Майские грозы, казалось, пришли с опозданием, и в назначенный день, когда что-то должно решиться, одна из чаш весов перевесить – только в какую сторону? – в этот самый день с самого утра погода не задалась. Утром Карину с детьми разбудил убаюкивающий стук дождя о стекло и карнизы окон, она бодро поднялась с кровати и с Митей, цепляющимся за подол халата, приготовила завтрак, пока Парфен умывался и собирался на работу.

Но уже к минуте, когда нужно было выходить из дома, настоящий нескончаемый ливень обрушился на город. Казалось, небеса разверзлись, пропуская и изливая темную бездну, которая сковывала и мучила синий небосвод столько времени – так он должен был очиститься от этой свинцовой, тяжелой мглы. Но чем дольше не стихал ливень, тем более нескончаемой казалась тьма, что захватила купол неба.

– Что же делать? – спросила в отчаянии Карина, выглядывая в окно. – Кажется, так будет еще несколько часов.

– Не переживай, я подвезу вас до самого садика. – Парфен уже надел костюм, завязал галстук и теперь допивал чашку крепкого кофе.

– Тут идти пять минут!

– Ну и что? За пять минут вы с детьми промокнете до нитки. Пойдем, я помогу.

Это нежданная и непрошенная помощь, как резкий укор совести, кольнула Карину, и она снова спросила себя: правильный ли поступок совершит сегодня? «Ах, к чему эти бесплодные вопросы? Конечно же, нет! Это просто поступок, вот и все! Правильный он или нет – не имеет значения. Тем более, я еще ничего не решила».

И после того, как они вдвоем подъехали к саду и быстро занесли детей в здание, прыгая между луж, Парфен отвез ее обратно к подъезду, сделав все так быстро и с такой заботой, что она почти не промокла, лишь на спортивные брюки попали брызги, отскакивающие об асфальт. Но главное испытание было впереди: в такую невзрачную погоду, когда небо заполыхало от раскатов грома и ломанных линий ослепительных молний, когда мостовые и дороги утопали в все поглощающей воде, она должна была добежать до кафе. О том, чтобы попросить Диму встретить ее у подъезда на его дорогом автомобиле, не было и речи, ведь родители мужа или соседи могли увидеть, как она садится в чужую машину. Да и сам Дима не додумался предложить подобное, ведь он не был так же заботлив, как Парфен – оттого, быть может, что она еще пока не была его женой, а только так, лишь возможной любовницей – с горечью, смеясь над собой, думала Карина.

Она и не догадывалась о том, что Дима хотел заехать за ней, но не мог, и, зная об этом, хотел совсем отменить свидание, чтобы не заставлять любимую бежать под нескончаемым ливнем. Однако желание его увидеть ее хотя бы на час или два, дотронуться до ее мягких ладоней, заглянуть в ее небесно-голубые глаза, было столь сильно в нем, столь неугасимо, что рука не поднялась взять телефон и позвонить ей.

Свинцовые клубы туч не развеивались и не становились тоньше, когда золотые лучи молний проступали сквозь них; следом гремел оглушительный гром и казалось, кафе тряслось от этих тяжелых раскатов. Дима сжимал холодные ладони Карины и глядел неотступно в ее глаза. Она почти не промокла, потому что оделась по погоде, лишь на лице проступали капли дождя, как лучистые слезы. В кафе стоял уютный полумрак, было тепло, и так хорошо, когда на улице бесновалась непогода, а здесь, внутри было самое настоящее убежище от всего дурного и страшного, от действительного и неизбежного, неразрешимого и совестливого. В это время дня почти никто никогда не заглядывал в кафе, и весь зал был предоставлен только им.

– Не могу без тебя, хоть убей. Уходи от мужа.

– Уходи! – Засмеялась Карина с горечью и даже каким-то странным торжеством в голосе. – Как будто это так просто! Где же ты раньше был, где? Почему позволил мне уйти тогда? Из-за столь глупой ссоры…

– Я был дурак, не понимал, что теряю…

– Ты должен был добиться меня тогда, в тот месяц, попросить прощения…

– Но ведь ты тогда была неправа…

– Не важно! Важно то, что ты сильнее и умнее меня, стало быть, должен был… должен был поступить мудрее, вот как! Ведь я просто… глупая женщина, и все.

– Ты слишком высокого мнения обо мне. Тогда и я был молодым и глупым.

– И сейчас не шибко умен, раз предлагаешь такую дикость.

– Что же ты хочешь? Чтобы я забыл тебя?

– Жил же ты эти несколько лет без меня.

– Жил! – С горечью воскликнул Дима. – Существовал… Мне тогда казалось: главное работа, успех, хотел уйти во все это с головой, не понимал, что любовь дается свыше и ох неспроста. Думал, смогу полюбить снова. Смогу разлюбить. Надеялся даже, что ничто не всколыхнется в груди при виде тебя, согласился пойти в гости к Лопатиным. А увидел тебя и понял: нет! Не выйдет! Мы созданы друг для друга, Карин. Значит, мы должны прожить эту жизнь вместе – от начала до конца. Какой это будет чудовищный обман, какая неисправимая ошибка… если мы ослушаемся саму судьбу, если предадим собственное предназначение. Провидение, быть может, вновь свело нас вместе.

– Или наоборот, столько лет намеренно не сводило нас вместе, ведь мы родственники!

– Не смейся надо мной, Карин, я сейчас не в том положении… Не могу спать по ночам, не могу думать ни о чем и ни о ком. Знаешь ли ты, что даже если ты тотчас не уйдешь от мужа, я… все равно подам на развод. Не могу так! Не мила мне Настя, ох опостылела. Дуреха! На что она надеялась? Разве штамп в паспорте удержит мужчину с нелюбимой?

– Не верю! – И хотя Карина воскликнула так, широко распахнув прекрасные, женственные глаза, в то же мгновение она вгляделась в его лицо еще проницательнее, еще глубже, чтобы найти в нем хотя бы тень лукавства, но, не найдя ничего, все же поверила его словам.

– Другого пути нет. Любовь – это дар небес, свет всей нашей жизни, и я хочу идти за ним, только за ним.

– А что же дочь? Неужели разлюбишь ее?

– Матрену я оставлю себе, не отдам Насте.

– Ни один судья не допустит этого.

– Это мы еще посмотрим!

– И все-таки ты готов пойти на… такую подлость…

– Неужели…

В это мгновение к ним подошла официантка с короткими, как у мальчика, волосами и принесла горячие супы и хлеб. Они потупили взгляды, дожидаясь, пока она расставит тарелки и разложит приборы. Но лишь только девушка ушла, как Дима встал с дивана и пересел на диван к Карине.

Поступок его был так внезапен, так обжигающе запретен, что она не могла сообразить сию минуту, как ей поступить и что сказать, чтобы предупредить то, что было уже неотвратимо, оттого она только шире раскрыла свои прекрасные большие глаза и успела разомкнуть полные алые губы, намереваясь накричать на Диму. Он воспользовался мгновением и тут же поцеловал ее крепко, глубоко, и это был не детский, даже не юношеский поцелуй. Карина пыталась было отпрянуть, но он обхватил ее спину и голову руками, не позволив ей и пошевелиться.

Наконец он отпустил ее.

– Неужели… – прошептала она. Щеки ее пылали от… стыда, разгорающейся с новой силой страсти и нестерпимого и колючего ощущения совершившегося греха.

Он ждал, что она спросит: «Неужели ты оставишь семью ради меня? Неужели ты готов так изменить свою жизнь? Неужели ты примешь меня с двумя детьми?» Словом, Дима ожидал от нее любые слова, кроме тех, что она в действительности так хотела ему сказать:

– Неужели… Ты способен на такую подлость? Ты ли это, Митя?

Желая скрыть досаду, Дима быстро заговорил:

– И что же? Когда ты жаждешь того же, что и я! Откуда в тебе эта правильность, не пойму? Не всегда нужно быть таковой.

– Замени слово «порядочный» на «правильный», и как переворачивается смысл всех твоих слов.

– Вот оно как… Да… Тебя не переспоришь… Одного не пойму: ты была без ума от меня тогда, без ума и теперь. Ничего не изменилось с тех пор.

– Ты прав. Ничего. – Помолчав, она продолжила, хитро щуря глаза. – А знаешь ли ты, что я встречалась с тобой тогда только из-за твоих денег? Из-за твоей дорогой машины, твоей предприимчивости… из-за того, в конце концов, что ты заработал себе на большую квартиру в Донецке? Не было никакой любви ни тогда, ни теперь. Ты влечешь меня только потому, что успешен. Как тебе такой расклад?

Дима, пораженный и глубоко озадаченный ее словами, отпрянул от нее на минуту. Он вглядывался в ее усмехающееся лицо, пытаясь понять, лгала ли она или говорила правду, понять, возможно ли было то чудовищное и двуличное, что она рассказала про себя.

– Глупая ты моя, нелогичная! – Наконец воскликнул он, улыбаясь.

– Ну почему?!

– Если б дело было только в деньгах, ты бы сейчас не упиралась, наоборот, сама же бы лезла под меня, как многие.

– Ха! Значит, думаешь, знаешь обо мне все?

– Нет, не все, раз ошибся в тебе… ошибся в том, что ты будешь так держаться за Парфена.

И вновь тишина, горькая, безысходная, безвыходная, разлилась в зале, было слышно только, как официант у барной стойки готовила новую порцию кофе для Димы и Карины, кофейный аппарат шипел на все помещение, успокаивая воспаленные нервы влюбленных.

– Странный ты Митя. Как же ты мог такое предположить? Идет война, будущее закрыто так, что никакими ракетами его не разверзнуть, чтобы подглядеть хотя бы краешком глаза, что нам уготовано впереди. У меня дети, которые любят отца, муж, пусть неудачливый, но все же любящий.

– Война! Война! Что же все заладили про нее. Сильные мира сего делят власть и деньги, мы здесь вообще ни при чем.

– Денис Пушилин набирает ополчение… из шахтеров… простых людей. Как можно отрицать войну?

– И пусть! Я отрицаю не войну, а смысл ее для нас. Мы должны все делать для себя и только для себя.

Слова его, столь отличные от всего, что она слышала в последние месяцы в доме Лопатиных, да и вообще в Донецке, неожиданно нашли отклик в душе Карины, ведь они словно повторяли все ее тайные мысли, мысли, схороненные за семью печатями в глубинах желаний из-за того, что никто в семье, даже родная мать, не мог понять ее. Тогда-то и произошла перемена во всем, и то, что казалось еще несколько минут неприступной крепостью, оказалось решаемой задачей: по ее доверчивым глазам, по тому, как в послушную линию сложились ее губы, Дима почувствовал, что наконец подобрал правильные струны. О, он будет играть ими! – не зря же он с юных лет был так хитер, предприимчив и успешен во всем.

– Мы уедем с тобой! Улетим в Германию. У меня там есть небольшая квартирка. Пока арендую, но в планах купить свою в том же доме. У меня рейс сразу после того, как я своих на дачу отправляю. Полетели со мной.

От диких предложений Димы в глазах Карины вспыхнули искры восторга, но и одновременно неверия: предложение его было несбыточным, потому что влекло за собой слишком разительные перемены в их жизнях.

– А дети?

– Возьмешь их с собой.

– Но ведь нужно разрешение отца на выезд.

– Ха! Как два пальца об асфальт!

– В смысле? Взятку дашь?

– Зачем сразу взятку? Ты раздобудь паспорт Парфена, а я схожу к нотариусу сам. Ведь мы с братом так похожи, он даже не поймет, что я – не он.

– Да ведь это… преступление! Если все выяснится, тебе нельзя будет въезжать в Донецк.

– К черту Донецк! Буду гонять машины на Украину.

– Так и родителей не будешь навещать?

– Они сами к нам будут приезжать.

Замысел его казался безупречным, безукоризненным, как для нее, так и для него самого, но что-то не ладилось, что-то не сходилось. Карина сдвинула брови, пытаясь уцепиться за мысль, что все ускользала от нее. Вот-вот она ухватится за нее, осталось совсем чуть-чуть.

– Так что же, Кариша, милая, согласна?

Вот оно что, мысль была схвачена! Странно, что Дима сам не догадался до этого.

– И Матрену больше никогда не увидишь? И меня попрекать этим не станешь?

Глаза Димы судорожно заблестели, он был объят предвкушением разрыва со старой жизнью и началом новой, ради которой он готов был бросить и жену, и племянницу, и родителей, и Родину, кинуть всех своих клиентов, обмануть закон… Ум его так рьяно и неистово работал, что и последнее, казавшееся самым непреодолимым, препятствие, в мыслях его разрешилось.

– Так я попозже возьму ее с собой на недельку, скажу, что покажу Германию, устрою в садик, и… Настя ее больше не увидит.

Карина отпрянула от него, подняв высоко брови. Образ неказистой, немолодой и скромной Насти вспыхнул перед глазами. Мать, которой суждено навсегда потерять маленького ребенка! И она, Карина, будет причиной столь глубокого и невыносимого несчастья, ради нее будет совершен подобный грех, хуже которого нет на земле и никогда не будет! Как она в церковь после этого пойдет? Как заглянет в глаза батюшке? Как будет жить с таким тяжким камнем в душе?

– Милая, соглашайся, я ведь все продумал. Не бери с собой двадцать шестого мая никаких вещей, просто возьми подгузники и бутылочки… Скажи, что в парк идешь. А я заберу вас навсегда. Никаких выяснений с мужем и его родителями. Не думай, что я зверь какой-то, что предлагаю подобное. Я не изверг, не душегуб, просто… я действительно не могу жить без тебя… физически не могу, вплоть до самоубийства. Разве наша любовь не важнее всего, что есть на земле?

Постепенно, пока они то ворковали, то спорили в кафе, небо за окном очистилось от серой мглы, дождь прекратился, казалось, самый воздух посветлел, и только стекла кафе были еще мутными от осевших на них капель.

Но Карина все еще сомневалась. С одной стороны, Дима предлагал ей целый мир, вожделенный и восхитительный, полный благ, красоты и порядка – мир, о котором она в тайне мечтала с самого детства, имя ему было: Европа! Но с другой стороны, образ сраженной горем Насти никак не выходил из головы. А впрочем, у него ничего не выйдет! Если Карина проболтается, с кем и куда она умчалась в Германию, то Настя о том узнает почти сразу и ни за что не отпустит Матрену к отцу. А даже если выйдет так, что девочка будет жить с ними в Германии, Карина не позволит Диме запретить ей видеться с матерью. Они будут приглашать Настю к себе в гости.

Ведь она добрый, справедливый человек, стало быть, все будет хорошо, нужно лишь чуть-чуть оступиться, чуть-чуть запятнать себя в грязи. Разве она не пожертвует частью своей совести и души ради страсти к Диме, ради собственного процветания, ради процветания своих детей, в конце концов?

– Пусть будет так, как ты хочешь! Кажется, у меня нет воли противостоять тебе! – Наконец выдохнула она, запретив себе более размышлять и чувствовать что-либо, чтобы не передумать и уже не изменить данное Диме слово. Слово, обрекающее ее на прыжок в неизведанную бездну, навстречу совершенно новому, трепетному и даже казавшемуся ей отчего-то выстраданному счастью, хотя в жизни своей она еще не знала подлинных мук.

А Дима не допустил того, чтобы она отдалась сомнениям: сжал ее красивую, пусть и немного пополневшую фигуру в объятиях так, что у нее захрустели косточки. Казалось, никто и ничто не мог помешать им, не мог нечаянно разрушить ими взлелеянный, столь внезапный замысел – замысел, бывший одновременно изумительным и безупречным, продуманным до мельчайших подробностей.

И словно нарочно, будто согласно их чувствам, на небосводе засияли первые лучи солнца, их блеск мгновенно упал в капли дождя на окне, и они засветились, напомнив мерцание крошечной звездной пыли на черном полотне неба. А затем и сам огненный круг явственно проступил сквозь быстро ускользающие на запад облака, и тогда стекла окон, осыпанные каплями, заблестели яркими самоцветами, и им обоим показалось, что эта затейливая стена, будто усыпанная драгоценными камнями, навсегда отгородила их от враждебного, не способного понять и простить их мира.