– Подумаешь! – фыркнула Анна, – Тётушка сама живёт с женатым мужчиной на виду у всего общества!!

– Тише, – осадила её гофмейстерина, – Мне не позволительно обсуждать с Вами императрицу и её личную жизнь.

– Хорошо. А что было дальше у Вас с этим капитаном?

– Те два года, что мы встречались, были самыми счастливыми в моей жизни. Ведь нет ничего приятней, чем делать то, что велит тебе твоё сердце и ощущать рядом любимого человека.

– А что случилось потом?

– Его полк отправился на войну. И мой капитан погиб.

– Боже мой!! Как это ужасно! – расстроилась Аня, – Мне так жаль Вас!

– Уже десять лет прошло. Я смирилась с этой утратой.

– Значит, о вашей любви никто не узнал? Ни Ваш муж, ни кто другой?

– Однажды я решилась рассказать об этом сестре, – призналась Адеракс, – Но в ответ получила суровое осуждение. Сестра заявила, что я погрязла в грехах и мне необходимо теперь до конца своих дней раскаиваться и молиться.

– И Вы раскаялись?

Она опустила голову:

– Наверное, стоит ответить «да». Иначе я рискую потерять статус воспитательницы.

Мадам Адеракс заботливо подоткнула одеяло принцессе и поднялась:

– Спокойной ночи, Ваше высочество.

Санкт-Петербург

Известие о политической обстановке, сложившейся после польских событий вокруг России, вот уже который месяц активно обсуждалось кабинетом министров и Военной коллегией. Как и предполагал Остерман, тщеславный Миних тут же ухватился за идею развязывания войны против Турции, так как находил в этом наилучший способ реабилитироваться в глазах государыни за допущенные промахи при взятии Данцига.

После того, как Бюрен преподнёс Анне Иоанновне составленное генерал-майором Трубецким донесение о причастности Миниха к побегу Лещинского (написанное под его диктовку), государыня была в смятении, в очередной раз осознав, что её обманул мужчина, которому она всецело доверилась.

Пойдя на поводу у ополчившихся против Миниха министров, она лишила его всех обещанных наград за победу над Данцигом. Но передать дело в Тайную канцелярию для расследования не позволила; хоть Миних и подорвал её доверие, но, тем не менее, она питала к нему большую симпатию. Его искренняя преданность, искромётность идей, жажда деятельности в скором времени вновь растопили её женское сердце. И, спустя пару месяцев, Анна Иоанновна уже простила Миниха и включила его, наравне с Остерманом и Левенвольдом-старшим, в число получателей контрибуции с Данцига, которая составила почти семьдесят четыре тысячи талеров.

И теперь горячее желание Миниха оправдать возвращённое ему доверие императрицы выражалось не просто в красноречивой агитации к военным действиям против Порты, а требовало прямых доказательств! И, чтобы не быть голословным, он набросал целый план поэтапных достижений русской армии в этой пока ещё не начавшейся войне. И передал его Бюрену в надежде, что тот представит проект государыне.

Согласно этому плану, если начать войну незамедлительно, то уже через год Миних рассчитывал взять Азов, овладеть Доном, Днепром, Перекопом. Через два года подчинить России Крым, Кубань и Кабарду. А через три года – Молдавию и Валахию. После чего греки обрели бы спасение под крыльями российского двуглавого орла. И в Константинополе водрузили бы знамёна и штандарты Её императорского величества Анны Иоанновны. А затем короновали бы её как греческую императрицу.

Такой многообещающий расклад, безусловно, сыграл роль блестящей наживки. Фаворит остался доволен и принял сторону Миниха – защищая его проект, стал склонять императрицу к войне.

Но Остерман, в свою очередь, не сдавался, обстоятельно доказывая на убедительных примерах всю несостоятельность и нелепость этой затеи. В противовес сформировавшемуся тандему Бюрен-Миних, канцлер переманил на свою сторону кабинет-министра Черкасского. Так как после смерти Головкина теперь в кабинете министров было только два человека, и оба они были против войны с Портой, государыне ничего не оставалось, как примиряться с их решением. И вопрос объявления войны пока ею откладывался.

Но Бюрен загорелся одержать победу над канцлером в этом вопросе, во что бы то ни стало! Он уже вообразил массу возможных для себя прибылей от будущей войны. И не желал от них отказываться.

Поразмыслив, фаворит решил, что не плохо бы иметь в кабинете министров «своего» человека, чтобы достойно противостоять упрямому Остерману.

Ему известно было, что Михаил Головкин после смерти отца отчаянно пытался пробиться в кабинет министров. И даже подсылал супругу к императрице с ходатайствами. Но упрямый нрав Головкина-младшего был хорошо известен Остерману; и канцлер, не желая, чтоб этот дерзкий сенатор внёс разлад в его отлаженную годами систему единовластия, отклонил его кандидатуру. Впрочем, Головкин-младший не устраивал и Бюрена; противостоять Остерману – у него кишка тонка.

И тут фаворит радостно озарился – Ягужинский! Ведь не зря же он вызволил его из Пруссии. Вот, кто достойный соперник хитрому Лису! И, если он, Бюрен, сумеет составить Ягужинскому протекцию в кабинет министров, тот не посмеет перечить благодетелю, к тому же против их общего недруга.

Бюрену понадобилась лишь одна содержательная беседа наедине с Анной Иоанновной в её спальных покоях. И приказ о назначении Ягужинского кабинет-министром был благосклонно подписан её царственной рукой.

императорский дворец

Сегодня императрица устраивала раут по случаю чествования нового кабинет-министра. Приглашены были все высокопоставленные чиновники и иностранные послы.

В ожидании приглашения все толпились перед гостевой залой дворца и, переговариваясь друг с другом, напоминали растревоженный пчелиный улей.

Левенвольд позволил себе сделать выпад в сторону Остермана:

– Андрей Иванович. Помнится, когда я встревоженный пришёл к Вам с известием о возвращении Ягужинского в Петербург, Вы уверили меня, что в этом нет ничего страшного. Ну, и что Вы теперь скажете?

Остерман в ответ даже бровью не повёл:

– Скажу, что наш фаворит дорос до игры в шахматы. Поставить Ягужинского кабинет-министром очень неплохой ход. И это значит…

– Что это значит?

– Это значит, что теперь мой черёд ходить!

– И как Вы намерены поступить?

– Прежде всего, не торопиться, друг мой. Шахматы требуют размышления.

– Идёт! – сообщил Левенвольд, указывая кивком головы на Ягужинского.

Новоявленный кабинет-министр размашистой походкой проследовал вперёд; толпа собравшихся гостей расступилась перед ним. Посыпались отдельные поздравления. Ягужинский, принимая их, отвечал кому-то коротким приветливым кивком, кому-то дружеским рукопожатием.

– Павел Иванович, – окликнул его Остерман, когда граф поравнялся с ними, – Примите и мои поздравления.

Тот заносчиво прищурился:

– Весьма лестно это услышать от Вас, Андрей Иванович, зная, что именно Вам в первую очередь неприятно моё нынешнее назначение!! Хоть Вы это так изысканно скрываете!

– Однако, я никогда не скрывал восхищения Вашим прямодушием.

– Это верно! Кажется, вашему последнему восхищению я обязан был должностью посланника к берлинскому двору!! – весело расхохотался Ягужинский и протянул вдруг руку Остерману.

Андрей Иванович ответил уважительным рукопожатием.

Ягужинский столкнулся взглядом с Левенвольдом. И, сделав вид, будто неожиданно вспомнил что-то важное, быстро отвернулся и переключился на нового собеседника.

– Что это? – удивлённо спросил канцлер, – Или мне показалось? Наш новый кабинет-министр предпочёл избежать приветствия с Вами, мой друг?!

– Увы. Признаться, я и сам не горю желанием получать от него приветствия.

– Вот так раз! Что между вами произошло?!

– Так. Небольшой, но прескверный случай, – Рейнгольд поморщился, – Я стал невольным свидетелем их семейной неурядицы.

– Вы ничего мне об этом не говорили.

– Признаться, мне не хотелось бы об этом говорить, – Левенвольд столкнулся с требовательным взглядом Остермана и, покрутив серьгу, нехотя, ретировался, – Ну, да, впрочем, так и быть. Расскажу. Недавно в императорский театр прибыла новая труппа во главе с актёром парижского Итальянского театра Карло Бертинацци. И второго дня мы с Натальей Лопухиной были на постановке. С нами поехали сёстры Трубецкая и Ягужинская.

– И что Вы находите в этих пошлых итальянских постановках? – поморщился канцлер, – Одно дурачество – и только!

– Лично я – ничего. Но дамы без ума от итальянцев.!А княгиня Трубецкая, доложу Вам по секрету, даже завела интрижку с одним из актёров.

– Срам какой!

– По этой причине она с супругом в театр ездить не может. И теперь постоянно просит Лопухину и меня сопровождать её. Наталья в последнее время дружна с Трубецкой. И потакает её прихоти. Но в этот раз с нами напросилась ещё и Ягужинская. И было большой ошибкой взять её с собой.

– Почему?

– Да потому, что её муженёк – ревнивое животное!! Вообразите, он ворвался в гримёрную комнату артистов в то время, когда мы все четверо были там. И устроил погром! Хотя ни Анна Гавриловна, ни я с Натальей Фёдоровной не были уличены им в непристойном поведении, но попасть под горячую руку разгневанному Ягужинскому – это, скажу я Вам, незабываемое событие! Врагу не пожелаешь!

Левенвольд осёкся, заметил, как Остерман, слушая его, вдруг начал тихо и мстительно хихикать.

Двигаясь далее по коридору дворца, граф Ягужинский заметил среди министров и генералов князя Трубецкого, и подошёл ближе:

– Никита Юрьевич.

– Павел Иванович! Примите мои искренние поздравления с новой должностью! – торжественно произнёс тот.

– Благодарю, – отозвался Ягужинский, – Вы приглашены на раут?

– Так точно.

– Есть у меня к Вам один деликатный разговор. Не откажете?

– Извольте.

– Отойдём, – предложил Ягужинский, увлекая князя в дальний угол.

Они уединились за колонной.

– В виду того, что наши жёны приходятся друг другу сёстрами, то и мы, стало быть, с Вами друг другу не чужие, – начал граф, – Я – человек прямой, витиевато высказываться не умею. Поэтому не обессудьте, Никита Юрьевич, но мой Вам совет – приглядите за супругой!!

И, наблюдая полное недоумение в лице князя, решительно взял его под локоть:

– Э-э, да Вы, я вижу, никак не возьмёте в толк, о чём я. Супруга Ваша Настасья Гавриловна, через сестрицу свою, с недавнего времени в подругах у Натальи Лопухиной. Сия особа, как всем известно, не обременена строгостью нравов. И дружба с нею ни к чему хорошему привести не может. Повадились они вечерами в театр кататься к итальянцам.

Трубецкой простодушно повёл плечами:

– Что жена моя ездит в театр с Лопухиной и Левенвольдом, мне известно. Я ей в том не препятствую.

– А известно ли Вам, чем они там занимаются?

– Наблюдают театральные постановки, я полагаю. Нынче это вошло в моду.

Ягужинский укоризненно покачал головой:

– Святая Вы простота! – и тут же спохватился, – Вы только не подумайте, что я сплетничаю! Напротив, я предупредить Вас желаю, во избежание неприятностей!

– Каких?

– А таких! Супруга Ваша не театром увлечена, а итальянским актёром по имени Марио!!

И, видя нарастающее возмущение князя, моментально осадил его:

– Тише, тише! Я оттого имею в том уверенность, что видел всё собственными глазами!

– Вы?!

– Моя Анна Гавриловна недавно, знаете ли, тоже выпросилась с ними в театр. А я, имея скверную привычку никому не доверять, приехал следом, чтобы встретить её после спектакля. А, когда все зрители покинули здание, а моей ненаглядной среди них не оказалось, я разволновался и пошёл искать её в подсобных помещениях театра. И оказался невольным свидетелем отвратительной сцены пребывания всех трёх подруг за кулисами в гримёрной комнате этих комедиантов!

Никита Юрьевич закрыл рукой глаза:

– Боже, какой стыд…

– И, если Лопухина с Анной, в присутствие Левенвольда, лишь фривольно кокетничали с итальянскими актёришками. То Настасья Гавриловна в это время находилась в отдельной комнате наедине с этим…

– Довольно! – вскричал Трубецкой, бледнея и покрываясь испариной.

– Друг мой, держите себя в руках. А то Вы, неровен час, в обморок упадёте.

И Ягужинский подвёл Никиту Юрьевича к окну, распахнул створку, давая доступ свежего воздуха. Видя, что тот отдышался, продолжал:

– Анну-то я вожжами выпорол дома! В театры для неё теперь дорога закрыта раз и навсегда!! Хоть она и клялась меня слёзно, что ничего, кроме кокетства, себе не позволила. И умоляла не выдавать её сестрицу. Ну, да я ей в том слова не давал!! И считаю своей прямой обязанностью Вас, Никита Юрьевич, упредить!

– Благодарю…

– Потому, как на кону фамильная честь и Ваша и моя. Хоть при дворе и позволительно нынче иметь фаворитов, да одно дело, если этот фаворит – влиятельный при дворе вельможа. И совсем другое дело, если это актеришка безродный, всё одно, что холоп!! Вы со мной согласны?

Трубецкой кивнул, еле сдерживая гнев:

– Павел Иванович, кто-нибудь, кроме Вас, знает об этом казусе?

– Могу Вас заверить, Никита Юрьевич, я не обмолвился никому ни единым словом!!

– Благодарю Вас.

дом князя Н. Ю. Трубецкого

Трубецкой примчался домой на взводе. У крыльца стояла приготовленная к прогулке карета, запряжённая парой лошадей.

– Кто распорядился насчёт выезда?! – крикнул разгневанный князь вознице.

– Настасья Гавриловна.

– А ну, распрягай!! И ставь карету в ангар!

– Как же так?

– Говорю тебе, распрягай!!!

– Так ведь барыня велела…

– Где она сама?!

Тот пожал плечами. Но дворецкий услужливо сообщил:

– Княгиня у себя в комнате. Изволят одеваться.

Никита Юрьевич грубо оттолкнул с дороги слугу и устремился бегом по лестнице на второй этаж. И, запыхавшись, ворвался в покои супруги.

Княгиня Трубецкая повязывала перед зеркалом ленту на шляпке. На ней было недавно купленное платье из дама светло-лилового оттенка, отороченное золотым позументом. На шее и на запястьях сверкали фамильные бриллианты. Над верхней губой призывно красовалась мушка в виде сердечка. В комнате стоял душный запах разбрызганного французского парфюма.

– Далеко ли намереваетесь отбыть, Настасья Гавриловна? – вызывающе заявил супруг прямо с порога.

Она даже не обернулась, старательно поправляя шёлковый бант на шее:

– Вы разве позабыли? Я давеча извещала Вас, что нынче вечером еду в театр.

– Ах, в театр?! Так вот! Никуда Вы не едете!!!

Трубецкой принял решительную позу. Супруга с насмешливым недоумением обернулась:

– Что?

– Я сказал, Вы останетесь дома!

– Никита Юрьевич, что на Вас нашло, право?

– На меня?! – рявкнул он, покрываясь багровыми пятнами, – Я Вам сейчас объясню!

– Уж будьте так любезны. И покороче. Меня ждёт карета.

– Уже не ждёт. Я распорядился распрячь лошадей.

Настасья Гавриловна впервые за время диалога взглянула на супруга внимательно:

– Что это значит?

– Это значит, что отныне Вы не ездите в театр!! Ни с Лопухиной, ни с кем бы, то не было другим!!

– Какая муха Вас укусила?

– Учтите! Мне всё известно!!

– Теряюсь в догадках. Каким именно известием Вы хотите похвастать?

– А таким, чем занимается моя жена после спектакля в актёрской уборной!!!

Настасья Гавриловна скривила губы:

– Фи. Как это скверно с Вашей стороны слушать сплетни.

– Скверно давать повод подобным сплетням!!

– Я не желаю участвовать в этом разговоре, так как нахожу его оскорбительным, как для себя, так и для Вас, – манерно заявила супруга и пошла из комнаты прочь.

Трубецкой бросился за ней:

– Стойте! Я же сказал, что не отпускаю Вас!!

Она даже не оглянулась:

– Ах, оставьте! Никита Юрьевич. Будто я не понимаю, чьими словами Вы сейчас говорите. Это Ягужинский напел Вам про то, как он держит в строгости жену. Да ведь он дикарь! Хоть и носит графский титул, а как был простолюдином, так и остался. Вам ли на него равняться? Ведь Вы – потомственный князь!

– Да, я – князь! И я не допущу, чтоб Вы порочили моё имя!!

Настасья Гавриловна остановилась перед лестницей, обернулась и брезгливо усмехнулась ему в лицо:

– О, господи! Что-то я не припомню Ваших радений о княжеской чести, когда Иван Долгоруков пьяный ночевал в нашем доме. Вы предпочитали тихонечко отсиживаться в своей комнате и делать вид, что ничего не происходит.

– Замолчите!!! – Трубецкой побагровел до корней волос и затрясся.

– Что это с вами? – насмешливо спросила княгиня, – Уж не хотите ли Вы меня побить, как Ягужинский Анну?

– Я прошу Вас замолчать!!

– Да бросьте валять дурака. Вы меня и пальцем не тронете. И не потому, что Ваша княжеская честь будет тому причиной. А потому, что Вы попросту тряпка.

Она не договорила – Трубецкой сорвался и отвесил ей звонкую пощёчину.

Супруга опешила. Никита Юрьевич тут же перепугался и схватил её за руку:

– Господи, Настасья Гавриловна… Настенька. Простите меня! Сам не знаю, как это случилось.

– Отпустите меня!! – она попыталась высвободить руку, – Вы жалкий, ничтожный человек!

– Ну, что Вы такое говорите. Я виноват. Я вспылил. Не удержался. Не сердитесь, душа моя.

– Пойдите вон! Я Вас презираю!

Она со всей силы выдернула руку из его пальцев. Вдруг оступилась на краю лестницы и, не сумев удержать равновесия, нелепо взмахнула руками и…

Никита Юрьевич в полном оцепенении увидел, как супруга кубарем скатилась вниз, несколько раз перевернувшись, и замерла внизу, распластавшись в нелепой позе.

– Настя…. Настенька…, – он на негнущихся ногах сбежал вниз, присел, приподнимая ей голову, – Ты жива? Посмотри на меня… Скажи что-нибудь…

Но голова её безвольно запрокинулась. Княгиня не подавала никаких признаков жизни.

– О, господи. О, господи. О, господи! – беспрестанно повторял Никита Юрьевич, теребя в руках безжизненное тело.

На шум вошёл дворецкий. И застал страшную картину – сидящего на полу хозяина, сжимающего в руках супругу.

– Макар. Что с ней? – дрожащими губами спросил его Трубецкой, – Неси соль. Зови доктора!

– Поздно, барин. Не дышит, – определил слуга, – Преставилась.

– Как это?! – пробормотал он, холодея, – Не может быть! Доктора зови, говорю тебе!!

– Вы уверены, Ваша светлость? – осторожно переспросил слуга, приподнимаясь, – А что Вы ему скажете? Что повздорили и княгиню с лестницы толкнули?

Трубецкой в сердцах огрел его по затылку:

– Ты что мелешь, скотина?! Как у тебя язык повернулся?!

– Так весь дом слышал, как вы ругались.

Никита Юрьевич обмяк и прильнул спиною к стене:

– Вот что, Макар… Не надо доктора. Беги к графу Ягужинскому. Проси, чтоб немедля ехал сюда!! Да не болтай лишнего!

Граф Ягужинский налил в бокал вина и протянул Трубецкому:

– Выпейте. Вам надо успокоиться.

– Павел Иванович, я не трогал её, – стонал тот, – Лишь хотел удержать. Она выдернула руку и оступилась… Всё случилось так стремительно. Я не успел ничего сделать. Вы верите мне?

– Верю, Никита Юрьевич, верю.

– Что делать теперь?! А?

Тот заботливо положил ему руку на плечо:

– Успокойтесь. Я что-нибудь придумаю, – он напряжённо наморщил лоб, – Вот что. Давайте-ка перенесём княгиню в спальню.

– Не могу. У меня ноги подгибаются.

Ягужинский кликнул дворецкого:

– Макар. Помоги мне.

Они вдвоём подхватили тело княгини и уволокли его в комнату, уложили в кровать. Ягужинский спустился вниз:

– Никита Юрьевич, будьте дома. Ни с кем не разговаривайте. Я скоро.