засыпало довольным. Джек почти слышал его мысли, медленные и ржавые. Не мысли – старый самосвал, увязший в мусорной трясине. И с каждой секундой он погружался все глубже и глубже.

Но поверхность трясины покрывалась блестящей коркой расплавленного металла. Он трескался и пропускал узкие листья, больше похожие на острые ножи. Джек хотел потрогать один – если он и вправду острый, то нож лучше, чем камень – но Снот зарычала так, что сразу стало ясно: трогать нельзя.

И тот, в глубине, тоже согласился: нельзя, Джек. Не время еще.

Позже.

Когда?

Когда-нибудь. Наверное, скоро.

– Кр-р-рови мало, – сказала Снот. – Вам повезло, что крови мало. Его бы я не остановила.

– Кого?

– Вёлунда. Великого кузнеца. Владыки альвов.

– Кого? – Алекс повторил вопрос и кошка ответила. Она говорила и мурлыкала, слова цеплялись друг за друга, опутывали, привязывали к месту и серебристым ножам, что выросли из камня.

Не уходи, Джек.

Подожди, Джек.

Всего минуту, это же недолго. Дослушаешь сказку и будешь свободен.

– Не было у Ульвдалире мастера, лучше Вёлунда-кузнеца. Золото знал и каменья. Кольца как змеи искусно сплетал он, сделал семь сотен, ту поджидая, которой поклялся быть верен… Но Нидуд проведал, что мастер один обитает и воинов сотню послал, чтоб пленили его. Спящим связали и тотчас доставили к Нидуду-конунгу. Он же, радуясь славной добыче, взял себе меч, а дочери отдал кольцо. Мастеру Нидуд велел сухожилья подрезать, ибо боялся, что хитрый – сбежит.

Не сбежит. Крепко держат гранитные оковы. А силы иссякли. Но Джек точно знает, что силы вернутся, когда…

Когда что?

Мурлыканье Снот изменилось. И цепочка слов разорвалась, но не исчезла вовсе.

– Заперли Вёлунда на острове, имя которому – Севарстёд. Но не спасло это Нидуда-конунга. Страшна была альвов владыки месть. Двое сыновей было у Нидуда. И обоих убил Вёлунд. Дочь была у Нидуда. И обманом забрал ее Вёлунд… крылья выковал и улетел с острова Севарстёд… долго он жил. По-моему, слишком уж долго. И плененный единожды, начал бояться пленения. А может не его, но мести оскорбленного Нидуда? Или сына своего? Кровь кровью вяжется, крепко ложится, долго лежит… чем дольше жил Вёлунд-кузнец, тем сильнее становился страх.

Джек слышал его отголоски. В шепоте гранитных колыбельных, в шелесте прибрежных волн, в стоне скал, не способных держать собственный вес.

Страх был отвратителен.

– И выстроил Вёлунд лабиринт железный. Много поил, оживляя, его красной рудой. Чтобы железо дышало, текло, как речная вода, чтобы изменчиво было, как ветер. В самом же центре дом Вёлунд поставил. Жил в нем… если это можно назвать жизнью, – Снот перестала мурлыкать и соскочила на землю. – Он боялся нос из дома высунуть. А когда все случилось, там и заснул. Понимаете, что это означает?

– Нет, – признался Алекс, а Джек ответил:

– Страх убивает.

– Правильно. И еще… кровь – это жизнь. Ваша жизнь. Которую вы тут по глупости смешали. Связали. Но важно не это. В Ниффльхейме слишком мало жизни. И всегда найдется кто-нибудь, кто захочет сделать вашу жизнь своей. Поэтому будьте аккуратней. Не тратьте кровь попусту.

Глава 8. Дом на высоком берегу

Помогать все ж пришлось. Джек не хотел, но Снот глянула, и Джек забыл, что не хочет помогать. Он взял девчонку за ноги, Алекс – за руки. Так и потащили. Снот показывала дорогу, хотя особой нужды в том не было: дом на скале, похожей на плавник, виден был издали.

Далеко.

И девчонка тяжелая. Но отпустить – не отпустишь.

Все ж доволокли. Дом выглянул из тумана темными провалами окон, дохнул гнилью и заскрипел, заныл. Он был странен, этот дом. Стены его бугрились валунами и вползали в туман, скрывая извивы огромного тела. Высокая же крыша зияла многочисленными дырами, а сквозь дыры сочился дым. Клочья его оседали на оленьих рогах, что украшали ворота.

…седая паутина на черных ветвях. И небо блестит дождем. Капли падают, громко разбиваясь о воду, об асфальт, и увязая в белой шерсти…

– Хеорот или палаты Оленя, – Снот уселась на пороге. – Там будет очаг и чем его растопить. Стены надежны. Если не проливать кровь… но вы же не станете проливать кровь, верно?

Джек только фыркнуть сумел, до того он устал.

– И бояться не станете. Поверьте, здесь уже нечего бояться. Если, конечно, не лить кровь.

Она первой ступила во тьму, и Алекс потянулся за ней и потянул девчонку. А Джеку только и осталось, что следом пойти.

Внутри воняло, совсем как в доме Матушки Валы, если бы он вдруг стал размеров Хеорота. Тьма поблекла, а в сером сумраке проступили тени. И Снот завела очередную сказку.

Ее мурлыканье здорово мешала сосредоточиться на собственных мыслях, тех, в которых паутина, дождь и шерсть.

И вода в кроссовках.

– Давным-давно, когда расстилались вокруг болота, жил Хротгар-конунг. И повелел он поставить такой дом, чтоб хватило в нем места и ему, и супруге его, и воинам, и всем, кому доведется заглянуть на этот край мира.

Тени приближались, заглядывали в лицо и отползали. Они перешептывались о чем-то и были куда как живее скованного сном Вёлунда.

И тени знали что-то про Джека такое, чего он сам не знал.

– Выбрали они самый зеленый холм. Вырыли яму глубокую. И положили в нее норовистого коня, храброго пленника и кости сожженного драккара. А как пришло время, то начали и стены возводить. Выше и выше становились они. Толще и толще. Выдержать могли бы хоть ветра морского удар, хоть волну. А сам Хротгар завалил оленя невиданного, последнего от крови чудесной, с рогами… – Снот запнулась, прикидывая размер рогов. – Ну вы сами видели.

– Это мегалоцерус, – в сумраке Алекса было не видать, так, одна из теней. Голос и тот звучал глухо, затерто. – Гигантский олень. Я в музее такого видел. Только они все вымерли.

– Конечно, – согласилась Снот. – Вымерли. На моей памяти очень многие вымерли. Олени тоже.

Олень. Музей. Хорошо ему. Матушка Вала если и водила куда, то к краю свалки, встречать самосвалы со свежим мусором. Рога в нем порой попадались, но мелкие и облезлые, не чета тем, что украшали врата Оленьих палат.

Меж тем глаза привыкали к сумраку.

Изнутри дом не казался таким уж огромным. Он походил на тоннель, крышу которого подпирали толстенные столбы. Вдоль стен выстроились широкие столы и широкие же скамьи, между ними вклинивалась лента гигантского очага, которая обрывалась, не дойдя до помоста. В очаге до сих пор тускло тлели зеленоватые угли, освещая и помост, и массивный трон, на нем стоящий.

– Кладите ее на скамью, – велела Снот.

Джек был рад освободиться от навязанной ноши. Руки болели, и спина, и плечи, как тогда, когда приходилось таскать со свалки мешки, туго набитые всяческим барахлом, которое Матушка Вала считала достойным продажи.

Ей бы здесь понравилось. Барахла здесь хватает.

На столах стояли деревянные кубки и миски, каждая величиной с колесо. Поднимались к потолку ржавые рогатины с мертвыми факелами. Нарядной белизной проблескивали оправленные в металл рога.

Джек взял один в руки. Рог оказался тяжелым, неудобным. И вонял к тому же.

– Положи! – зашипел Алекс, вытирая руки о куртку.

– Отвянь.

Но рог положил: мало ли. И тени закивали – правильно делаешь, Джек.

– А здесь когда-то восседал сам Хротгар-конунг, – Снот уже взобралась на трон. Она казалась крохотным белым пятнышком между столбов-подлокотников, увенчанных оленьими головами, каждая из которых была больше кошки.

– Пировали воины… пили воины… плясали, – Снот расхаживала по трону от головы к голове. – Шумели. И разбудили чудище.

Алекс присел и принялся щупать девчонке шею, потом оттянул веко и заглянул в кругляш глаза.

– Покрышкина, просыпайся, – сказал он глазу, но стоило ему убрать пальцы, и веко скользнуло на место.

– Его звали Грендаль. Болотное чудище… оставь ее, она спит. Ей хорошо. Музыка Грима – лучшая колыбельная.

Алекс не отступился. Стянув рюкзак, он сунул его под голову девчонке. А потом еще и куртку стянул, укрыл заботливо.

Ну и дурак. Замерзнет – сам виноват будет.

– Ночь за ночью являлся Грендаль в Оленьи палаты, а после и в поселение. Многих убил он. Но встретился и тот, кто убил и Грендаля. Славный, славный Веовульф, сын Эггтеова. Он был героем. И так боялся перестать быть героем, что солгал… посмотрите вверх.