Читать книгу «Сексуальная жизнь сиамских близнецов» онлайн полностью📖 — Ирвина Уэлша — MyBook.

Открываю входную дверь и слышу, как она медленно поднимается по лестнице. Соренсон кажется даже ниже ростом, чем я запомнила. Она взбирается на площадку и подходит вразвалку ко мне. Я иду вглубь квартиры, оставляя дверь приоткрытой. Она стучит в дверь костяшками пальцев и входит, оглядывая мое маленькое жилище с некоторым пренебрежением. Потом говорит:

– Вас опять будут осаждать какое-то время. Поехали ко мне, перекýсите. Мне так неудобно, что я отдала им видео…

Она права: тот придурок, которому я разбила камеру, не отстал от обоза, а, наоборот, сука, пришел раньше всех. Надо валить отсюда, даже думать нечего, иначе пиздец. Я натягиваю какие-то кроссовки, мы спускаемся и выходим на улицу. Дальше я слышу только крики и бешеный треск затворов, как будто на нас напал рой вооруженных насекомых.

– ЛЮСИ! ЛЮСИ!

Они опять все здесь! И микроавтобус с телевидения тоже, хуй знает с какого канала! Соренсон натворила дел, а эти два мудака-политика все разожгли заново! Я хотела было зайти обратно в подъезд, но некоторые особо ушлые прошмыгнули за спину и загородили дверь.

– Подождите минуту, черт бы вас побрал…

Соренсон слабо протестует, как неуверенная училка, хотя понятно, что ситуация стрессовая; я замечаю, как тот гад, которому я разбила камеру, издалека стреляет очередью из запасного, видимо, фотоаппарата с зумом, как будто из калашникова. Хоть один ублюдок уже знает, что слишком близко подходить ко мне опасно.

– Не обращай внимания, Люси, – говорит Соренсон с выпученными от страха глазами, хватает меня за руку и протискивается к машине.

Все остальные не такие стеснительные: похожий на пидора холеный загорелый репортер сует мне микрофон в лицо и спрашивает, мол, теперь, после того как я узнала про историю Маккендлеса, Райана Бальбосы и Тимоти Винтера – двух педофилов, – поступила бы я так же?

Я знаю, что сейчас мне надо, не раскрывая рта, быстро пройти за испуганной Соренсон к машине. Но этот мудак-красавчик меня так взбесил, что я, не сдвинувшись с места, выпалила:

– Конечно. Независимо от обстоятельств, никто не имеет права стрелять по людям!

– Но вы же занимались единоборствами и дошли до больших высот, вели занятия по самообороне для женщин, – лепечет добросовестный пидорок. – Хотите ли вы этим сказать, что женщины имеют право на самооборону, а мужчины, ставшие жертвами сексуального насилия, как мистер Маккендлес, нет?

У меня звенит в ушах, будто оглушили. Ничего не могу сказать в ответ. Я слышу взволнованный голос Лины Соренсон где-то фоном и выгляжу, наверное, как кающаяся грешница с болью и сомнением на лице. И все это показывают по всем американским телевизорам сейчас.

Я чувствую, что Лина сжала мою руку еще сильнее и ведет к машине.

– Оставьте нас в покое, – говорит она мягко, но настойчиво.

Я забираюсь в тачку, но тот гад продолжает снимать, наставив на меня камеру через пассажирское окно; на толстых щеках ликование. Я отворачиваюсь:

– Суки!

Соренсон заводит мотор и трогается с места, рассеивая фотографов, которые, как голуби, отлетают чуть в сторону, но сразу неистово слетаются обратно на свой корм. Она сворачивает на Элтон, втапливает, и мы рвем на север.

– Все окей, Люси, – булькнула она, – не может эта история длиться бесконечно. – Ее тон становится жалостливым. – И зачем я отдала им это дурацкое видео!

На телефон приходит эсэмэска: Валери. Видела новости. Отлежись где-нибудь. Будет напряг. Аты-баты, шли солдаты, ясен хер!

Я чувствую, как у меня скрежещут зубы, мы пролетаем мимо зеленой руки Музея холокоста, я оборачиваюсь посмотреть, нет ли хвоста. Понять сложно: в обоих направлениях плотное движение. Чтобы взять себя в руки, я срываю гнев:

– Рискуешь своей шкурой, чтобы спасти какого-то мудака, и сама же в итоге виновата! Что это за ёбаная страна такая, а? Это что, Америка? Дожили, блядь. Цирк уродов какой-то, блядь!

Соренсон дает мне выплеснуть весь этот бред, осторожно трогая меня за плечо и придерживая другой рукой руль.

– Извини, – говорю я и чувствую, что отлегло. – Надо было проораться.

– Конечно. Ты не волнуйся. Все это, конечно, непросто.

Мы едем к Лине Соренсон на 46-ю. Я пытаюсь дозвониться Валери, но попадаю на голосовую почту. Пишу ей эсэмэс.

Вы не ошиблись. Позвоните мне.

У Соренсон большой, отдельный, красивый дом в испанском колониальном стиле, с бассейном, который, правда, слишком мал для серьезного плавания, но и представить в нем круизный лайнер «Соренсон» сложновато. По дому змейкой уложена терракотовая плитка, все стены покрашены белой водоэмульсионкой, как в галерее. На этом фоне хорошо смотрятся многочисленные картины и пижонская, но функциональная мебель.

На стойке для CD большинство дисков норм, все портят два альбома Трейси Чепмен. Если в доме есть хоть один альбом Чепмен – тот, в котором песня «Fast Car», – жди беды. У Соренсон их два, этот и еще один, так что по-хорошему надо съебывать отсюда! Но поздно, конечно: я откидываюсь в кожаном кресле и как будто проваливаюсь в него, пытаясь осмотреться. Первая мысль: неудивительно, что Соренсон столько времени проводит в «Старбаксе». По дизайну одно и то же: что здесь, что там. Лучшее, что здесь есть, помимо офигенного 70-дюймового плоского телевизора, – это огромный каменный камин с двумя железными ведрами: в одном уголь, в другом дрова – и еще несколько каминных инструментов, в том числе топор, наверно, чтобы покрасоваться, как ты типа рубишь дровишки, хотя они уже давно нарублены. Любит, короче, выебнуться, сучка. Она готовит кофе (который я не пью) и говорит, что еще есть пристройка, где у нее типа мастерская. И хотя я выражаю практически восторженный интерес, показывать ее она не торопится.

Кухня у нее – суперсовременная машина самоуничтожения: шкафы и огромный понтовый холодильник забиты антиедой, как я ее называю, – печеньем, шоколадными батончиками, готовой заморозкой, мороженым, чипсами, а газировки разной здесь больше, чем вы видели за всю жизнь. Лина устраивает тут пир на весь мир из сахара, соли, жиров и углеводов, но никто, кроме нее, это не ест.

– Выпечка – моя единственная слабость, – говорит она, запихивая в рот пончик с клубникой (450 калорий враз).

Я отказываюсь составлять ей компанию, перемещаюсь в гостиную и включаю огромный телик. Сука, все кабельные каналы, известные науке, полный пакет Direct TV. Я переключаю новости и быстро натыкаюсь на сюжет про себя. Я выгляжу слабой и тупой, волосы стянуты назад так, что рожа перекошена. Появляется наглая, самодовольная морда Квиста, и у меня сердце уходит в пятки.

– Кажется, юная леди проглотила язык, когда речь зашла о праве на самооборону. Думаю, теперь она поймет, что не так все просто, как кажется на первый взгляд, и что простые американцы, вероятно, все-таки имеют право искать средства защиты от тех, кто стал на сторону зла.

– Пидарас ты ёбаный! – плююсь я в морщинистое старое хайло на экране.

Соренсон поняла намек и выключила телевизор.

– Все пройдет, – говорит она голосом, который должен был бы успокоить, только наоборот, выводит из себя.

Я вскакиваю, испугав ее, и начинаю ходить туда-сюда, всматриваясь в картины, развешенные по стенам. Потом быстро возвращаюсь на кухню. Соренсон идет за мной и видит, как я беру пончик с кухонного стола.

– Хм-м-м-м-м… – Я внимательно его рассматриваю.

– Это мама делала, – объясняет Соренсон, – очень вкусный! В начале месяца она всегда присылает мне коробку таких пончиков. Я так и знала, что ты захочешь…

Я поворачиваюсь и выбрасываю пончик в мусор. Лицо Соренсон зарделось, будто я ее отхлестала по толстым щекам.

– Как же…

– Надо контролировать число потребляемых калорий. Без диеты никуда. В лучшем случае ты не сдвинешься с места, если будешь есть в таких же количествах так называемую еду, из-за которой все твои проблемы, – объясняю я, беру коробку и все вытряхиваю в мусорное ведро.

Соренсон вся съежилась и отпрянула, схватившись за кухонный стол, как будто сейчас упадет в обморок.

– Да! Инвентаризация жизни! – гавкаю я и заставляю потрясенную Соренсон трясущимися руками выбросить все дерьмо из шкафов! У нее горит лицо. – Это настоящее говно, и этим говном ты себя травишь! Ты читаешь этикетки на продуктах?

– Да… – говорит она, хныкая басом, и издает малодушный стон. – Конечно. Иногда. Чаще всего.

Я сурово смотрю на нее из-под высоко поднятых тонко выщипанных бровей. Она выглядит как жалкая дура.

– Но это же просто угощение. Угощения всем нужны иногда, – протестует она.

– Угощения? Угощения! Так, что тут у нас написано? – Я стучу пальцем по пачке миндального печенья и сую ей в нос.

– Двести двадцать калорий…

– Двести двадцать калорий в каждой штуке, блядь. А сколько штук в упаковке?

Она выдыхает так, будто я ударила ее под дых:

– Они же крохотные, эти печенюшки, в них же ничего нет…

– Сколько штук?

– Четыре…

– Сколько ты съедаешь из этой упаковки зараз?

Соренсон молчит, будто проглотила язык.

– Всю зараз, блядь, могу спорить. Это почти девятьсот калорий, блядь, Лина, – две трети от нормы, которую женщина твоей комплекции должна потреблять в сутки, блядь!

Она, естественно, продолжает скулить:

– Но… но… если есть только четверть нормы, то это значит ничего не есть!

– Вот именно! О чем это говорит?

– Я… я не знаю…

– О, вот этого не надо, – зло говорю я и смотрю на нее, по максимуму изображая беспощадность. Я этих недоуменных взглядов повидала достаточно. Качаю головой и повышаю тон, имитируя сарказм: – Так не может быть! Это несправедливо. – Я чувствую, как лицо у меня искажается в клоунской гримасе. – Этот вопрос свисает с нижней губы у всех тупердяек Америки: как это я стала такой жирной свиньей, просто сидя на диване и потребляя тонны говна? Как такое могло произойти?

Она пялится на меня, буквально кипит от ярости и наверняка думает: «Кто она такая? Я у себя дома! Я ей деньги плачу не для того, чтобы она меня здесь оскорбляла». Я уверена, что сейчас эта туша пошлет меня к черту, поэтому смягчаюсь:

– Это говорит о том, что вся эта так называемая еда – просто говно, блядь, а если начать перечислять ингредиенты, то это вообще пиздец: кукурузная патока, добавки, консерванты, эмульгаторы, сахар, соль. Поверь, Лина, это твой враг. – И я выбрасываю все в мусор, а Соренсон смотрит так, будто это ребенок, которого она только что родила, а я его вырвала у нее из рук. – Из-за этого говна ты ненавидишь зеркала, магазины одежды и весы. Этим говном ты гробишь свою жизнь и от него в итоге и сдохнешь!

Короче, словесно отхлестала толстую тварь по ее жировым складкам и явно задела за живое. Ее психические травмы закровоточили на моих глазах. Хуже того – она знает, что я на сто процентов права и что говорю все это для ее же блага.

– Я знаю, – начинает она слабым голосом. – Я знаю, ты все правильно говоришь…

Я поднимаю руку. Толстые должны обрести голос, но это не должен быть голос жертвы. Им нельзя давать слово, пока они не начнут говорить как взрослые.

– Не надо мне вот этих многозначительных «но», блядь. – Я презрительно качаю головой. – Я все время слышу эти многозначительные «но», из-за которых все как бы окей, все приемлемо. Послушай, сеструха: единственный веский аргумент в нашей ситуации – это твоя жопа.

– Не надо со мной так разговаривать…

– Надо, именно так я и буду с тобой разговаривать, – говорю я, уперев руки в боки и выдвинув вперед нижнюю челюсть. Потом понижаю голос. – Потому что я хочу тебе помочь. Я знаю, что ты не захочешь меня слушать, Лина, – и я прикладываю ладонь к уху, – потому что нежелание слушать – один из симптомов болезни. Ты почти физически ощущаешь, как твои уши закрываются, а в голове бубнит банальная мантра, которая забивает мои слова, пронзающие твою грудь как стрелы. Я права?

– Я… я…

– Так что, сеструха, добро пожаловать в реальный мир. Ты услышишь мои слова, и ты их усвоишь. Может, не сегодня и даже не завтра, но я пробью твою оборону, и ты будешь слушать, что я говорю. И я выдерну тебя из зоны комфорта, блядь!

Соренсон буквально вся дрожит и пятится от меня, едва глядя мне в глаза. Я кладу ей руку на плечо, и она вдруг поворачивает голову и пристально смотрит на меня, отбросив волосы от глаз. И тут я улыбаюсь ей широко и задушевно:

– А теперь покажи мне дом!

Мы выходим на задний двор. Я бы все-таки заглянула в мастерскую – она стоит напротив бассейна.

– Я там работаю, – объясняет она и добавляет: – В последнее время, правда, ничего особо не сделала.

– А можно туда заглянуть?

– Нет, там бардак, – говорит она. – Я не люблю показывать свою мастерскую.

– О-о-кей… – Я поднимаю руки, типа сдаюсь, – Но может, потом как-нибудь, когда будет удобно? – Я смотрю на мастерскую, затем опять на нее. – Потому что это важное место. Твое место как раз здесь, – говорю я ей, после чего показываю на кухню, – а не там.

Соренсон кивает.

Смеркается. Мечевидные листья большой пальмы бьются на ветру в окно, нарушая тишину. Признание для нее мучительно, но она знает, что каждое мое слово – чистая правда.

Она предлагает отвезти меня домой, но я настаиваю, что поеду на такси.

– Поймаю на Коллинз.

– Но мне реально не сложно.

– Нет, спасибо. Хватит с тебя на сегодня.

– Но это ничего мне не стоит, тогда на мосту… ты не знаешь, сколько ты уже мне дала.

– Милая, я еще даже не начинала. – Я забрасываю сумку на плечо и выхожу на ночную улицу.

Там я, конечно, сразу же сворачиваю обратно во двор Соренсон. Пригибаюсь на корточках под окном и смотрю на нее через жалюзи. Соренсон сидит за компом, разинув рот, разглядывает картинки, кажется, пушистых зверьков, и, похоже, плачет. Плачет, лузерша толстая. Ладно, пусть пробулькается, но, если достанет выброшенную жратву из мусора и начнет ее есть, богом клянусь, я вышибу дверь, засуну ей руку в горло и вытащу отраву…

Блядь… Мягко заурчал мобильник. Я нажимаю на бесшумный режим. Соренсон не услышала. Пришло несколько писем, одно от Соренсон! Я осторожно выбираюсь из двора и смотрю на экран.