– Хорошо еще, она увернуться успела, но мочой таки он ее забрызгать умудрился – утка-то полная была… Вот и тебе досталось!

На лице Татьяны читалось удовлетворение, как будто бы она давно ожидала чего-то такого. Да что там ожидала – надеялась!

– Я всегда говорила, что Гальперин – псих ненормальный, – добавила Лагутина, прежде чем Алина успела ответить. – Только ты с ним поладила, да и то потому, что у тебя напрочь отсутствует чувство собственного достоинства.

– Мне платят не за чувство собственного достоинства, а за уход, – процедила Алина и сама себе поразилась: как правило, именно Татьяна в разговорах с ней показывала зубы. Чтобы сгладить неловкость, она добавила: – В конце концов, Гальперин – всего лишь больной человек. Его раздражает, что он вынужден беспомощно валяться на больничной койке, вместо того, чтобы выступать в зале суда. Думаешь, легко такому человеку зависеть от чужой помощи?

– Жаль, что в нашей стране запрещена эвтаназия, – мечтательно проговорила Лагутина, откусывая кусок от очередной конфеты. – Все было бы гораздо проще!

– Кто тут говорит об эвтаназии? – спросил Леха Жданов, стремительно врываясь в сестринскую. – Я что-то пропустил, и у нас появилось право убивать неудобных пациентов – ну тех, с кем лень возиться?

Алину всегда интересовало, что Леха тут делает. Все-таки медсестра – исконно женская профессия, и мужчины редко стремятся к подобной «карьере».

– Посмотрите, яйца курицу учат! – протянула Татьяна.

– Не знал, что ты курица! – усмехнулся Леха, и Лагутина едва не поперхнулась трюфелем от такой наглости. – Так что там насчет эвтаназии?

Вопрос был обращен к Алине.

– Мы просто…

– Да ладно! – зло процедила Татьяна. – Я говорила, что к Гальперину следовало бы применить эвтаназию, если бы она была разрешена законом. Ему осталась максимум пара месяцев, но за это время он успеет попортить нервы куче народу!

– А ты не забыла, подруга, что эвтаназия невозможна без согласия пациента? – нахмурился Леха.

– А вот и неправда! – парировала Татьяна. – Если пациент не в состоянии принять решение по причине нахождения в беспомощном состоянии…

– То решение принимают его родственники, – закончил Жданов. – Но, если я правильно понимаю, Гальперин не в таком положении? – он снова обращался к Алине.

Она молча кивнула.

– Так ты, выходит, об убийстве говоришь? – уточнил он, глядя Татьяне прямо в глаза.

– Да пошел ты! – надулась она и, захлопнув крышку коробки со сладостями, сунула ее в ящик стола. – Идиот!

Подытожив свое мнение о Лехе этим веским словом, Татьяна горделиво выплыла из сестринской.

– Не слушай ее, – дружелюбно посоветовал Жданов, разваливаясь на коротком диване. – Она – дура.

Алина была благодарна парню за вмешательство, но на душе у нее кошки скребли.

* * *

– То есть ты ничего не собираешься делать? – уточнил Тактаров, недовольно хмурясь.

– А чего ты от меня ждешь? – ответил вопросом на вопрос главный. – Старуха померла от остановки сердца. Не на столе Мономаха, заметь! Он мог провести операцию самостоятельно, но обратился к твоему Стасову…

– Через мою голову, между прочим!

– Ты же отгулы взял, припоминаешь? А Стасова хлебом не корми, дай только кого-нибудь порезать. Впрочем, как и всем вам, «потрошителям»!

– Я уверен, Мономах намеренно дождался момента, когда меня не было на месте!

– Не забывай, что Суворова – твоя пациентка, – перебил Муратов. – Ты отказал, и ее отправили в ТОН. Так ведь все было?

– Я действительно делал Суворовой операцию по замене тазобедренного сустава, – неохотно признал Тактаров, – но это было давно. Моей вины в том, что она упала и сломала его, нет!

– А кто тебя обвиняет? – пожал плечами Муратов. – Но и Мономах не виноват. Я тщательно изучил документы. У Суворовой из хронических заболеваний – только стандартные возрастные изменения в сердце и диабет. Мономах все сделал правильно: он не стал проводить операцию до тех пор, пока не заручился поддержкой эндокринолога и кардиолога…

– Кардиолога – это Кайсаровой, что ли?

– У тебя есть сомнения в ее компетентности?

– Не в компетентности, а в непредвзятости.

– Поясни!

– Они любовники.

– Кто?

– Ой, да брось, Тимур! Кайсарова прикроет Князева, даже если выяснится, что она не давала добро на хирургическое вмешательство! А он ни за что не признает, что поторопился с операцией.

– Ты не прав. Как ни прискорбно признавать, он провел работу, пытаясь решить проблему Суворовой.

– Уверен, если копнуть поглубже…

– Да не хочу я «копать»! – раздраженно перебил приятеля главный. – Не нужны мне неприятности! А если делом заинтересуется ОМР^[2] – что тогда делать?

– А что делать?

– Ты не подумал, что всплывет твой отказ принять Суворову в свое отделение по «Скорой»? А ну как они койки посчитают, и выяснится, что у тебя не только были свободные на момент поступления пациентки, но и что платные больные поступают на якобы бесплатные места, тормозя очередников? И твое отделение не единственное в больнице, мне тут, знаешь ли, всякие там комиссии ни к чему!

– Ну да, конечно: когда толстосумов привозят ко мне, а их отнимает Князев – это в порядке вещей, а когда я…

– Ты Гальперина имеешь в виду? Так он сам потребовал, чтобы его в ТОН перебросили, причем в письменном виде. Что я мог поделать? Он платит, а хозяин – барин!

– Хорошо, – махнул рукой Тактаров, – а как же вскрытие?

– Какое вскрытие?

– Суворовой, естественно!

– Вскрытия не будет, я уже отдал распоряжение патологу. Полежит денька два в нашем морге, и, если родственники не объявятся, похороним за государственный счет. Мы не обязаны назначать вскрытие пожилой пациентки, умершей от естественных причин!

– Ты чего-то опасаешься? – решил уточнить Тактаров. – Гурнов при вскрытии может что-то обнаружить?

– Да что он обнаружит-то? – развел руками Муратов. – Какую-нибудь патологию сердечного клапана? Так в ее возрасте это дело житейское! Говорю тебе, Князев сделал все как положено: если бы он и дальше откладывал операцию, Суворовой грозило заражение крови. Если мы хотим прижать Мономаха, придется придумать что-то другое, не задевающее моих интересов. Ты меня услышал?

* * *

В кабинете, помимо Мономаха, находились еще два человека. Женщине было, наверное, лет тридцать пять, и она ничем не отличалась от сонма блондинистых красоток, регулярно посещающих клиники пластической хирургии. Ее кожа была ровно настолько же загорелой, губы так же полны, а ногти окрашены в тот ярко-розовый цвет, который, как ошибочно полагают, идет светловолосым дамам. Мужчина по контрасту выглядел невзрачным. Лет пятидесяти, полный, с короткими ручками, сложенными на выпирающем животике, он смотрелся бы совершенно непримечательно, если бы не модная стрижка и ухоженная венецианская бородка. О статусе говорили также хороший костюм и золотая булавка на галстуке.

Алине не понадобилось больше двух секунд, чтобы заметить, что Мономах не в духе, и она не могла взять в толк, чем вызвала недовольство начальства.

– Присаживайтесь, – бросил он, кивая на свободный стул. То, что зав обратился к ней на «вы», еще больше насторожило медсестру: похоже, дело плохо! Но что же она сделала?

– Речь о вашем подопечном Гальперине, – не стал тянуть с объяснениями Мономах. Неужели адвокат пожаловался?

– Я – Богдан Тимофеевич Красько, адвокат Инны Гальпериной, – заговорил полный мужчина с бородкой. – Инна Петровна – супруга Бориса Исаевича. Вы, наверное, знакомы?

Алина видела Гальперину у своего пациента, и у нее сложилось впечатление, что тот не слишком радовался ее появлению. Инна Петровна ей не представлялась, но Алина и так поняла, кем она приходится адвокату. А вот водитель адвоката, который дневал и ночевал в его палате, определенно недолюбливал супругу работодателя. Они даже пару раз поцапались в присутствии Алины, и Гальперин вместо того, чтобы пресечь перебранки, похоже, наслаждался ими… Зачем супруге адвоката понадобился адвокат? Если Гальперин желает подать на Алину в суд за то, что она плохо его побрила… Бред какой-то!

– Я в чем-то провинилась? – пробормотала она.

– Что вы, милочка, что вы! – смешно засучил короткими ручонками адвокат. – Ваш уход – выше всяческих похвал!

– Не знаю, что бы мы без вас делали, – встряла Гальперина. Голос у нее оказался низкий, приятный, но несколько диссонирующий с внешностью вечной нимфетки. – Спасибо вам, Алина!

Девушка не ожидала, что вместо обвинений услышит похвалы, поэтому растерялась еще больше. Если все так здорово, зачем же ее вызвал Мономах?

– Понимаете, дорогуша, – снова заговорил адвокат, – дело весьма, гм, деликатное. Я бы даже сказал, щепетильное. Алина, не замечали ли вы за Борисом Исаевичем чего-то, э-э… странного?

– Странного?

– Ну, может, он бывал груб? – пояснила жена Гальперина. – Или на него накатывали вспышки ярости, неконтролируемого гнева в вашем присутствии?

– А почему вы спрашиваете? – задала она вопрос, но взгляд ее был устремлен на Мономаха.

– Супруга адвоката Гальперина собирает свидетельства его возможной недееспособности, – ответил зав, прежде чем его успел опередить кто-то из посетителей. Лицо его было мрачнее тучи. Алина видела, что ситуация Мономаху не нравится и он с удовольствием убежал бы, только бы не общаться с этими людьми. Быстрый взгляд, который метнул на зава Красько, был далек от доброжелательности.

– Видите ли, Алиночка, – надеясь, что уменьшительно-ласкательный суффикс смягчит жесткость последующих высказываний, начал он, – Борис Исаевич всегда, гм… отличался крутым нравом, но он, как бы это поточнее выразиться, держался в рамках приличия. Мы, юристы, не можем себе позволить неосторожных выражений и поступков. Вы меня понимаете?

Алина промолчала. Красько и не ожидал ответа, продолжив:

– Еще до того, как Борис Исаевич попал в вашу больницу с травмой позвоночника, с ним случались приступы внезапной ярости. Потом он отходил. И он, знаете, будто бы даже не помнил, что произошло! Вы, должно быть, слышали о скандале с дежурной сестрой, Ольгой… как ее? – Он перевел вопросительный взгляд на Мономаха, сидевшего с поджатыми губами. Зав не счел нужным подсказать фамилию, и адвокат вновь обратил взор на сидящую перед ним Алину. – Это же ни в какие ворота!

– Больные люди порой ведут себя странно, – осторожно ответила Алина. – Им больно, страшно или неудобно, но это не означает, что они ненормальные!

– Разумеется, нет! – согласно закивал Красько. – Борис Исаевич – человек в высшей степени умный и интеллигентный, но его нынешнее состояние, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Его измучила болезнь, он, неверное, принимает какие-то тяжелые препара…

– Наркотиков ему не прописывали, – перебила адвоката Алина. – Что касается онкологии, то, если верить Виктору Геннадьевичу…

– Это наш онколог, – пояснил Мономах в ответ на вопросительный взгляд Красько.

– Опухоль растет таким образом, – продолжила Алина, – что пока не вызывает сильной боли. Конечно, со временем она разрастется настолько, что закроет пищевод, однако может случиться, что Борису Исаевичу повезет, и он не испытает «раковых» болей вовсе.

– А его травма? – вмешалась супруга Гальперина. – Как же обезболивающие?

– Только обычные. Ему назначено консервативное лечение, и ничего, что может повлиять на психику, ему не дают.

– Да я не об этом! – отмахнулся Красько. – Вот вы, Алина, сказали бы, положа руку на сердце, что Борис Исаевич полностью адекватен?

– Я не психиатр.

– И все-таки, как человек, находящийся с ним в близком контакте…

– Разве кого-то в его положении вообще можно назвать «полностью адекватным»?

– Вот-вот! – хлопнул себя по толстым коленям адвокат. – Борис Исаевич ведет себя неразумно. Мы с Инной Петровной пытаемся не позволить ему совершить поступки, о которых впоследствии он будет сожалеть. То, как он ведет себя с близкими людьми, доказывает, что Борис Исаевич способен наворотить дел! Он испортил отношения с родственниками, в последнее время с ним невозможно разговаривать…

– Я, конечно, тоже не психиатр, – медленно произнес Мономах, – но мне кажется, что вздорный характер не может считаться диагнозом!

– Вы не понимаете… – начал было Красько, но зав предупреждающе вскинул руку, призывая его помолчать.

– Если бы это было не так, – продолжал Мономах, – то снаружи стен психиатрических лечебниц оказалось бы гораздо меньше народу, чем внутри.

– Мы не имеем намерения объявлять Бориса Исаевича сумасшедшим, боже упаси! – воздел руки к потолку адвокат. – Но если удастся доказать, что он лишь частично дееспособен, то его дела не пострадают, и мы сможем без потрясений дождаться его возвращения из больницы.

– Я не понимаю, что вам нужно от меня? – спросила Алина. – Все, что могла, я рассказала!

– Правильно, давайте непосредственно к делу, – закивал Красько. – Нам нужна ваша подпись, Алина. – И он привычным жестом метнул на стол листок бумаги.

– Что это?

– Психиатрическое освидетельствование Бориса Исаевча.

– Погодите, – возразила она, – как я могу такое подписывать?

– Ну, конечно же, это не совсем освидетельствование, – снова встряла Гальперина. Алина заметила, что на этот раз в ее голосе звучало плохо скрываемое раздражение. – Психиатр посетил моего мужа и сделал выводы, которые в ближайшее время изложит на бумаге и представит официально. То, что мы просим вас подписать, Алина, своего рода свидетельские показания.

– Свидетельские?

– Про приступы неадекватного поведения, – подсказал адвокат. – Простая формальность, поверьте! Вот, смотрите, кое-кто из персонала уже подписал. – И он ткнул толстым пальцем в низ документа, туда, где и в самом деле стояли подписи медсестер Лагутиной и Малинкиной.

Пробежав глазами короткий текст, Алина покачала головой.

– Простите, но я не стану подписывать, – сказала она.

Лицо Красько утратило доброжелательность, и он бросил косой взгляд на Гальперину.

– Позвольте узнать, почему? – поинтересовался он, пытаясь вернуть ускользающее выражение обратно на физиономию. – Нам доподлинно известно, что Борис Исаевич и с вами умудрился поругаться!

– Это не так.

– То есть?

– Ничего особенного не произошло, все в рамках общения «медсестра – пациент».

– Но, простите, ведь он наорал на вас!

Любопытно, кто мог «настучать» Красько и этой крашеной выдре о случившемся? Татьяна? Леха? Хотя Гальперин так кричал, что его вопли могли слышать и в коридоре!

– Борис Исаевич держался в рамках.

– По-моему, вы не осознаете… – начал Красько, но Алина не позволила ему продолжать.

– Я все отлично осознаю, – сказала она. – Как и Борис Исаевич. Извините, но я не смогу вам помочь!

– В чем дело? – растерянно поинтересовалась она у Мономаха, когда разъяренные посетители шумно покинули кабинет заведующего.

– В бабках, полагаю, – устало вздохнул он, взъерошив волосы пятерней. – Человек еще жив, а стервятники уже делят добычу!

– Они действительно могут признать Гальперина недееспособным?

Зав пожал плечами.

– Он – самый неприятный субъект, с которым мне приходилось иметь дело за последние лет пять, – добавил он после паузы, – но я не назвал бы его неадекватным. Ты со мной согласна?

– Абсолютно!

– Гальперин и вправду на тебя набросился?

– Я сама виновата, порезала его во время бритья.

– Да за такое убить мало!

Глаза Алины распахнулись, но тут губы зава тронула улыбка.

– Ладно, иди отсюда, – подавляя вздох, приказал он. – И не бери в голову: ты все правильно сделала… Вернее, не сделала.

Она подходила к сестринской, когда ее нагнала Гальперина.

– Алина, погодите, пожалуйста! – попросила женщина. Она выглядела расстроенной, и Алина решила послушать.

– Давайте присядем? – продолжала Гальперина.

Обе опустились на неудобные пластиковые стулья, выстроенные вдоль стенки. Они походили на те, что ставят на трибунах стадионов. Возможно, не просто походили, а и служили там длительный срок, прежде чем оказаться в больничном коридоре.

– Вы просто обязаны мне помочь! – почти всхлипнула Инна Петровна, и Алина увидела, что ее глаза наполняются слезами. – Я не представляю, что делать!

– Успокойтесь, – пробормотала Алина, протягивая Гальпериной пакетик с бумажными платочками – она всегда носила в кармане халата «НЗ». Жена адвоката с благодарностью вытащила один и промокнула потекшую тушь.

– Я хочу, чтобы вы понимали, в каком положении я оказалась, – продолжила она. – Мы с Борисом женаты шесть лет, но последние полгода стали сущим адом. Три месяца назад ему поставили жуткий диагноз, и я честно пыталась скрасить его последние дни. Боря лечиться не хотел, говорил, что раз все равно терминальная стадия, то бесполезно ерепениться, но мне удалось заставить его пройти «химию». Врач сказал, что нужно еще две, но Боря чувствовал себя так плохо после первой, что отказался наотрез! Он сказал, что, сколько бы ему ни осталось, проживет это время полноценно, а не в горизонтальном положении с постоянными рвотными позывами и прочими последствиями бесполезного лечения.

– Понятное желание, – кивнула Алина. А как бы поступила она сама? Стала бы бороться, цепляясь за жизнь, или отдалась на волю судьбы, прекратив трепыхаться? Нет, определенно, она испробовала бы все способы, чтобы выжить! Если бы не Русик, возможно, Алина ответила бы по-другому, но сын был крепким канатом, привязывающим ее к поверхности земли. И даже со смертью она бы поборолась… Но, судя по всему, у Гальперина такого каната нет.

– И я так считаю, – закивала головой Инна Петровна, и ее тщательно уложенные крутые локоны запрыгали вокруг лица, словно пружинки. – Я старалась облегчить ему существование. Вы наверняка успели понять, что характер у Бориса не сахар. У нас брачный контракт, понимаете?

Алина про себя поздравила Гальперина, до конца оставшегося верным профессии и не питавшего иллюзий, беря в жены молодую женщину. Вряд ли она влюбилась без памяти, а не повелась на деньги, власть и авторитет. Ну а адвокат женился на хорошенькой кукле, которая могла составить ему компанию во время выходов «в свет».

– Представляете, что Боря удумал? – всхлипывала Инна. – Вдруг о разводе заговорил! Разве это можно считать здравым суждением? Человек буквально на краю могилы…

– Он может прожить достаточно долго, – заметила Алина.

– Дай бог, дай бог, – затрясла локонами Гальперина, но ее слова звучали неискренне. В такой ситуации каждый думает о себе. Так поступала и Инна. Ее пугала не смерть супруга, а то, что он может расторгнуть брак до того, как умрет. Тогда, по брачному контракту, каждый останется при своем. И это означает, что Гальпериной придется начинать жизнь сначала, а ведь она успела привыкнуть к определенному образу жизни.

– Может, все не так плохо? – проговорила Алина, изо всех сил пытаясь вызвать в себе сочувствие к собеседнице. – Если вы убедите его…

– Бесполезно! – перебила Инна, и в ее голосе зазвенели истерические нотки. – Борис не желает разговаривать! Я искала врачей, я занималась его лечением… И никакой благодарности!