Ещё раз повторю, что и среди литовцев, сотрудников дистанции и жителей Кедайняя, были хорошие, добродушные люди. И сейчас с благодарностью вспоминаю доктора Сергиюса, телефонистку Стефанию (я даже не знаю – литовка она или полька), многих других. Они располагали к себе, были отзывчивыми.

Но общая обстановка в Литве в то время была сложная, тревожная и опасная. Она диктовала необходимость быстрого овладения литовским языком. Очень скоро я научился понимать литовскую речь, знать, о чём говорят рядом сидящие или едущие в поезде. Это было очень важно. В короткое время, за три-четыре месяца, уже мог объясняться по-литовски. Далось мне это без труда, как-то даже само собой. И сам удивился: сколько лет я изучал немецкий язык, но по-настоящему так и не научился разговаривать. Пытался как-то овладеть армянским или грузинским языком. Но из этого тоже ничего не получилось…

Наверное, главное здесь постоянная, повседневная практика. И когда я лишился её после отъезда из Литвы, очень скоро стал забывать и литовский язык. Хотя определенные «ходовые» слова и даже целые фразы помню и сейчас…

Ещё раз отмечу, что даже частичное овладение литовским языком очень помогало мне и в работе, и в жизни. По долгу службы много раз приходилось отправляться к рабочим дистанции, к месту их жительства. Как правило, поводом для этого являлись факты их многодневных прогулов, отсутствия на работе. Выяснить причину можно было только дома.

В большинстве своем рабочие были из крестьянских семей. Жили они на хуторах: усадьба и рядом же несколько гектаров земли. Один хутор от другого отделен многими километрами просёлочных дорог и тропинок. Скажу откровенно: все мои посещения рабочих на дому сопровождались тревожным настроением. Ибо определённый риск всегда присутствовал. Замечу: враждебное отношение у многих литовцев было к любому советскому человеку. Он был «персоной нон грата». Не сам по себе. А из-за того, что он нёс, в представлении многих литовцев, чужую идеологию, покушался на их частнособственнический уклад и образ жизни. Это надо было знать и учитывать. Особенно когда оказывался в рискованной ситуации.

Расскажу об одном лишь случае, наиболее памятном для меня. Как-то на рубеже лета и осени я отправился на хутор, где проживал рабочий дистанции, длительное время не появлявшийся на работе. Насколько помню, жил он в Дотнувской волости, в двух-трёх километрах от железнодорожного полустанка, на своём хуторе.

Легко разыскал его. Обычно в таких случаях меня встречали по-доброму, приветливо и дружелюбно. Так было и на этот раз. Приняли как желанного гостя. Сразу объяснили, что вынужденное многодневное отсутствие сына на работе продиктовано уборочными делами. И заверили, что в самые ближайшие дни он вернётся на службу.

Хозяева сразу расположили к себе. Показали усадьбу, рассказали о своём хозяйстве. Пригласили за обеденный стол. Давно я уже не видел такого изобилия: масло и сало, фрукты и овощи, домашние булочки и пирожки, салаты и пиво. Всё – собственного производства.

Кстати, я был поражён этим, едва ступив на кедайняйский перрон. И множество раз удивлялся весьма обеспеченной по тому времени жизнью и хлебосольным угощением. Попросту говоря, даже в то трудное военное время и в первые послевоенные месяцы, литовцы, с которыми я общался, жили неплохо…

За многочасовым обедом, перешедшим в ужин, в мой адрес было сказано много добрых слов. Особенно душевно они угощали богатой и вкусной пищей и не менее вкусным домашним пивом.

Но постепенно, по мере наступления темноты и влияния хмельного пива, в разговоре стали появляться сначала осторожные, даже извинительные, нотки, но час от часа они обострялись.

Хозяева целенаправленно вели разговор о том, что их волновало больше всего: «угроза отнятия» у них земли и «насильственного сгона в колхоз».

Создание колхозов, как я не раз убеждался, было главным раздражителем для литовцев, большинство из которых так или иначе было связано со своей землей, со своим хутором. Как ни старался тактично и уважительно разубедить их в отсутствии какой-либо опасности для них в случае создания колхозов, сколько ни повторял преимущества коллективного хозяйства, – «оппоненты» не только не воспринимали мои аргументы и факты, но даже слушать их не хотели.

Как говорится в таких случаях, «дело пахло керосином». Всякое могло случиться в любой момент. Стал думать: как благополучно выбраться из далеко не гостеприимного дома. По накалу страстей почувствовал, что по-доброму спор может не кончиться. Все мои попытки успокоить разгорячённых хозяев не удались. Их агрессивность становилась всё более вызывающей и даже угрожающей.

Тогда примирительно попросил: «Давайте сделаем перерыв, проветримся, подышим свежим воздухом, да и поостынем малость». Со мной согласились. И я спешно вышел во двор.

Хозяева не торопились выходить, замешкались в доме. А когда они вышли на крыльцо, я был уже примерно в двухстах шагах от их подворья и быстро уходил в сторону железнодорожного полустанка. В полуночной степной тишине и темноте донёсся крик разгневанных хозяев: «Где ты?! Сколько можно ждать?!» И вслед – крутые ругательства.

За полчаса добрался до полустанка. И вскоре первым остановившимся товарняком уехал в Кедайняй…

Я далёк от огульного обвинения литовцев во враждебном отношении к советским людям. Но тогда, в тех условиях, о которых пишу, надо было быть всегда начеку.

Не стану больше описывать факты такого рода. Расскажу ещё лишь об одном.

…Жил я в служебном жилье почти в центре Кедайняя. В одноэтажном домике были выгорожены квартиры. В каждую имелся отдельный вход. Двери, ранее соединявшие комнаты, были забиты.

В соседней квартире, за заколоченной дверью жили два офицера военкомата. Однажды вечером, вернувшись со службы, взялся за «Краткий курс истории ВКП(б)». В порядке самообразования. Сел за стол, приставленный к окну, спиной к противоположной забитой двери. Оттуда доносился громкий разговор. Слышались вперемежку мужские и женские голоса. Застолье набирало обороты. Где-то после десяти вечера захмелевшие соседи и их гости разгулялись сверх всякой нормы. Общий хохот и девичий визг сотрясали наш обычно тихий домик. Я терпеливо сносил всё это до тех пор, пока ко мне донеслись слова о том, что офицеры передали свои пистолеты разохотившимся девицам и стали обучать их как ими пользоваться.

Так продолжалось минут десять. Затем, в одно мгновенье, произошёл оглушительный взрыв. Что произошло, – понять не мог. Машинально выключил настольную лампу и свалился на стоявшую рядом кушетку.

А за дверью, после минутного оцепенения, раздались девичьи «ахи» и крутой мужской «мат» опешивших от неожиданности офицеров. Очень скоро всё это стихло, и по хлопнувшей двери можно было понять, что «возмутители спокойствия» вышли на улицу.

Естественно, в ту ночь уснуть не смог: пытался определить, что же произошло.

Когда рассвет озарил комнату, я увидел мрачную картину. Стопка тарелок, стоявшая на столе у забитой двери, была превращена в разнокалиберные осколки, разбросанные вокруг. Верхняя доска стола и клеёнка, покрывавшая его, были изранены: пуля чиркнула о поверхность стола как раз под стопкой посуды. Отсюда такой сильный взрыв.

Пуля изменила траекторию, прошла сквозь внутреннюю оконную раму и застряла во второй, внешней, раме. В каких-то миллиметрах от моей головы. Чудо спасло меня от непоправимой беды. Нелепый случай (?), едва не стоивший мне жизни. Пулю эту я без труда извлёк из оконной рамы и несколько лет хранил…

Утром рассказал военкому о полуночном происшествии. Он оперативно провёл расследование и установил личности незадачливых барышень. Они оказались дочерьми местного священника.

Примерно год спустя, я узнал, что «поповны» входили в антисоветскую группу и были связаны с «лесными братьями».

…Вскоре после начала моей работы в 5-й дистанции пути и строительства я был избран секретарём комсомольской организации. Она объединяла полтора-два десятка комсомольцев всей дистанции. Её ядро составляли молодые специалисты, прикомандированные из различных железных дорог. Основное содержание деятельности комсомольской организации составляло участие в восстановлении Советской власти и преодоление послевоенной разрухи. И, конечно, политическая работа в коллективе дистанции о сущности и ценностях социализма, советском образе жизни, нравственном компасе советских людей.

Не только коммунистам и комсомольцам, партийным и комсомольским активистам, но и каждому советскому человеку, оказавшемуся здесь, постоянно угрожала опасность. И не всем удалось её избежать.

…Алексей Волгин. Рассказать о нём, о его трагической судьбе – мой святой долг. Познакомился я с ним на одном из производственных совещаний, регулярно проводившихся руководством дистанции. Несколько раз встречались на комсомольских собраниях. Двадцатилетний юноша, с красивой внешностью, богатырским телосложением и душевной щедростью. Таким Алексей навсегда остался в моей памяти. Знаю, что он окончил железнодорожное училище. Ко времени приезда в Кедайняй уже имел профессиональный опыт. Был назначен мастером одного из участков (околотков) пути Кедайняйской дистанции, центром которого была станция Жеймы. Здесь, в железнодорожной будке, Алексей и жил вдвоём с такой же юной женой Аней Зябкиной-Волгиной. Это была очень красивая и жизнерадостная пара, устремлённая в будущее. И оно наверняка было бы у них счастливым, не случись нежданная, непоправимая беда.

Осенним днём 1945 года я возвращался из Каунаса, куда выезжал по кадровым вопросам. Ездил с документами рабочих и служащих дистанции, о которых, в соответствующих службах, возникла обеспокоенность относительно их благонадежности; другими словами, они были замечены в связях с «лесными братьями».

Из Каунаса позвонил в Жеймы Алексею и сообщил, каким поездом, в каком вагоне и в какие часы буду проезжать. Условились обязательно встретиться, обменяться мнениями по некоторым вопросам, волновавшим нас обоих.

Поезд прибыл в Жеймы к вечеру, перед заходом солнца. Выйдя из вагона, я сразу увидел на полупустом перроне Алексея. Полчаса мы провели вместе в обоюдоважном разговоре. Алексей настоятельно приглашал меня остаться у него ночевать, продолжить беседу по душам. Я уже был готов согласиться, тем более что по телефону из Каунаса обещал погостить у него. Но в самый последний момент, когда до отправления поезда оставалось три-пять минут, решительно сказал, что не могу остаться, поскольку у меня на руках личные дела десятков работников дистанции. Мало ли что может случиться. Мы по-братски обнялись на прощанье; из окна поезда я ещё две-три минуты видел Алексея, идущего по перрону.

Ничто не предвещало беды. И разве мог я подумать, что вижусь с ним в последний раз. Рано утром мне позвонил начальник отдела кадров дистанции и сообщил, что ночью Алексей погиб. Попросил подъехать на работу, решить вопросы, связанные с организацией похорон.

Страшная новость. Не хотелось верить, что такое могло случиться. В тот же день обстоятельства гибели Алексея и весь ужас происшедшего прояснились настолько, насколько это возможно.

…Где-то уже за полночь банда, численностью более двадцати человек, окружила железнодорожную будку, в которой жили Алексей и Аня. Начали стучать в двери и окна с требованием впустить. Алексей почувствовал неладное и не стал вступать ни в какие разговоры. После двух-трёх предупреждений бандиты начали штурм домика. Сделали предупредительные выстрелы, а затем перешли к погромным действиям.

Понимая трагизм своего положения, Алексей уговорил Аню попытаться выскочить через окно в тыльной стороне здания и бежать в волостной совет, находившийся в Жеймах, за помощью. Там было подразделение истребительного батальона.

Пока бандиты ломились в дверь и окна с лицевой и боковых сторон, Алексей осторожно открыл окно и вытолкнул Аню в темень ночи. А сам попытался найти безопасное место, чтобы укрыться от пуль. Погромщики быстро справились с оконными ставнями и стёклами, но не решились лезть, зная, что Алексей небезоружный. К тому же они могли иметь информацию о том, что и я остался у Алексея на ночлег. А я был неразлучен с автоматом. Всё это предположительно. Но предположение вполне обоснованное.

Чтобы обезопасить себя, бандиты через выбитые окна бросили гранаты. По всей вероятности, к этому времени Алексей, хорошо понимая безысходность своего положения, но, ещё надеясь на чудо, залез в печь, по обычаю завешенную шторкой.

Не слыша никакой ответной реакции, бандиты выбили дверь и ворвались в будку, ведя беспорядочную стрельбу по всем углам комнаты. Немногим поживились они в жилище молодого мастера-путейца. И уже собрались уходить. Но в этот момент один из бандитов заметил шторку, закрывавшую печь, фонариком высветил её и обнаружил там Алексея.

Орава головорезов ликовала. Алексея вытащили из печи и поволокли на улицу. Но Алексей обладал недюжинной силой.

Он разбросал в темноте бандитов, схвативших его, и рванулся из будки. Выскочил на железную дорогу и стремительно помчался в сторону станционных зданий. По топоту бандиты определили направление бегущего и открыли по нему шквальный огонь из всех видов оружия, имевшегося в их руках.

Где-то в 40–50 шагах от будки автоматные и пулемётные очереди скосили Алексея. Он замертво свалился на железнодорожный путь. Палачи не удовлетворились этим. Они подскочили к трупу, штыками и кинжалами зверски изуродовали его тело, изрешечённое десятками пуль. И убрались восвояси в лесное логово.

…Помощь пришла слишком поздно. Причём бойцы истребительного батальона из Жеймы прибыли к месту трагедии намного позже, чем воины комендантской части из Кедайняя, извещённые о бандитском налёте.

Вместе с женой и самыми близкими товарищами Алексея, я провожал его в последний путь. Поклялся у могилы, что память о нём будет всегда жива.

Прошло более шести десятилетий с тех пор, но я помню светлый образ Алексея Волгина и слёзы его юной подруги, оставшейся вдовой в 20 лет…

Николай Кудряшов. Комсомолец-путеец из Ионавы. Скромный, рассудительный юноша. Во всех отношениях, – надёжный человек.

Не прошло и месяца после зверского убийства Алексея Волгина, как пришло известие о такой же горькой участи комсомольца Николая Кудряшова. Сведения, которые мне удалось собрать, воссоздают трагическую картину его гибели.

Николай был дома один. Среди бела дня во двор домика, где он жил, зашло трое военных в советской форме: офицер и два рядовых. Схватили Николая посреди двора, оттащили в кузницу. Свалили. Двое держали его голову на наковальне. Третий взял в руки молот и со всей силой опустил его на голову Николая.

Трудно себе представить более сатанинское убийство. Разве люди могут совершить такое? Нелюди…

Как и Алексея Волгина, хоронили Алексея Кудряшова с воинскими почестями. На их могилах поставили солдатские обелиски с пятиконечной звездой…

Много жизней было загублено фашистскими ублюдками, именуемыми «лесными братьями». Жестоко, цинично, изуверски убивали ни в чём неповинных людей. Только за то, что они были советскими русскими. Впрочем, убивали и литовцев, коммунистов и комсомольцев, активных приверженцев Советской власти.

1945-й год в Литве – один из самых трудных в моей жизни. Потому память хранит многие имена и события тех суровых дней.

Здесь рассказано об отдельных трагических событиях и тревожных днях. Но ими была наполнена вся тогдашняя жизнь в Литве. По делам службы я много раз бывал в Вильнюсе, Каунасе, Шауляе, Укмерге, Палемониосе, Провинишках, не говоря уже о недалеких от Кедайняя станциях и полустанках: Дотнуве, Ионаве, Жеймах, Байсоголе. Минувшие годы не стёрли память о девяти месяцах жизни в Литве 45 года XX века.

Помню города и сёла, павших и живых товарищей. Всё помню. И не только грустное. Помню радость нашей немеркнущей Победы над германским фашизмом. Торжественные вечера, посвящённые Великому Октябрю и дню рождения комсомола. И особо запомнившийся День железнодорожников – профессиональный праздник, с большим размахом отмечавшийся путейцами и нашей дистанции, и всеми кедайняйскими железнодорожниками. Но радостные и светлые мгновения заволакивают грозные тучи того тревожного времени…

Наверное, те, кто прочитают эти строки, про себя подумают: «А что же автор умалчивает о методах борьбы с политическим бандитизмом?»

К тому, что рассказано в книгах и кинофильмах о драматических событиях в жизни Литвы в послевоенные годы, мне особо нечего добавить.

Замечу только, что порождены они были не Советской властью, не социализмом, не мнимой «оккупацией», о которой любят порассуждать сегодня нынешние правители Литвы и наследники идеологии «лесных братьев», фашистской по своей сути. В данном контексте, – политический бандитизм – сродни национал-шовинизму…

Советская власть отвечала на жесткость «лесных братьев», взрывавших мир и спокойствие каждодневными убийствами, зверствами, поджогами, взрывами, – методами убеждения, умиротворения, предупреждения; неоднократно объявляла амнистии и прощения участникам национал-шовинизма.

Но поскольку бандитские изуверы продолжали совершать чудовищные злодеяния против Советской власти, чинили жесточайшие преступления против советских работников и активистов, зверски убивали ни в чём не повинных людей, советские государственные органы вынуждены были действовать адекватно.

Мне вспоминается одна из таких операций, проведённая на территории Кедайняйского уезда в начале августа 1945 года.

В уездном Совете и уездном комитете ВКП(б) было получено телефонное сообщение из одного из глубинных селений о том, что ночью банда «зелёных» – «лесных братьев» – совершила убийство руководителей местного Совета, и ряда советских активистов, разгромила помещение Совета и обосновалась в здании школы.

Бандитские выступления и совершаемые террористические действия были приурочены к 5-летию вхождения Литвы в состав Советского Союза.

В район дислокации банды были направлены комендантский взвод военнослужащих уездного военкомата и группа бойцов истребительного батальона при уездном отделе милиции. Их доставили в район нахождения банды. Они скрытно приблизились на расстояние 100–150 метров к зданию школы, в котором укрепилась вооружённая банда, численностью до 20 головорезов, ненавистников Советской власти.

Из укрытия по рупору было передано обращение к засевшим бандитам: сложить оружие и сдаться. Вслед за этим были сделаны предупредительные выстрелы, сигнализирующие об окружении здания школы советскими бойцами.

Однако, в ответ бандиты открыли шквальный огонь из всех видов имевшегося у них вооружения: пулеметов, автоматов, ротного миномета. Таким же огнём бандиты ответили на повторное предложение сдаться.

Не возымели действия и ответные выстрелы по зданию школы. Они вызвали ещё более яростный огонь бандитов.

Стало ясно, что они не сдадутся. Было решено продержать здание школы в осаде до наступления темноты. Банда была в «ловушке» и жертвовать людьми не следовало.

Ближе к полуночи наши бойцы-добровольцы подползли вплотную к зданию школы и обложили её со всех сторон. По засевшим в ней бандитам был сделан кольцевой залп. И тут же передано ещё раз предложение о сдаче. Не желая сдаваться живыми, бандиты подожгли здание изнутри и пошли ва-банк: открыли бешеный огонь по всем подступам к зданию.

Тем не менее им было сделано последнее предложение сложить оружие, выйти из горящего здания и сдаться. И снова ответом был ошеломляющий огонь.

Все бандиты сгорели вместе со школой. Их обгоревшие трупы были извлечены буквально из огня догорающего здания, доставлены на подводах в Кедайняй и утром следующего дня помещены на площади в центре города с разрешением гражданам забрать опознанных для захоронения. Но таких не нашлось. Это сделали, спустя несколько дней, бойцы комендантского взвода и истребительного батальона…