***

Белобрысого новичка звали Петя Глинский. Он стоял у доски, засунув руки в форменные брюки. Через плечо висела потрепанная сума с надписью: «Олимпиада-80». И ничего, что часть ремня сумки крепилась на скрепке, а вторая сверху пуговица школьного пиджака так и просилась на пол – все девчонки в классе замерли от восторга. Еще бы! Перед ними стоял сошедший с картины былинный богатырь. В ранней молодости, конечно.

Вот только в учебе богатырь оказался не очень. Если поначалу все девочки завидовали Лене Смирновой, с которой посадили Глинского, то через неделю им стало ясно, что новичок будет использовать отличницу Ленку в корыстных целях. А именно: списывать все предметы, кроме физкультуры и пения, где Петя сразу себя показал на все сто процентов. Он и отжался, и подтянулся, и по канату залез и куплет про «Ленин такой молодой и юный октябрь впереди» вывел с чувством и пониманием не в пример Садо – ему, известное дело, медведь на ухо так наступил, что любая музыкальная школа уже бессильна. По всем остальным дисциплинам Петр Глинский относился, как говорили учителя, к «твердым троечникам».

Сентябрь восемьдесят третьего года был богат в сто второй школе на новичков. Помимо красавца Глинского и трех более-менее симпатичных девчонок в школу пожаловал сам Пшеня. Нет. Не так. САМ Пшеня – это будет верно. Леха Пшеничников, завсегдатай детской комнаты милиции, и жил в соседнем квартале, и учился в соседней школе. Интрига ситуации заключалась в том, что учебные заведения стояли недалече друг от друга и Пшеничникова-младшего (трое старших уже облагораживали тундру каждый по своей статье) перевели в Ромкину школу с весьма конкретной целью. Вернее сказать, с благородной миссией – прервать династию Пшеничниковых, вливающихся в строй советских граждан исключительно через врата Бутырского тюремного замка⁵. По мнению чиновников РОНО⁶ и сотрудников милиции, воспитательная работа в сто второй была поставлена на уровень выше, нежели в Пшениной общеобразовательной, так что Лехиной рокировкой педагоги с милиционерами надеялись сделать из Алексея Валентиновича Пшеничникова полноценного члена общества. Не чета отцу и братьям.

Сам Пшеня чихать хотел на мнение РОНО (милиции он все ж побаивался) и начал устраивать в новой школе свои порядки. Почитателей в сто второй у него хватало, и Леха без труда сколотил себе команду, с которой собирался навести полный шухер.

В туалет на третьем этаже Ромка попал совершенно случайно – все уже знали, что Пшеня со товарищи на большой перемене курят в тубзике третьего и там лучше не появляться. Однако Раман по своему обыкновению задумался и прошел лишний этаж, а тут и физиология дала о себе знать. В уборную он вошел спокойно, без преград, но, дойдя до писсуаров, понял, что попал в ловушку – и сзади и по бокам его обступила Пшенина свита. Сам Леха сидел на подоконнике и разминал беломорину.

– Ой, глядите, кто нам пожаловал. – Гостеприимно распахнув руки, хулиган изобразил любезность. – Тоже без никотину подыхаешь? – И с издевкой протянул папиросу.

– Нет, нет, – сконфузился Ромка, – я… пожалуй… пойду…

– Куда это ты, хотел бы я знать, собрался? – Пшеня спрыгнул с подоконника и засунул папиросу за ухо. – Не к завучу, часом?

– Нет, не к завучу, – тихо ответил Ромка.

Леха ухмыльнулся и шмыгнул носом:

– Все вы говорите, что не к завучу, а потом бежите и стучите, падлы! – Лицо его перекосило злобой. – Эй, Болт, кинь-ка мне спичечный коробок. Мой совсем пустой. Неинтересно будет!

Стоявший по Ромкину левую руку Герка Гаев по кличке Болт вытащил коллекционный коробок с бабочкой-шоколадницей (всего в наборе было двенадцать бабочек) и в точности исполнил приказ «хозяина» – кинул коробочку. Пшеня ловко поймал передачу и положил коробок на выложенный плиткой пол.

– Эй ты, армяшка, навостри локаторы сюда, – блатным голосом произнес Леха, и в глазах его подручных блеснуло неподдельное уважение, – подваливай ко мне и принимай позу дворняги у корыта с водой.

Все, кроме Ромки, хихикнули.

– Будешь толкать этот коробок носом от меня до двери, – продолжил Пшеня. – Ты меня поэл?

Кодла дружно заржала – «здорово придумал!» и побудительно глянула на Ромку: мол, давай, не мешкай! Болт даже толкнул его в плечо:

– Слышал, что Пшеня приказал?

– Я не армянин, – удивляясь собственной храбрости, ответил Ромка, – я айсор.

– Какой еще засор? – спросил Леха Пшеничников, и вся шобла снова загоготала.

– Оставь его в покое, – послышался за Ромкиной спиной сильный, уверенный в себе голос, – ничего он толкать не будет.

Все повернулись. У двери стоял новичок с сумкой «Олимпиада-80» через плечо.

– Ничего он толкать не будет, – констатировал Глинский, а затем отдал четкий и предельно ясный приказ: – Отпусти его.

Лучше бы Петька угрожал, тогда дело закончилось препираниями и мелкой разборкой, но он посмел приказать! И кому?! САМОМУ Пшене!

Леха сплюнул через зуб:

– Ты кто, ваще, такой будешь?

Новичок спокойно стоял, засунув руки в брюки, и, нагло изогнув красивые губы, смотрел хулигану прямо в глаза. Пшеня психанул:

– Я второй раз спрашиваю, ты кто такой будешь?!!

Новичок будто его не слышал.

– Кто ты, мать твою, такой будешь, чтобы мне указывать?!! – уже визжал Пшеня, и тогда Глинский, снисходительно усмехнувшись, снизошел до ответа:

– Ученик шестого «А» Глинский Петр Николаевич. Помогло?

– Урою! – орал потомственный урка. – Ять-тя урою, ты поэл? Собирай завтра к четырем подписку!

– Уважаю, – спокойно ответил Глинский. – Где?

Пшеня тяжело сопел:

– Напористый ты змей… Завтра во дворе… у Красного…

– Это где такое?

– Это у Красного кирпичного магазина, через три квартала, – вмешался в разговор Ромка, – я тебе покажу. Я подписываюсь и иду с тобой.

Под «подпиской» подразумевался сбор приятелей, которые будут выступать на твоей стороне в случае драки. Согласно непубликованным правилам обе команды выставляли столько бойцов, сколько могли, и соотношение сил на поле боя не имело значения. Один против десяти? Значит, один против десяти. Подписка есть подписка.

Весь следующий день сто вторая школа жужжала о предстоящей драке. Идти на сторону новичка Глинского кроме Рамана Садо желающих не нашлось, а вот доброхотов и парламентеров собралось достаточное количество. «Откажитесь, не связывайтесь!», «У него первый брат по хулиганке, второй по разбою сроки мотают. Не Пшеня, так дружки отмутузят!», «Извинитесь. Что, сложно? Пшеня отходчивый».

В назначенное время в сквере за продуктовым магазином, называемым за особый, свекольный, цвет кирпича «красным», в подписку без пяти минут уркагана собралось человек двенадцать. Четверо школьных корешей, а остальная братва – неизвестно откуда. Они бродили, важно курили, не вынимая папирос изо рта, и разминали кисти.

– Ты когда-нибудь дрался? – спросил Петька идущего рядом Ромку.

– Ну тааак, – неуверенно ответил тот и переложил саксофон из одной руки в другую. С этого года их класс (наконец-то!) перевели с флейты-пикколо на титульный инструмент. Чтобы оправдать уход из дома, Ромка прикрылся музыкалкой и для полного алиби забрал антикварный «Диамант».

– Понятно, – вздохнул напарник, – значит, так, первое: убираешь эту фисгармонию подальше. – Одноклассник небрежно кивнул на сакс. – Второе: встаем спина к спине. Так мы защищаем тылы друг друга. Самое неприятное – когда нападают сзади. Третье – защищай лицо. Вот так. – Петя приложил наискосок руку к лицу. – Из этой позиции можно потом выйти на удар. Четвертое… Не бойся вкуса крови. Пятое… Если повалят на землю – обеими руками закрывай голову. Если руки уже не слушаются – сворачивайся что есть сил в калачик. И прячь голову в колени. Поэл? – голосом Пшени спросил Петька напарника.

Оба рассмеялись.

Их зубы и почки спасла Колавна. Она вышла из Красного магазина и решила задворками сократить обратный путь. Жители соседних домов, видя, как стая хулиганов мутузит двоих пацанов, начали потихоньку выбегать из квартир, звонить в милицию, но не терпящая несправедливости Колавна подошла вплотную к месиву из тел и принялась без разбору лупить кого палкой с резиновым набалдашником, кого сеткой со сгущенкой. Она могла еще долго наводить порядок, невзирая на вопли «Ты что, бабка, сбрендила?», но увидела валяющийся на земле раскрытый чехол с саксофоном «Диамант», одна тысяча девятьсот тридцать девятого года выпуска, осела прямо на землю и заголосила.

– Убииилиии!!! – взвыла Колавна. – Фашииистыыы!!! Ромочку моего убили до смертиии!

При фразе «убили до смерти» недобитые банками сгущенки сторонники Пшени вместе с атаманом прыснули в разные стороны.

Квартира Петьки пахла ванилью и яблоками, что неудивительно – оба его родителя работали на кондитерской фабрике «Черемушки», а на выходных съездили в деревню и привезли мешок антоновки. Ваза с яблоками украшала стол рядом с новеньким, неделю назад купленным диваном. На его красном велюре распластались изрядно поколоченные одноклассники. Их матери суетились вокруг раненых чад и беспрестанно кудахтали.

Раман не слышал женской болтовни – он нашел предмет для созерцания. В этот раз Ромка внимательно изучал метаморфозы зеленого цвета яблока в зависимости от освещения и… угла прищура правого, только наполовину затекшего, глаза. Левый полностью вышел из строя. По словам травматолога: «Откроется в лучшем случае дня через три-четыре, и то пока не полностью».

У Петьки, наоборот, подбитым оказался левый глаз и сильно разбиты губы (не считая перелома руки). Время от времени он ворочался и недовольно шевелил распухшим ртом:

– Эй, мамаши, ну хорош уже причитать. Хватит.

– Что хватит? Что хватит? – всхлипывала Нина Антоновна, прикладывая то одному, то другому «подписанту» холодный компресс. – Ведь убить же могли!

Разводившая марганцовку или резавшая марлю зареванная Женя вторила Петькиной маме кивком и очередной порцией слез.

– Но ведь не убили же! – не выдержал наконец Петька.

– Не убили! – всплеснула руками Нина. – Вы слышите, что он говорит! А?! Не убили! Вот ведь дурак, ей-богу, дурак!

– Кто дурак? – спросила Женя, внося в комнату лед для компрессов.

– Да Петька мой, кто ж еще? – Нина Антоновна высморкалась. – Жень, ну сама посуди… Иные в стороне стоят, а этот на рожон лезет! – Нина поправила съехавшую на лоб косынку, закрывавшую бигуди, и продолжила: – Родной дед! Кто б мог подумать! Один к одному… – И, немного помолчав, добавила спокойным голосом: – Отец мой такой же был – борец за справедливость. Чуть что – в драку ввязывался. За правду лез в самое пекло. Так и Петька… Что в той школе, что в этой…

– Жив? – спросила Женя.

– Кто? Отец-то мой? – Нина Антоновна тяжело вздохнула. – Да нет, конечно… упокой господи его душу… – И робко, исподтишка перекрестилась.

Дверь в квартиру Глинских в тот вечер не закрывалась. Сначала сидел свой участковый, пил чай и составлял протокол, который забыл на столе вместе с гостинцем – кульком яблок. Затем поднялась Марья Георгиевна и принесла домашней наливки: «Выпейте, девочки, обнулитесь. Все хорошо, все нормально, мальчики живы, и это самое главное». После Мурки пришла добрейшая тетя Катя с молоком и миской творога: «Кальций, им сейчас нужен». Не успела уйти тетя Катя – пожаловал участковый другого участка (где происходила драка), а вместе с ним мама Венеры – Фарида Файдуллаховна с двумя кусками отбитых антрекотов: «Лед – хорошо, но мясо лечит мясо. К синякам мясо надо прикладывать». Направляющихся в сторону семьдесят девятой квартиры Софью Михайловну и Бориса Юрьевича Бройде было слышно за два пролета.

– Софа, ну Софа же, – умоляюще обращался к жене Борис Юрьевич, – ну что ты с меня хочешь?

– Как – что?! – возмущалась тетя Софа. Родилась и выросла она в Одессе, а высшее образование получила в Ленинграде. С тех пор ее речь состояла из одесского говора с ленинградским налетом. Окурки назвались хабариками, хлеб – булкой, гречка – гречей. Все жили «в пятом подъезде» – одна Софья Михайловна «на пятой лестнице». Молоко и квас она брала не на разли́в, а в ро́злив. Ну и, конечно же, «булочная» вместо «булошная», невское «что» против московского «што». – Как – что?! Иди и осмотри мальчиков! Я просто уверена – эти коновалы из травмопункта что-то упустили! Ты бы видел их лица!

– Софа, дорогая, – оборонялся дядя Боря. – Мне несложно посмотреть! Но какой с этого толк?

– И он еще меня еще спрашивает, какой толк! – неслось уже более отчетливо. – Тебе что, сложно сделать диагноз? Ты вообще врач или деталь?

– Врач, Софа, я врач! Но я же протезист!

– И что с того? – искренне недоумевала супруга. – И зуб кость – и рука кость. И десна мякоть – и лицо мякоть. К тому же все это хозяйство находится на голове! Иди уже!

В коридоре опять послышались шаги, но вместо четы Бройде в дверном проеме появилась растрепанная женщина лет сорока с неимоверно усталым лицом. За ней виновато плелся Пшеня, заметно утративший глянец.

– И вот это ты называешь по понятиям? – Не представившись и не поздоровавшись, женщина указала на Ромку с Петькой.

– Ну ма-ам, – виновато басил Леха, – я же тебе уже говорил – это была подписка!

– Гуся мокрого писка! – рубанула мать и одновременно отвесила Пшене такую затрещину, что тот вылетел вперед.

Нина Антоновна и Женя стояли, прижавшись друг к другу, и, потеряв дар речи, наблюдали за происходящим.

– Ты где такие понятия, могила моя, выискал?! Где такие понятия, в которых дюжина лбов мочит двоих безоружных малолеток! – продолжала Пшенина родительница.

– Безоружных?! – осмелел Леха. – Да этот, маленький, знаешь, как меня по голове своим сексофоном огрел – думал, хана! Кеды в угол поставлю!

– Значит, мало огрел, что мозги на место не встали! Один на один выходить надо было! И все! Ты мне… – женщина проглотила нецензурное выражение, – ты мне, Пшеня, смотри… и потом не говори, что не предупреждала! Намотают тебе по этому делу чалму⁷ – ни курева, ни лопухов⁸ от меня в чалкиной деревне⁹ не дождешься! Так и знай! Проси прощения, сученыш, кому сказала! – И вдруг, прислонившись к косяку, без всякого перехода запричитала нараспев: – Не губите, ой, умоляю, не губите! Ой, простите его, дурака такого захристаради! Я полы вам буду мыть, женщины мои милые, белье стирать – крахмалить – гладить, только заберите заявление! Ой, один он у меня остался! Последняя моя надежда! А без него мне уже и жить-то незачем! Вся семья на нарах парится! Ой, да за что же мне такое наказание! Ой, да как же мне все это обрыдло, кто бы знал! Ой, Христом Богом молю…

Все присутствующие в квартире матери, включая тетю Софу, пустились в плач…

– Орфоэпическая ты ж сила в космических лучах! Это что за изоморфия тут происходит?! – раздалось среди гомона и слез. Наступила тишина. Ромка изо всех сил вытаращил оставшийся глаз и приподнялся на ушибленном локте, чтобы лучше разглядеть говорившего, а тот продолжил: – А ну, мамзели, хорош брухиерею на глюкозе разводить! Остров Жапонез, понимаешь!