7

Швейцар в ливрее стоял у дверей. Казалось, входишь в полицейский участок или здание суда. Никто меня не остановил. В отеле был лифт, но я поднялся на пятый этаж по мраморной лестнице, покрытой посередине ковровой дорожкой. Постучал. Бетти сразу открыла. Такой большой комнаты, как эта, и с таким огромным окном я до сих пор не видал. Снегопад прекратился. Выглянуло солнце. Казалось, и погода здесь другая.

На Бетти был длинный домашний халат и шлепанцы с помпонами. Из-за своих рыжих волос и всех тех прозвищ, которыми меня изводили в детстве: рыжий пес, рыжий жулик, морковка, – я испытывал ко всем рыжеволосым антипатию. Но рыжие волосы Бетти почему-то не отталкивали меня. При солнечном свете голова ее выглядела огненно-золотой. Только теперь я заметил, какая белая у нее кожа. Совсем как у меня. Но брови и ресницы темные. Зазвонил телефон, и Бетти заговорила по-английски. Как благородно и величаво звучит этот язык! Бетти была ниже меня ростом, но до чего же легко и свободно она двигалась! Повесив трубку, предложила мне снять пальто и устраиваться поудобнее. Даже идиш у нее звучал иначе – более возвышенно и утонченно. Бетти взяла мое пальто и повесила на плечики. Это снова поразило меня – такое почтение к старой тряпке, да еще без пуговиц. С Дорой я чувствовал себя мужчиной, а тут снова превратился в мальчишку. Усадив меня на диван, Бетти села на маленький стульчик лицом ко мне. Полы халата слегка разошлись, и показались хорошенькие ножки. Она предложила мне папиросу. Я не курил, но отказаться не хватило духу. Бетти поднесла зажигалку. Я затянулся и сразу закашлялся от дыма.

– Расскажите о пьесе, – попросила Бетти.

Я начал рассказывать. Она слушала. Сначала смотрела на меня с опаской, потом с интересом.

– Это означает, что я буду влюблена в саму себя?

– Да. Но в каком-то смысле это происходит со всеми.

– Верно. Я могу легко играть и мужчину, и женщину. Вы принесли хоть что-то?

– У меня пока лишь наброски.

– А не сможете ли припомнить несколько строчек? Я дам вам бумагу и перо, а вы напишете несколько строк – для музыканта и для проститутки. Подождите! – Она встала, взяла со столика сумочку и достала оттуда маленькую самописку и блокнот.

Я записывал почти машинально.

Музыкант. Иди же, девушка, будь моей. Ты труп, и я труп, а когда танцуют два трупа, клопы пускаются в пляс. Я подарю тебе сумочку, а в сумочке – горсть праха из Святой земли и черепки, что лежат на моих глазах. С миртовой ветвью в руке я вырою канаву от Тышовце до Масличной горы. По дороге мы будем делать то же, что Зимри, сын Салу, и Козби, дочь Цура^[34].

Проститутка. Придержи язык, ты, грязный щенок! Я оставлю мир невинной девушкой, а ты валяешься с каждой шлюхой от Люблина до Лейпцига. Сонмы ангелов ожидают меня, а тебя мириады демонов потащат в преисподнюю.

Я отдал Бетти блокнот и ручку, и она начала не спеша читать. Тонкие брови поднимались и снова опускались. Губы насмешливо изогнулись. Дочитав до конца, она спросила:

– Это из вашей пьесы?

– Не совсем.

– Вы сочинили это прямо сейчас?

– Более или менее.

– Вы очень странный молодой человек. У вас необычайная фантазия.

– Это все, что у меня есть.

– А разве вам нужно еще что-нибудь? Подождите-ка, я попробую это сыграть.

Она стала что-то бормотать, глядя в записную книжку, прерываясь почти на каждом слове. Вдруг начала говорить на два голоса. Меня затрясло. Я еле сдерживался, чтобы не стучать зубами. Силы, которые правят миром, даровали мне встречу с великой актрисой. Это просто немыслимо, что такой талант пропадает, растрачивается ночь за ночью в постели с Сэмом. Моя сигарета погасла. Бетти ходила взад и вперед по комнате, повторяя диалог снова и снова. Меня осенило: в роли музыканта она лучше, чем в роли девушки. Голос девушки звучал наполовину как мужской. Каждый раз, заканчивая фразу, Бетти смотрела на меня, и я одобрительно кивал.

Наконец она подошла ко мне:

– Это все хорошо для декламации, но в пьесе должен быть сюжет. Какой-нибудь хасид, богач, должен влюбиться в нее.

– Я попробую.

– У него должна быть жена и дети.

– Конечно.

– Пусть он разведется и женится на девушке.

– Разумеется.

– Но она окажется не в состоянии выбрать между мертвым музыкантом и живым хасидом.

– Правильно.

– И что тогда? – спросила Бетти.

– Она выйдет замуж за хасида.

– Ага.

– Но в ночь свадьбы музыкант не даст ей быть со своим мужем.

– Да.

– И она убежит с музыкантом.

– Куда же?

– Чтобы быть с ним в могиле.

– Сколько вам понадобится времени, чтобы написать пьесу? Мистер Дрейман готов снять театр. Вы можете стать знаменитым драматургом. За один вечер!

– Если это предопределено, то так и будет.

– Вы верите в судьбу?

– Конечно.

– Я тоже. Я не религиозна: вы же видите, как я живу, но я верю в Бога. Перед сном я читаю молитву. На корабле я каждый вечер молила у Бога, чтобы он послал мне хорошую пьесу. Все так неожиданно. Вдруг появляется молодой человек, Цуцик, с пьесой, которая способна выразить мою душу. Ну разве это не чудо? Вы не верите в себя?

– Как можно верить хоть во что-то?

– Вы должны поверить. Это и моя трагедия – у меня не хватает веры. Только начинает происходить что-то хорошее, я сразу предвижу трудности, несчастный случай, и он случается. Так было с моей любовью. С моей карьерой. А режиссер есть у вас на примете?

– Нет смысла искать режиссера, пока пьеса не кончена.

– На этот раз я не позволю себе сомневаться. Пьеса должна у вас пойти хорошо. Основную линию мы сейчас наметили. Сэм Дрейман даст вам аванс – пятьсот долларов, а здесь, в Польше, это большие деньги. Вы женаты?

– Нет.

– Вы живете один?

– У меня была девушка, но мы поссорились.

– Можно мне спросить почему?

– Она коммунистка и собирается ехать в сталинскую Россию.

– Почему вы не женитесь?

– Я не верю, что два человека могут любить друг друга вечно.

– У вас хорошая комната?

– Я должен съехать оттуда. Меня выгоняют.

– Снимите хорошую комнату. Отложите другую работу и сосредоточьтесь на нашей пьесе. Как она будет называться?

– «Девушка из Людмира и два ее диббука».

– Слишком длинно. Предоставьте это мне. Сколько вам понадобится времени, чтобы написать пьесу?

– Если все пойдет хорошо, недели три. По одному акту в неделю.

– Как вы себе представляете эти три акта?

– В первом акте девушка и богатый хасид полюбят друг друга. Во втором акте должен неожиданно появиться мертвый музыкант – создается конфликт.

– По-моему, музыканту лучше бы появиться в первом акте.

– Вы совершенно правы.

– Не соглашайтесь так сразу. Автору не следует быть таким уступчивым.

– Но ведь я не драматург.

– Раз вы пишете пьесу, вы драматург. Если сами не будете принимать себя всерьез, то никто этого не сделает. Простите, что говорю в таком тоне. Все это я могла бы сказать и себе. Сэм Дрейман верит в меня, даже слишком. Быть может, только он один и верит в мой талант. И вот почему…

– Я тоже верю в вас!

– И вы тоже? О! Благодарю. Чем же я это заслужила? Видимо, кто-то там не хочет, чтобы со мной было покончено. Наверно, Провидение привело вас ко мне.

Глава третья

1

Сэм Дрейман, как и обещал, предложил мне аванс в пятьсот долларов, но я отказался брать такую большую сумму. Мы договорились, что я возьму пока двести долларов. По валютному курсу их обменяли на тысячу восемьсот злотых. Мне начинало везти. Нашлась хорошая квартира на Лешно за восемьдесят злотых в месяц. Заплатив за три месяца вперед, я стал обладателем большой комнаты, оклеенной светлыми обоями, с центральным отоплением, добротной мебелью и ковром. Владелец Исидор Каценберг прежде был фабрикантом, но разорился из-за непомерных налогов. Дом этот, относительно новый и современный, находился недалеко от Желязной. Первый этаж занимала гимназия. Прямо против входа располагался лифт, и мне вручили от него ключ.

Все произошло необычайно быстро: только вчера Сэм Дрейман дал мне денег, и вот сегодня я уже переезжаю. Имущество мое поместилось в двух чемоданах, я упаковал их и сам отнес на новую квартиру. Горничная хозяев, Текла, молодая крестьяночка, уже натерла пол до зеркального блеска. В комнате стояли кровать, диван, мягкие стулья, а в конце длинного широкого коридора – телефон, и я мог им пользоваться за плату: восемь грошей за каждый разговор.

Боже милостивый! И в какой же роскоши я оказался! Я заказал костюм у портного. Одолжил Файтельзону пятьдесят злотых. Он пытался было возражать, но я насильно всучил ему деньги и пригласил пообедать в кафе на Белянской. Рассказал ему о пьесе, и он дал несколько полезных советов. Файтельзон и сам собирался заработать – Сэм Дрейман просил его сделать паблисити. Мне не приходилось раньше слышать это слово, и Файтельзон объяснил, что оно значит.

Морис не спеша пил чай и рассуждал:

– Ну какое паблисити я могу сделать? Не буду же я хвалить пьесу, если она мне не понравится. Наверно, Сэм Дрейман – мультимиллионер. У него противная, злющая жена и взрослые дети, для которых он чужой. Они богаты и сами зарабатывают. Что ему делать со своим богатством? Он хочет тратить как можно больше. Эта Бетти, должно быть, вернула ему потенцию. В Америке я не был с ними знаком, только слыхал про них. Кажется, даже видел его как-то раз в «Кафе-Рояль». По профессии он плотник. Приехал в Америку после тысяча восемьсот восьмидесятого года, стал строительным подрядчиком в Детройте. А когда Форд построил автомобильный завод и начал платить рабочим по пять долларов в день, толпы стали стекаться в Детройт со всей Америки; Сэм Дрейман строил жилые дома, а в Америке, если ты удачно начал, деньги сами идут к тебе, и этому нет конца. В тысяча девятьсот двадцать девятом году он потерял состояние, но и осталось у него порядочно. Следовало бы все-таки взять у него эти пятьсот долларов. Он теперь будет думать, что вы просто шлемиль^[35].

– Я не могу брать деньги за то, чего нет.

– Ну почему же нет? Напишете хорошую пьесу. Американец воображает, что если хорошо заплачено, то вещь стоит того. Дайте ему кусок дерьма, но сдерите за него побольше, и он вообразит, что это золото!

Я собрался было пойти домой и засесть за работу, но Файтельзон пустился в рассуждения о «путешествиях души».

– Психоанализ бессилен, – сказал он. – Пациент приходит к психоаналитику, чтобы его вылечили, другими словами, чтобы стать как все. Он хочет избавиться от своих комплексов, и психоаналитик должен помочь ему в этом. Но кто сказал, что быть здоровым лучше? Те, кто вместе с нами участвует в «путешествиях души», не знают границ. Мы собираемся вечером в комнате, гасим свет и даем волю нашим душам. Человеку надо позволить быть самим собой, чтобы он смог понять, чего же он в действительности хочет. Настоящий тиран вовсе не тот, кто доставляет другим физические мучения, а тот, кто порабощает душу. Эти так называемые гуманисты – воистину поработители душ. Моисей и Иисус, автор Бхагавадгиты и Спиноза, Карл Маркс и Фрейд. Дух есть игра, не подчиняющаяся ни правилам, ни законам. Если прав Шопенгауэр, что слепая воля – действительно вещь в себе, суть всего, то почему же не позволить человеку просто хотеть?

– Каков в этом смысл – просто чего-то хотеть?

– А где написано, что должен быть смысл? Быть может, хаос – это и есть смысл. Вы немного интересовались каббалой и наверняка знаете, что до того, как Эйн Соф^[36] создал Вселенную, он погасил свет и образовал пустоту. Вот в этой пустоте и начиналось Сотворение.

Файтельзон проговорил до самого вечера. Когда мы выходили из кафе, было совсем темно. На Белянской горели фонари. Тихо падал снежок. Как всегда после подобного разговора, Файтельзон был совершенно разбит. Он молчал и, казалось, стыдился своей болтливости. Молча пожал мне руку и пошел домой. Я медленно шел по улице. Это так необыкновенно, что у меня есть хорошая комната, даже горничная стелет мне постель, подает завтрак. И в кармане у меня бумажник, набитый деньгами. То, о чем говорил Файтельзон, взбудоражило меня. Так чего же я на самом деле хочу? Меня влекло к Бетти Слоним. Поцелуй Селии и ее признание сулили новые приключения. И в то же время я не хотел, чтобы Дора уезжала. Но любил ли я этих женщин? И чего еще я хочу? Написать хорошую книгу. А теперь еще и хорошую пьесу. Снегопад усилился. Ресницы так запорошило снегом, что вместо уличных фонарей и витрин я видел только пучки светящихся стрел. Постоянные намеки Файтельзона насчет того, что Селия ко мне расположена, смущали меня. Может быть, он пытается всучить меня ей? Или хочет поссорить? Я уже слышал, как он говорил, что у человека, доведенного до предела, чувство ревности сменяется чувством причастности.

Я намеревался сразу же засесть за работу, но, когда поднялся к себе в комнату, почувствовал сильную усталость. Дверь открыла Текла. На ней был короткий белый передник и кружевная наколка. Она приветливо улыбнулась и показала, какие повесила занавески у меня в комнате. Постель уже была застелена. Текла предложила принести чаю. Я поблагодарил и отказался.