– Конечно, – ответил я. – Потом помолчал и добавил: – Вообще-то, нет. Я большей частью собираю информацию и выделяю некоторые спонтанные закономерности. Структурами занимаются эксперты с сертификатом от года. Не чувствую себя героем. – Внезапно мне показалось, что она знала это и без меня. Зачем я вкручивал ей высокие материи? Выставил себя полным придурком. Впрочем, как обычно. Энтузиазм, предшествующий встрече, покинул меня.

– Вас легко зацепить? – спросила она. Ну, вот и началось.

– Есть больные темы, – согласился я.

– Например, ваш сертификат?

– Да, я хотел бы управлять структурами, а не событиями.

– На самом деле, я имела в виду, легко ли зацепить ваше внимание. Что вызывает у вас подлинный интерес?

– Интерес? – переспросил я. Наверно, лучше отвечать, как есть. Иначе она опять выставит меня дураком. – Ваши вопросы, – продолжил я, – вызывают интерес.

– Любите, когда вами интересуются?

– Чего скрывать.

– Какие вопросы вам нравятся?

– Те, которые служат хорошим поводом продемонстрировать свое превосходство.

– Превосходство над кем?

– Над всеми, кто еще не аплодирует. Один рукоплещут, другие посрамлены и удаляются.

– Те, кто еще не аплодирует… вы ненавидите их?

– Возможно.

– Подумайте…

– Есть предположение.

– И что же?

– Возможно, я не люблю себя в прошлом, а те, другие, как раз напоминают меня. Так как прошлое мною успешно преодолено, хочется насмехаться над ними, потому что я выбрался оттуда, а они нет. Чем не явное превосходство?

– То есть, нелюбовь к тем, другим, в настоящем – это нелюбовь к себе в прошлом?

– Получается так.

– Это признак рабской психологии, – сообщила она без малейшего сожаления. А я-то надеялся удивить ее глубиной самопознания. – Все, что надо иметь в виду – раб, становясь хозяином, тиранит с удвоенной силой.

– Мне кажется, вы немного преувеличиваете, – сказал я, не зная, как продолжать.

– Одно можно сказать точно, – другим тоном добавила она, – вас, без сомнения, как любого нормального человека расстраивает безразличие.

– Не знаю, – ответил я, и без того сбитый с толку.

– Кто-то научил вас сравнивать себя с другими?

– Возможно…

– Знаете, – сказала она, как будто погружаясь в какой-то другой, более спокойный мир, – тщеславие, всегда имеет точку приложения. Оно не живет в свободном состоянии. Можно получить мировую славу и признание, и это ровным счетом ничего не изменит, потому что останется человек, все равно, никогда вас не признающий. Человек, нарушивший вашу природную самодостаточность, причем, скорее всего, прилюдно. Таких в разное время могло быть несколько. Все они копали одну и ту же яму, но кем бы ни были, вам лучше избегать их, – она замолчала, строго глядя на меня. Потом ее взгляд потеплел, она едва заметно улыбнулась и добавила: – Ну, или простить. – Я машинально отвернулся, заморгав глазами. Она совсем выбила меня из колеи. Только что мы говорили, казалось бы, об одном, теперь о другом. О чем вообще мы говорим?

– А сам я могу быть этим человеком? – спросил я после долгих раздумий.

– Тогда вам придется простить себя, – ответила она. – Потому что избежать себя не получится. – Я снова отвернулся, на этот раз без всякого стеснения.

– И так у всех?

– В целом, да, – ответила она. – Это тоже своего рода неизбежность. Она преследует через поколения, пока кто-то не ставит точку. Если ее не преодолеть, можно остаться где-то там, в подростковом возрасте. В прошлом, короче. – Она немного помолчала. – Так многие потихоньку превращаются в бывнють. Видят себя, поругиваются. Вы ругаетесь?

– Бывает, – ответил я, удивившись, как легко она ввернула словцо.

– Понимаете, почему?

– Кажется, да, – ответил я, пытаясь успеть за ее мыслью.

– Страшно сказать, – продолжила она, – человек становится «плохим», – она подчеркнула это слово, – всего лишь потому, что не хочет принять себя, каким есть.

– Но у меня еще не все потеряно? – спросил я, пытаясь хоть немного пошутить.

– Конечно, не все, – сказала она улыбаясь. – Вы – хороший. Вы же мечтаете не о слепом поклонении, а всего лишь о признании среди тех, кого признаете сами. У вас нет потребности извлекать из славы власть. Просто, при определенных условиях это может появиться, если не отдавать себе отчета в происходящем. Для карьеры эксперта это фатально.

– Нет, нет! – сказал я, – я стараюсь предельно внимательно к себе относиться!

– Не сомневаюсь, – искренне согласилась она. – Все правильно. Нет никакой проблемы. Просто, известно, как это бывает у некоторых. – Она выжидающе помолчала, словно мы общались через переводчика. – Иногда нас выдают собственные фантазии. Их не надо бояться, они всего лишь пробы на вкус. – Она снова помолчала, как будто я должен был что-то ответить. – Поделитесь? – Беззаботный прямой вопрос. Наверно, ее не расстроит, если я откажусь отвечать. Но я люблю рассказывать о себе. Не могу удержаться. Всегда кажется, что это произведет впечатление.

– В детстве, – начал я, – мне приходилось часто оставаться одному, и было очень скучно. То есть, тогда я не знал, что это скука, поэтому развлекал себя сам. Я придумал себе друзей, и мы вместе играли. Их было, кажется, четверо. Поначалу, может, и больше… просто, этих я лучше запомнил. Один самый близкий, один… нелепый, еще один – безликий, этот, скорее, для массовки, и четвертый – самый вредный. На нем я чаще всего вымещал ярость.

– Что вас злило?

– Да, что угодно, – отмахнулся я. – Обычно, если что-то не получалось, я впадал в тихое бешенство и…

– Мама не допускала мысли, что вы можете столкнуться со сложностями в жизни? – перебила она.

– Наверно, – развел руками я. – Какая связь?

– Я, просто, спросила. Как вы… наказывали их?

– Убивал, – четко ответил я. Она не подала вида. Или для нее это не новость?

– Каким образом?

– По-разному… – неуверенно сказал я. – Ножницами в шею или молотком по голове… в зависимости от того, что именно не получалось, и что было в руках. Иногда бил ногами. Сначала я убивал исключительно самого вредного. Он и придумался, чтобы вымещать злобу. Всякий раз, когда созревала ситуация, он подворачивался под руку, как будто оживший с прошлого раза или не до конца добитый. От расправы над ним, мне становилось легче, я продолжал делать то, что не выходило, и всегда доделывал. – Воспоминания захватили меня. – Я мог что-то резать или вколачивать гвоздик… или, просто, что-то потерять. Больше всего им не везло, если вместо гвоздика я бил по пальцам.

– А потом? – спросила она, чувствуя, что я еще не закончил.

– Потом убивать самого вредного надоело. Это стало слишком привычным и уже не давало того облегчения. Я перешел к следующему. Причем вредный все равно пасся где-то рядом, просто, меньше мешался. Так я дошел до лучшего друга. К тому времени те трое уже редко были рядом, мне хватало одного. Я все время с ним разговаривал. Мы везде были вдвоем. Но, несмотря на это, если что-то шло не так, расправлялся с ним. – Я замолчал. Даже сейчас мне было его жаль.

– А живые друзья у вас были?

– Живые… – повторил я.

– Да, настоящие, – сказала она.

– Н-нет, – ответил я неопределенно. – Какие друзья в шесть-семь лет? И потом, никто не объяснял, как надо дружить. Я и слова такого не знал, – пожал плечами я. И это была правда. Впрочем, как и все остальное.

– Куда в последствие делись те друзья, воображаемые? Вам удалось убить их окончательно?

– Думаю, нет, – ответил я. – Они просто ушли. Я их совсем уже не помню… – Детство, как будто едва заметно дунуло в лицо из того времени. Стало как-то легко, но с примесью сожаления.

– Они простили вас? – медленно, почти утвердительно спросила она.

– Думаю, да… – неуверенно согласился я, почувствовав необъяснимую тревогу, словно от нового движения воздуха. – Разве можно не простить мальчика? – От странного ощущения немного защипало глаза. Ее лицо ничего не выражало.

– Не стоит придавать этому слишком большого значения, – буднично произнесла она, откидываясь на спинку кресла. – Все живы, – она улыбнулась, – повзрослели. Интересно, что вы все запомнили. Вот, суть истории. Ваше отношение к себе. – Ее искренний взгляд просветил меня насквозь. Думал, она скажет – я опасен. – Я уже как-то начала спрашивать, – добавила она, делая жест, что немного меняет тему, – чем вы хотели бы заниматься. Что может зацепить и удержать ваш интерес надолго? Не в смысле работы, а вообще? Если поместить вас в водоворот событий – последует развитие, появятся интерес и вопросы, как возможность показать превосходство. Но, когда, допустим, ничего этого нет? Нет вопросов и нет никакого интереса к вам? Как быть тогда? – Глядя на нее, я вспомнил слова одного старого друга: «Сколько ни занимайся, потом, все равно, еще захочется!» – сказал он о сексе, выделив его в самый желаемый сегмент своего внимания.

– Когда весь мир спит, – ответил я, – боюсь, только секс может разбудить меня и призвать к действию. – Мы помолчали, будто слушая этот уснувший мир. – Не каждый день! – поспешил я добавить вдогонку.

– Секс не всегда оставляет чувство морального удовлетворения, – небрежно проговорила она. – Вот, если бы всякий раз мы могли рассчитывать на что-то особенное… Что, если отбросить все возможные ограничения? Представьте, все мыслимые женщины перед вами, остается только начать. Что это будет, по-вашему? – Она замерла в ожидании ответа. Вытягивая ноги, я отодвинулся с креслом чуть в сторону и, подняв глаза к потолку, произнес:

– Если отбросить ограничения… – это должна быть самая привлекательная самка с точки зрения всего мира, для которой я стану самым привлекательным самцом, и мир примет это и поймет свою несостоятельность. Мы будем совокупляться у всех на глазах, и ей будет хорошо как ни с кем и никогда. Ни до, ни после. Это все поймут и запомнят навсегда.

– Очень по-мужски, – подтвердила она. – Показать стае свое превосходство, выбрать лучшую самку и публично овладеть ею. Давайте попробуем определить размер вашей стаи. Первоначально, это весь мир. Однако. Скорее всего, из него можно кого-то исключить? Попробуйте найти в этом мире тех, чье мнение или его отсутствие не сильно подпортит вам кайф от происходящего. – Признаться, такой вопрос погрузил меня в глубокие раздумья. Я бегло пролистал невнятные страницы своей жизни.

– Араб, предлагающий покататься на верблюдах, – сказал я, наконец. – Его можно исключить из списка зрителей…

– И, кстати, – перебила она, – что после публичного акта превосходства? Ведь, эту власть надо каким-то образом удерживать? Как вы это сделаете? Силой или иначе?

– Вы просили предельную ситуацию. В пределе я должен быть непререкаемым авторитетом.

– Каким образом?

– Видимо, безусловным.

– Что наступит после того, как вы добьетесь этого?

– Боюсь, это не важно. Главное, сам процесс. Сообщество независимых самок должно восхищаться мною, испытывать постоянный интерес. Но не быть зависимым от меня. Зависимость – главная угроза.

– В чем тогда власть, если нет зависимости?

– Не власть… Власть это не то… не то, что нужно… Власть нужна, когда что-то не получается. Это как бы иллюзия успеха, попытка принудить к своим интересам. Думаю, дело совсем не в этом. Власть – удел тех, кто сам ничего не может.

– То есть власть вас не привлекает?

– Вы же сами говорили, нет! Меня привлекает интерес ко мне. Интерес сильнее любого принуждения. Но интерес не слепой, как если бы я был публичным человеком, а осмысленный.

– Вы что-то делаете, чтобы привлекать самок?

– По-моему, нет.

– Может быть, все же… как вы очаровываете?

– Вот так.

– Как?

– Я с самого начала абсолютно искренен с вами. Это ли не причина очароваться мною? Или вы любите вранье? – Я пожал плечами. – Вот, видите, обстоятельства сильнее нас. Мой конек – производить впечатление правдой. А для этого нужно хорошо в ней разбираться. Думаю, в этом мое превосходство. Я слежу за правдой и поэтому получаю только необходимое. На прочее мне просто не хватает лжи. Вы, без сомнения, интересны как женщина, но знакомство пойдет насмарку, если завершится общим оргазмом.

– Мы не сможем говорить дальше?

– Это немного странно, да?

– В чем же дело?

– Обстоятельства нашей встречи. Вы задаете вопросы, я отвечаю. Вы знаете обо мне гораздо больше, чем я о вас. Я становлюсь для вас ближе, вы для меня – нет. Мы в неравных условиях.

– Задайте вопрос.

– Не хочется вопросов.

– Почему? Я вас не интересую как личность?

– Интересуете.

– Вас напрягает близость?

– Не близость, а скорость, с которой она обесценивается. Вы еще не надоели мне в наших нынешних отношениях. Зачем портить удовольствие?

– То есть, первый шаг к сближению делает тот, кому больше надоело?

– Кто больше узнал и хочет еще. Но если перепрыгнуть ступеньки… – я оглядел ее подчеркнуто изучающе: – вы что-то говорили про моральное неудовлетворение…

– И так с кем угодно? – спросила она, не слушая.

– К черту остальных! – воскликнул я. Мы помолчали. Повисло напряжение. – Сколько вам лет?

– Тридцать семь – ответила она без сожаления и кокетства. – Это имеет значение?

– Нет. Просто, хотел услышать, как вы скажете это, – безразлично сказал я, глядя на кисти ее рук. – Как вам живется с такой внешностью?

– С какого-то момента легко, – смягчилась она. – У меня были хорошие друзья. – Я промолчал. Что и говорить, она прекрасна. – Давайте вернемся к предыдущему вопросу. Что с тем арабом, почему его можно вычеркнуть? Почему ваша аудитория может обойтись без него? – Я стал с трудом вспоминать, к чему относился этот араб. Ему можно было не смотреть на мой секс?

– Я никогда не пас верблюдов, не спал в пустыне, – начал перечислять я, попутно размышляя о шагах близости. Они были корявы. – …Не преодолевал его сложности. Что объединяет нас? Только минута встречи. Я не знаю, как он живет, он – как я. Я не делал его ошибок, он – моих. Если таковые имеются, – добавил я, подумав еще. – Ему будет совсем не интересно. Как если бы я смотрел на секс между его верблюдами. Любопытно, не более.

– Получается из мира можно вычесть всех тех, кто не делал ваших ошибок? Кто же останется?

– Честно говоря, может это слишком громоздкий план? – спросил я. – Мне он уже не очень нравится.

– Мы как раз пытаемся его локализовать. Кого оставим? Вот в чем вопрос.

– Да, да. – Мысли остановились. Идея перестала вдохновлять. Я даже почувствовал усталость, словно реализовал какую-то очередную глупость. Чего меня понесло? Я снова посмотрел на ее руки. Определенно ей удалось порушить мои вселенские планы. – Может, это вообще не совсем то, что хотелось? – добавил я.

– Предложите другое, – машинально сказала она. – Хотя, нет! Достаточно. Ответьте, лучше, представляете ли вы ситуацию, когда ваша аудитория локализовалась до всего лишь одного человека? И этот человек – та самая, как вы говорите, лучшая самка, но вам почему-то уже неважно ничье присутствие, кроме ее? – Она впилась в меня взглядом. На мгновение подумалось о Кристине.

– В здравом уме я представляю себе такую ситуацию, – покорно отчеканил я. – Но, на то я и мужчина, чтобы мой ум иногда туманили звериные инстинкты.

– Куда же без них! – согласилась она. – Видимо, у тех, кто борется за лучшую самку, нет любви?

– А что удивительного?

– Получается, – продолжила она, – что главным показателем любви служит ваше полное равнодушие к зрителям.

– Да, наверное, – согласился я. Она сдвинула брови, готовясь к решающему вопросу:

– То есть, любовь уничтожает инстинкт вожака стаи? Так, что же для вас любовь? – Я опустил голову, потому что уже знал, она спросит именно это. И начал думать, зная, что не найду ответа ни сейчас, ни сегодня, ни завтра.

– Не знаю, – наконец, сдался я. – Не знаю. Любовь… – Я снова представил себе Кристину. – Она должна быть разной… В ней должно быть какое-то… восхищение. Причем, не важно, чем. Может быть, какой-то мелочью, доступной только мне одному. И оно должно быть разделимо и признано нами… Не знаю. Восхищение… нечто, бьющее строго в эмоцию, в тонкую струну. Неизживаемое нечто, связывающее людей без малейшей возможности избежать этого, – я поднял глаза, чтобы понять, убедил ли ее хоть в чем-то. Она смотрела куда-то мимо меня. Мне стало спокойно. Наверно, я правильно выразился. Молча, мы просидели с минуту. Потом она повторила эхом:

– Без малейшей возможности избежать этого… то есть… неизбежность эмоции при любой случайности.

– Да, – подтвердил я, довольный, что она так кратко перефразировала мою с трудом оформленную мысль. – Мы снова помолчали.

– Когда вы окончательно разберетесь с сексом, любовью и всем прочим, что может возникнуть между людьми, – наконец, продолжила она своим обычным нейтрально-добродушным тоном, – обнаружится ли какое-то особое занятие, чему вы посвятите себя окончательно? – Судя по вопросу, мне стало очевидно, что такие времена наступят нескоро. Я вздохнул, понимая, что не имел никаких шансов создать о себе иное впечатление.

– Думаю, для меня это связано с какими-то новыми знаниями, – неуверенно начал я. Слишком уж об отдаленной перспективе шла речь. – Знаниями, позволяющими становиться другим… анализ чего-то… эксперимент… но все это должно иметь какую-то высшую, непостижимую цель. Не знаю, какую. Наверно, это и не важно. Главное – развитие. – Я застыл, чтобы не потерять окончание мысли. – И знаете?! – Она дозрела в голове на удивление легко: – Я бы хотел, чтобы в итоге кто-то значимый для меня, тот, от кого я принял бы любую оценку, сказал: «…Это без сомнения, работа очень высокого уровня». – Где-то в памяти мелькнула фигура Шланга. Я закончил, а она пребывала все в той же задумчивости. Я, наконец, сказал что-то умное? Или наоборот?

– Сколько мужчин мечтает о великой вселенской миссии, – вдруг, совсем неформально произнесла она. – Женщины, конечно, устроены совсем иначе. Как плохие якоря, – ее лицо расплылось в улыбке разочарования. – Они либо отрываются, тонут, зарываясь в песок, либо топят все судно. Мы как ваши представители в реальном мире. Как погрузить мужчину в этот реальный мир?

– Может быть, и не нужно? – осторожно спросил я.

– Когда вы в последний раз плакали? – спросила она в ответ. Связь между мужчинами, реальным миром и слезами мне показалась сомнительной.

– На самом деле я очень сентиментален и плачу всякий раз, когда вижу чей-то успех, – ответил я, стараясь особо не драматизировать.

– Всякий раз? – удивилась она.

– Настоящий успех – редкое явление, – оправдался я.

– А что это вообще такое, успех?

– Успех… – протянул я, – когда ты на своем месте. Когда тебя признают именно там. Не нужно что-то придумывать, пытаться кого-то очаровать, играть чью-то роль. Ты, просто, что-то делаешь, и ни у кого вокруг нет сомнений, что ты создан для этого. Когда восхищаются и тем, как ты делаешь это, и тем, что ты умудрился найти себя полностью, ведь, большинству это недоступно. Наверное, это наивысшее счастье в жизни, – добавил я.

– У вас есть такой пример? – спросила она, без особой надежды.

– Настоящее искусство, – сказал я, – повод для чистых слез. Концерт Сезарии – вот, уж, кто на своем месте и общепризнан. Она, просто, поет. И все. Больше ничего не нужно. Существует только ее голос. Последний раз я чувствовал слезы там.

– Ты действительно можешь заплакать на концерте Сезарии? – спросила она, чуть ли не с восторгом.

– Вообще-то, на концертах я слежу за всеми музыкантами, – уклонился я. – Особенно за басистами. Они – моя слабость. Такие незаметные, порой, весьма статичные люди, которых многие и не замечают вовсе. Но, убери басиста – ничего не будет. Не будет колебаний воздуха, вдохновения, желания ожидать большего и почему-то приходить снова. Не будет дрожать грудная клетка и рябить в глазах. Басисты – моя бесконечная любовь. Вечно на заднем плане, неизвестные в широких кругах, часто сосредоточенные на себе и инструменте, но абсолютно незаменимые. Простые ребята, которые могут заставить вибрировать зал и незаметно украсить вечер любого артиста. Даже Сезарии.