На Смитфилдской площади уже собралась толпа. Открытое пространство, где дважды в неделю продавали коров и быков, было заполнено народом. Все смотрели на огороженное место в центре, которое охраняли солдаты в железных шлемах и белых плащах с крестом святого Георгия. В руках они держали алебарды, и вид у них был суровый: в случае какого-либо протеста солдаты были готовы решительно расправиться с мятежниками. Я с грустью посмотрел на них, невольно вспомнив о своих погибших друзьях-лучниках: я и сам чуть-чуть не отправился на тот свет, когда огромный корабль «Мэри Роуз», готовившийся отразить вторжение французов, трагически затонул в Соленте. А ведь прошел уже год, подумалось мне, почти день в день. В минувшем месяце стало известно, что война практически закончена, – переговоры с Францией и Шотландией были почти завершены, и осталось лишь уладить несколько формальностей. Вспомнив, как падали в воду молодые солдаты, я закрыл глаза. Для них мир настал слишком поздно.

Поскольку я сидел верхом, то обзор был очень хороший, даже лучше, чем мне хотелось бы. Я оказался рядом с ограждением, потому что толпа напирала и толкала всадников вперед. В центре огороженного пространства виднелись три дубовых столба семи футов высотой, вбитые в пыльную землю. У каждого сбоку было металлическое кольцо, через которое лондонские констебли продевали железные цепи. Они повесили на эти цепи замки и проверили, работают ли ключи. Все делалось спокойно и деловито. Чуть в стороне другие констебли стояли вокруг огромной кучи хвороста – увесистых вязанок из тонких веток. Я был рад, что нынче выдалась сухая погода, так как слышал, что если дрова сырые, то огонь разгорается дольше и мучения жертв ужасно затягиваются. Напротив столбов высилась окрашенная в белый цвет деревянная кафедра. Перед сожжением непременно полагается проповедь – последний призыв к еретикам раскаяться. Читать ее должен был Николас Шекстон, бывший епископ Солсберийский, радикальный реформатор, приговоренный к сожжению вместе с другими, но публично отрекшийся от своих заблуждений ради спасения собственной жизни.

На восточной стороне площади, за рядом изящных, ярко раскрашенных новых домов, я увидел высокую старинную колокольню церкви Святого Варфоломея. Когда семь лет назад монастырь был ликвидирован, его земли перешли к члену Тайного совета сэру Ричарду Ричу, который и построил эти новые здания. Сейчас к их окнам припало множество зрителей. Перед монастырской сторожкой был воздвигнут высокий деревянный помост с навесом, выкрашенным в зеленый и белый – цвета правящей королевской династии, а на длинную скамью уложили яркие толстые подушки. Отсюда лорд-мэр и члены Тайного совета будут наблюдать за сожжением. Среди верховых в толпе я узнал многих городских чиновников и кивнул тем, с кем был знаком лично. Чуть поодаль собралась группа людей среднего возраста: они смотрели на происходящее серьезно и встревоженно. Услышав несколько слов на иностранном языке, я понял, что это фламандские купцы.

Вокруг меня стоял гул голосов, а также резкая вонь лондонской толпы, какая бывает жарким летом.

Люди оживленно переговаривались:

– Говорят, Энн Аскью пытали на дыбе, пока не порвались сухожилия на руках и ногах…

– По правилам никого нельзя пытать после вынесения приговора…

– И Джона Лэсселса тоже сожгут. Это он в свое время донес королю о флирте Екатерины Говард…^[5]

– Я слыхал, Екатерина Парр тоже попала в беду. Ох, как бы в скором времени наш король не завел себе седьмую жену…

– А их отпустят, если они отрекутся от своей веры и раскаются?..

– Поздно…

Рядом с навесом возникло какое-то движение, и все головы повернулись к группе людей в шелковых камзолах и шапках. У многих из них на шее были золотые цепи. Они вышли из здания у ворот в сопровождении солдат и медленно поднялись на помост. Потом перед ними выстроились солдаты, и пришедшие сели длинным рядом, поправляя свои шапки и цепи и глядя на толпу оценивающим суровым взглядом. Многих из них я узнал: там были лондонский мэр Боуз в красных одеждах и герцог Норфолк, постаревший и похудевший за шесть лет, что прошли с тех пор, как мы с ним виделись в последний раз, – его надменное суровое лицо выражало высокомерие. Рядом с герцогом сидел священнослужитель в белой шелковой сутане и черном стихаре поверх нее. Его я не знал, но догадался, что этот коренастый смуглый человек лет шестидесяти, с напоминающим клюв носом и большими темными глазами, которые то и дело обегали толпу, должно быть, и есть епископ Гардинер. Он наклонился и что-то тихо сказал герцогу Норфолку, а тот в ответ кивнул и сардонически улыбнулся. Многие говорили, что эти двое, будь их воля, вернули бы Англию в лоно Рима.

Рядом с ними сидели еще три знатные особы, возвысившиеся на службе Томасу Кромвелю, но после его падения переметнувшиеся в Консервативную партию Тайного совета: есть такие двуличные беспринципные люди, которые вечно сгибаются и крутятся подобно флюгерам под дуновениями переменчивого ветра. Одним из них был Уильям Пейджет, личный секретарь короля, пославший письмо Роуленду. У него было широкое и плоское, как кирпич, лицо над кустистой темно-русой бородой, а его тонкие губы резко изогнулись и скривились вбок, образовав узкую прорезь. Говорили, что Пейджет близок к Генриху как никто другой, и этому хитроумному царедворцу дали прозвище Мастер Интриг.

Рядом с Пейджетом сидел лорд-канцлер Томас Ризли, которому подчинялось все юридическое сословие, высокий и худой, с торчащей рыжеватой бородкой, а чуть дальше – сэр Ричард Рич, все еще старший тайный советник, несмотря на то что два года назад против него были выдвинуты серьезные обвинения в казнокрадстве. В последние пятнадцать лет этот человек делал для короля самую грязную работу; про Рича рассказывали всякие ужасы, и я точно знал, что на его совести есть убийства. Это был мой старый враг, довольно опасный. Пока меня спасало от его происков только то, что я до сих пор еще оставался под защитой королевы. Однако теперь я с тяжелым чувством гадал, чего эта защита стоит в нынешние неспокойные времена. Я взглянул на Рича. Несмотря на жару, на нем был зеленый камзол с меховым воротником, и, к своему удивлению, я прочел на его изящном аристократическом лице тревогу. А также заметил, что его длинные волосы под расшитой драгоценностями шапкой совершенно поседели. Поигрывая золотой цепью, сэр Ричард оглядел толпу и вдруг поймал мой взгляд. Его лицо вспыхнуло, а губы сжались. Какое-то мгновение он смотрел на меня, но потом Ризли наклонился что-то сказать ему, и он отвел глаза. Меня пробрала дрожь, и моя тревога передалась Бытию, который стал перебирать копытами, – пришлось ласково похлопать коня, чтобы успокоить его.

Какой-то солдат осторожно пронес мимо меня корзину:

– Дорогу, дорогу! Это порох!

Услышав это, я обрадовался. По крайней мере, хоть какое-то проявление милосердия. Обвиненных в ереси предписывалось сжигать заживо, но в некоторых случаях власть имущие разрешали привязывать к шее приговоренного к казни мешочек с порохом: тот взрывался, когда до него добиралось пламя, и мгновенно убивал несчастного.

– Не надо пороха, пусть горят до конца! – запротестовал кто-то в толпе.

– Да, – согласился другой зевака. – Огненный поцелуй, такой легкий и мучительный…

Раздалось жуткое хихиканье.

Я посмотрел на второго всадника, тоже юриста в шелковом одеянии и темной шапке, который, пробравшись сквозь толпу, остановился рядом со мной. Он был на несколько лет моложе меня, с короткой темной бородкой и красивым, хотя и несколько угрюмым лицом, с которого честно и прямо смотрели проницательные голубые глаза.

– Добрый день, сержант Шардлейк, – поприветствовал меня коллега.

– Здравствуйте, брат Коулсвин, – отозвался я.

Филипп Коулсвин был барристером из Грейс-Инн и моим оппонентом в злополучном деле о завещании миссис Коттерстоук, матери миссис Слэннинг. Он представлял интересы брата моей клиентки, который был таким же вздорным и неприятным, как и его сестра. И тем не менее, хотя нам, как их доверенным лицам, приходилось скрещивать мечи, я находил самого Коулсвина вежливым и честным человеком: Филипп явно был не из тех адвокатов, которые, если посулить им хорошие деньги, с энтузиазмом берутся за любые, самые грязные дела. Я догадывался, что собственный клиент так же раздражает его, как и меня миссис Слэннинг, а кроме того, слышал, что сам он – закоренелый протестант. В общем-то, мне было все равно, каких взглядов он придерживается, но в те дни религиозные убеждения каждого были очень важны.

– Вы представляете здесь Линкольнс-Инн? – спросил Коулсвин.

– Да. А вас, наверное, избрали от Грейс-Инн?

– Угадали. Я очень не хотел идти.

– Как и я.

– До чего же все это жестоко. – Филипп прямо взглянул на меня.

– Согласен. Жестоко и ужасно.

– Скоро они объявят противозаконным почитание Бога, – с легкой дрожью в голосе проговорил мой коллега.

Я ответил уклончивой фразой, но сардоническим тоном:

– Наш долг почитать Бога так, как предписывает король.

– Да уж, и сегодня нам преподадут наглядный урок, – тихо произнес Коулсвин, после чего покачал головой и добавил: – Прошу прощения, брат, я должен выбирать слова.

– Да уж, нынче осторожность не повредит.

Солдат уже поставил корзину с порохом в угол площадки, перешагнул через ограждение и теперь стоял с другими солдатами лицом к толпе совсем рядом с нами. Потом я увидел, как Томас Ризли наклонился и поманил его пальцем. Солдат побежал на помост под навесом, и я заметил, как Ризли сделал жест в сторону корзины с порохом. Молодой человек что-то ответил и вернулся на свое место, а Томас откинулся назад, как будто бы удовлетворенный.

– Что случилось? – спросил у солдата его товарищ.

– Милорд поинтересовался, сколько там пороху, – услышал я ответ. – Боялся, что когда он взорвется, то горящие хворостины полетят на помост. Я объяснил, что мешочки будут привязаны к шее, на достаточной высоте над хворостом.

Его приятель рассмеялся:

– Представляешь, в какой восторг пришли бы протестанты, если бы Гардинер и половина Тайного совета тоже сгорели? Джон Бойл мог бы написать про это пьесу.

Я ощутил на себе чей-то взгляд. Чуть слева от меня, между двумя молодыми джентльменами в ярких дорогих камзолах и украшенных жемчугом шапках, стоял юрист в черном одеянии. Он был совсем молодой, лет двадцати пяти, невысокий и худенький, с узким умным лицом, глазами навыкате и реденькой бородкой. Незнакомец пристально смотрел на меня, а поймав мой взгляд, отвел глаза.

Я повернулся к Коулсвину:

– Вы знаете этого парня, что стоит с двумя молодыми попугаями?

Филипп покачал головой:

– Пожалуй, видел его пару раз в судах, но лично незнаком. А почему вы спрашиваете?

– Да так, не важно.

По толпе пробежала очередная волна возбуждения, когда со стороны Литтл-Бритн-стрит появилась процессия. Новая партия солдат окружала троих мужчин в длинных белых рубахах: одного молодого и двоих средних лет. У всех были застывшие лица с дикими, испуганными глазами. А за ними двое солдат несли стул с привлекательной светловолосой молодой женщиной лет двадцати пяти. Стул покачивался, и она вцепилась в его края, а лицо ее дергалось от боли. Это и была Энн Аскью, которая бросила в Линкольншире мужа и отправилась в Лондон проповедовать. Эта женщина утверждала, что Святое причастие – не более чем кусок хлеба, который заплесневеет, как и любой другой, если оставить его в коробке.

– Я и не знал, что она так молода, – прошептал Коулсвин.

Несколько констеблей подбежали к горе хвороста и сложили из вязанок кучу высотой примерно около фута. Затем все мы увидели, как туда повели троих мужчин. Ветки трещали под ногами констеблей, когда они привязывали двоих приговоренных – спина к спине – к одному столбу, а третьего к другому. Послышалось звяканье цепей, когда ими закрепляли руки и ноги несчастных. Потом к третьему столбу поднесли Энн Аскью. Солдаты поставили стул, и констебли приковали ее цепями за шею и талию.

– Значит, это правда, – сказал Коулсвин. – Бедняжку пытали в Тауэре. Видите, она даже не может сама стоять.

– Но зачем пытать того, кто уже приговорен к смерти? – вырвалось у меня.

– Одному Богу известно.

Солдат вынул из корзины четыре коричневых мешочка, каждый размером с кулак, и аккуратно привязал их к шее каждой жертвы. Приговоренные инстинктивно отшатнулись. Из старой сторожки у ворот вышел констебль с зажженным факелом и бесстрастно встал у ограждения. Все глаза обратились к нему. Люди в ужасе замерли.

А тем временем пожилой мужчина в сутане священника уже поднимался на кафедру. У него были седые волосы и красное, искаженное страхом лицо, и он отчаянно старался взять себя в руки. Николас Шекстон. Если бы не его отступничество, этого человека тоже приковали бы сегодня к позорному столбу. В толпе послышался ропот, а потом кто-то воскликнул:

– Позор тебе, что сжигаешь последователей Христа!

Возникло временное смятение, и кто-то ударил выкрикнувшего это. Завязалась драка, и двое солдат поспешили разнять сцепившихся.

Шекстон начал проповедь – долгие рассуждения, оправдывающие древнюю доктрину мессы. Трое осужденных мужчин слушали молча, не в силах унять дрожь. Пот выступил у них на лицах и на белых рубахах. А вот Энн Аскью периодически перебивала проповедника возмущенными замечаниями:

– Он пропускает, говорит не по книге!

Ее лицо теперь казалось радостным и спокойным: эта женщина чуть ли не наслаждалась представлением. Я грешным делом подумал, уж не сошла ли бедняжка с ума. Кто-то в толпе выкрикнул:

– Хватит! Поджигайте!

Николас наконец закончил. Он медленно спустился, и его повели обратно в здание у ворот. После этого проповедник хотел уйти, но солдаты схватили его за руки и насильно вытолкнули в дверной проем. Его заставят смотреть на казнь.

Вокруг осужденных разложили еще хвороста – теперь он уже доходил им до икр. Подошел констебль с факелом и стал одну за другой поджигать вязанки. Послышалось потрескивание, все затаили дыхание, а когда пламя охватило ноги еретиков, раздались испуганные вопли. Один из приговоренных мужчин снова и снова выкрикивал: «Христос, прими меня! Христос, прими меня!» Я услышал скорбный стон Энн Аскью и закрыл глаза. Толпа вокруг молча наблюдала.

Казалось, что весь этот кошмар – крики, треск хвороста – продолжался целую вечность. Бытие опять начал тревожно перебирать копытами, и в какой-то момент я испытал то ужасное чувство, которое преследовало меня несколько месяцев подряд после гибели «Мэри Роуз» – как будто земля подо мной качалась и наклонялась из стороны в сторону, – и мне пришлось волей-неволей открыть глаза. Коулсвин мрачно смотрел перед собой, и я, не удержавшись, проследил за его взглядом. Огненные языки быстро поднимались, легкие и прозрачные среди ясного июльского дня. Трое мужчин еще вопили и корчились от боли: пламя добралось до их рук и нижней части туловища и сожгло кожу, кровь капала в огонь. Двое из них наклонились вперед в безумной попытке воспламенить порох, но пламя было еще недостаточно высоким. Энн Аскью сгорбилась на своем стуле, словно бы потеряв сознание. Мне стало плохо. Я обернулся на бесконечный ряд лиц под навесом – все взирали на происходившее сурово, нахмурив брови. Потом я увидел в толпе того худенького молодого юриста, снова глядевшего на меня в упор, и с беспокойством подумал: «Да кто он такой? Что ему нужно?»

Коулсвин застонал и поник в седле. Я протянул руку, чтобы поддержать его. Он глубоко вдохнул и выпрямился.

– Мужайтесь, брат, – тихо сказал я.

Лицо Филиппа было бледным, на нем бусинами выступил пот.

– Вы понимаете, что теперь каждого из нас может в любой момент постигнуть такая же участь? – прошептал он.

Я увидел, что некоторые в толпе отворачиваются. Несколько детей заплакали, потрясенные страшным зрелищем. Я заметил, что один из голландских купцов вытащил маленький молитвенник и, держа его раскрытым перед собой, тихо читал молитву. Но большинство зевак смеялись и шутили как ни в чем не бывало. Теперь, кроме вони толпы, над Смитфилдом стоял запах дыма, смешанный с другим, хорошо знакомым по кухне, – запахом жареного мяса. Я невольно взглянул на позорные столбы. Пламя поднялось выше, тела жертв почернели снизу, тут и там показались белые кости, а сверху все было красным от крови, и пламя лизало ее. С ужасом я увидел, что к Энн Аскью вернулось сознание и она жалобно застонала, когда сгорела ее рубаха.

Бедняжка начала что-то кричать, но потом пламя добралось до мешочка с порохом, и ей разнесло голову – кровь, кости и мозги взлетели в воздух и с шипением упали в огонь.